— А-а… Кэтрин вдруг улыбнулась. — Знаете, говорят, он унаследовал манеру Хемингуэя. — Да? — Нет, конечно. Просто то и дело пишет про дождь. Как до нее достучаться, как объяснить ей, что теперь… Оленька подумала: а если сейчас торгануть своим страхом, сказать — я, как и Кэтрин Баркли, с дождем не в ладах, как и Кэтрин, всякий раз жду чего-то… ужасного, как и Кэтрин… — Невелика заслуга. — Что? — Невелика заслуга, говорю, всюду дождь впихивать. Кстати, один рассказ мне понравился. Смешное совпадение: он называется «Машинистка Эрнеста Хемингуэя». Написан ясно, оттого и выигрывает. — А обычно у него все мутно? Кэтрин сложила губы знакомой гузкой: не то слово. — Вот как вам, например, такая фраза: «Я утешал его, словно какой-то старый пылесос»? — Пылесос? — Угу. — Пылесосы умеют утешать? — Как видите. Еще как умеют. — Особенно старые. — Конечно. У них опыта больше. — Опытный пылесос может на «телефоне доверия» работать. — Похоже, там одни пылесосы сидят. — Я никогда не звонила. — А я… А хотите еще одну фразу? — Конечно. — По памяти цитирую… «Песни спотыкались в популярности, как сломанные птицы на лету». Оленька сделала пораженное лицо. — Так-то. — И Антон Васильич собирается это издавать? — Ему Хомяков напел. Хомяков в курсе всех тенденций. — А почему песни спотыкались? — Да там герои решили радио поджечь. И что-то там с песнями случилось, пока приемник горел. — А-а. — А про сломанных птиц я так и не поняла. Не знаю, как переводить. Может, написать «покалеченные» или «раненые»… — А как в оригинале? — Не помню. Вроде как сломанные. У него есть симпатичный рассказ — о том, как лужайка возле дома мстила хозяину за то, что он за ней не ухаживал. Пришли. Вы в метро? Оленька растерялась. Она не знала, как пригласить Кэтрин в кафе. И надо ли. Когда люди каждый день друг другу глаза мозолят… Может, она и не захочет. Будет глупо. — Я… нет. Мне вернуться надо, я вспомнила, что кое-что забыла. — Хотите, я с вами вернусь? И только Оленька собиралась предложить альтернативный вариант (кафе было прямо через дорогу), как Кэтрин охнула, посмотрела на часы и замотала головой: — Нет, сегодня не могу, мне бежать надо. К отцу должна медсестра… прийти. И последнее — «прийти» — она уже выдавила, как остатки пасты из тюбика. «Сейчас пожалеет, что соткровенничала», — подумала Оленька. И — торопливо: — Да? Ну так вас папа ждет, вы идите скорее, — и улыбнулась. Улыбнуться сейчас — это главное. Кэтрин переминалась с ноги на ногу. — Уээл… Ладно, пойду. До завтра. Спасибо за компанию. Смешно. У Кэтрин была манера время от времени вставлять нелепое «well»: делала она это с нарочитой небрежностью, тянула гласную, будто пыталась языком выковырять «ириску» из зуба. Наверняка в каком-нибудь американском мыльном шедевре углядела. — До завтра, Кэтрин. Та сделала несколько шагов к метро, оглянулась. — Оля? Оля, вы пока никому там не говорите. Даже этой подружке вашей. — Она мне не подружка. — Вы с ней курите! — Я с ней просто курю, и все. — Вот так не говорите ей. Она такая же, как все они. Вас сживут со свету. — Меня уже сжили — на прошлой работе. — Тогда вы были не виноваты. А здесь схитрили. — Разве видно что-то? — Чуть-чуть. Когда знаешь, то видно. — Но они же не знают. — Вот и молчите. До завтра. Кэтрин ушла, а Оленька еще минуту стояла. Здесь, в закутке, не было ветра. Ветер мел вдоль улицы, и в него пришлось шагнуть все равно. 18 Скорее всего, раньше это была коммунальная кухня. Такая нелепая гигантская комната с мелкой плиткой на полу. Между бисером плиток — широкие цементные спайки: вид, как на заводской проходной. А ведь здесь люди еду себе стряпали, сплетничали, ссорились-мирились, в суп плевали. Хотя для этого паркет не нужен, уж точно. Сиротливые керамические квадратики выглядели неопрятно: в местах, где обычно топтались жильцы, нехитрый рисунок вытерся, а некоторые плитки потрескались или выпали. Окна в комнате тоже были несуразными: широкие, но начинающиеся где-то на уровне груди, забранные толстой пыльной решеткой. Они в упор пялились на детскую площадку во дворе и никогда не открывались. Оленьке мама рассказывала, что когда-то у всех больших коммуналок кухонные окна имели две общие черты: они были грязные и без занавесок. Идешь по улице, голову поднимаешь и вычисляешь кухни в пять секунд. Зачем только надо было их вычислять, непонятно. Это помещение Хомяков хотел отдать под склад книг. Но склад у него уже был. Так что бывшая кухня стала потихоньку превращаться в свалку. Здесь стоял облупившийся стол с единственным выдвижным ящиком, два расшатанных стула, застрявшее в нижнем положении вертящееся кресло и две допотопные музыкальные колонки, некогда принадлежавшие Хомякову и сгоревшие: на них можно было сидеть и курить. Сюда сносили горшки с засохшими цветами: те почему-то не росли в «Глобусе». Валялось полдюжины книг семидесятых годов про волчий оскал мирового империализма. И еще ведро стояло — для окурков. Когда в курилку вошла секретарша, Оленька с Кэтрин сидели каждая на своей колонке и болтали. Кэтрин рассказывала, как ездила в Чехословакию, еще в советские времена. — Здрассьте. Секретарша посмотрела на Оленьку, а затем скосила глаза на Кэтрин. Мол, чего это она к тебе привязалась? Кэтрин взгляд поймала и замолчала. Сделала пару глубоких затяжек, ткнула недокуренную сигарету в песок: