Из-за чего она взъелась? Из-за «старикашки»? Или ей показалось, что свободу у нее отбирают? Не привыкла жить в семье, не привыкла считаться с другими… Ушел. Ну а потом — все по Аполлинеру: нытье (Генке), надежды, а еще гордость. Пускай сама позвонит. И все как с цепи сорвались — жалеть бросились. Оказалось, все, буквально все знали, что это ничем не кончится, «возвращайся к Маше, не дури». Это потрясающе: лезут со своим видением счастья, и, если твоя жизнь в их понятия не укладывается, значит, ты «лузер». Ты успешен, относительно молод, у тебя жена и двое пацанов, значит, автоматически счастлив. Ты уходишь из семьи, живешь у друга, добиваешься внимания особы, которая сидит дома с ребенком, — ты идиот. А то, что в первой позиции ты все время что-то искал, а во второй — нашел, никого не интересует. По тебе плач, как по безвременно ушедшему. Где-то с месяц ждал звонка. Думал: не позвонит — ну что ж… Любить не заставишь. А вот если позвонит — значит, нужен. Значит, не зря все. И в начале апреля она позвонила. 36 Кэтрин жила в старом доме, чем-то похожем на тот, из которого одним зимним днем Нина увезла маленькую Алену, — серая лестница со стертыми ступенями, запах старого каменного тела. Лифт поднимался, дребезжал. Проплывали этажи. Потом остановился, дернулся, затих. Выскочила из него: ей-богу, такое чувство, что сейчас сорвется. Вжала кнопку звонка. Окна на лестничной клетке большие, до потолка почти, тусклые. Сквозь осевшую пыль пытается просочиться апрельское солнце. — Здравствуйте, Алена. Переступила порог: будто шагнула к кенгуру в карман — пол плюшевый, из светлого ковролина; кремовые стены, мебели никакой. Бросилась разуваться. — Не боитесь, что натопчут? — Да это же не я его клала, — мягко перебила Кэтрин. — Квартиру сдала и уехала. А жильцы уже делали что хотели. Я сама ахнула, когда вошла — мы две недели назад вернулись. — Из Антарктиды?.. — Не верите? Фотографии покажу. Если бы вы видели эту халупу до моего отъезда — ее полгода до ума доводили… И Кэтрин повела Алену по покоям: «Это гостиная, это комната брата была, вот тут — моя». — А почему мебели почти нет? — Ой, у нас такая была… Жильцы ее выбросили. — И личные вещи тоже? — Нет, ну почему. Антресоли все забиты. Брат кое-что забрал. Пойдемте кофе пить. Дэвид пошел по Москве побродить, скоро придет. — Ваш муж? Кэтрин отвела глаза: — Ну… пока еще нет… Но… — Понятно, — улыбнулась Алена. — А он по-русски говорит? — Куда там, — Кэтрин безнадежно махнула рукой. — Сколько раз предлагала ему учиться… — Американец? — Австралиец. Сейчас сварю вам просто восхитительный кофе. — Здорово… С Кэтрин было не то чтобы легко, но — просто. На вопросы она отвечала с охотой; приятно перебрасываться пинг-понговым мячиком фраз. — А у вас тоже есть какие-то нездешние корни… — У меня? — удивление Кэтрин быстро растаяло. — А, вы про имя. Отцу так захотелось. Знаете, Алена, когда я родилась? Сразу после ледникового периода. А мамонтам запрещалось иметь контакты с иностранцами. — Я-асно… — Алене вдруг стало радостно. Как замечательно все-таки выбираться куда-то, не киснуть дома. Давно пошла бы работать, если бы не Юлькины проблемы со здоровьем. Одно время Николай вытаскивал в люди, ну где ж он теперь. Гордый, не появляется. Какая мягкая квартира… Только запах немного странный. Ну, старый дом. — Кэтрин? — Да-а? — пропела, как сытая кошка. Она возилась на кухне, звенела чашками. — Кэтрин, кстати… об Австралии. Знаете, что мне первым пришло в голову, когда я сюда зашла? — Не-ет… — Что похоже на карман кенгуру. — Да вы поэт, Алена… Радостно, радостно… Непонятно почему все-таки. В ванной — в конце коридора — шум льющейся воды. Или показалось? — Кстати, про кенгуру. Вычитала в Интернете… — Расска-азывайте-расска-азывайте… Наверно, от этого кошачьего мурра и радостно… Все хорошо, только запах… не очень. — Скачет кенгуру по прерии. Останавливается, чешет живот, скачет дальше. Потом опять. И снова останавливается, чешет. Вытаскивает из кармана кенгуренка: «Сколько раз тебе говорила — не ешь печеньки в постели!» Кэтрин смеется — будто мурлычет. — А можно вас звать Кэт? — Зовите… Но тогда уж на «ты» давайте. — Да? Но… — Что, такая я древняя? Вот в английском — красота: «you» — а что за ним, сам выбираешь. — А мы разве не выбираем? — Нам общество навязывает. А мне эти общественные установки уже не интересны. Они для тех, кому иерархия по душе. Все-таки странный запах в квартире. — Но уважение… — Оно не в словах. Верно? Из кухни плеснула волна вареного кофе: густая, горьковатая; так и видишь коричневое зернышко с ложбинкой. — Да. Прошла по коридору к входной двери: там висела небольшая акварель — в рамочке, под стеклом. Весенний пейзаж: снег уже сошел, зелень пробивается. И еще — идет дождь. Нет, не хлипкий дождичек на дрожащих ножках, а — как из ведра. Такие косые потоки, гонимые ветром. Стояла, смотрела — в этой картине что-то было, вернее, что-то было за ней, будто присутствие какое-то. И столько воды… Протянула руку, тронула пальцем: нет, не влажная. — Кэт, а что за акварель в коридоре? Жильцы повесили или твоя? Кэтрин появилась с подносом: — Готово. Пошли в гостиную. Нет, моя она. Так им понравилась, что оставили ее. Может, это было единственным, чего они не тронули. Кэтрин расставляла чашки на столе: явно старинный сервиз. Рисунок — цветы с вывороченными лепестками, а ручка позолоченная и снизу у нее еще такой хвостик загнутый. Лепота. Тишина. Звяканье расставляемых чашек, шелест воды. — Опять, что ли, дождь пошел? Вроде кончился недавно, даже солнышко выглянуло. Кэтрин улыбнулась. — Нет, это Эрни под душем прохлаждается. Наверно, дверь в ванную открылась. Я сейчас. Тот самый, капризный и вредный мальчишка, из-за которого не пришлось брать с собой Юльку. Сколько ему лет? Забыла.