— Пойду работать. И ушла. — Чего это… — секретарша уселась на освободившуюся колонку, — ей от… Оленька повела плечом: — Да, собственно, ничего. Я тоже пойду. 19 Теперь все было с точностью до наоборот: секретарша, столкнувшись с Оленькой в коридоре, вяло ухмылялась и молча двигала мимо. Кэтрин же, напротив, растаяла. Видимо, решила, когда Оленька ушла вслед за ней из курилки, что выбор сделан в ее пользу. В действительности «выбор» тут был ни при чем: общего с секретаршей у Оленьки имелось не больше, чем с тайским королем. Просто не хотелось про Кэтрин судачить. — Пойдемте, я покурю, а вы со мной посидите? — Дня два Кэтрин смаковала свою победу. Она гордо шествовала в сопровождении Оленьки по коридору, наверно надеясь встретить кого-нибудь из «врагов». Похоже, дружбу она водила только с директором. В курилке дверь плотно прикрывали, усаживались на колонки возле окна. На детской площадке копошились карапузы. — Кэтрин, а чем Лера из третьей комнаты занимается? — Любовью. — Гмм… — Любовью с Хомяковым. Это он ее сюда притащил. Абсолютно бестолковая девица. «Помощник менеджера», а менеджер у нас известно кто. — Хомяк… ов. — Вы тоже заметили, что он похож на хомяка? — Да, есть что-то. Только щеки висят. Ему туда крупы надо… Кэтрин всплеснула руками. — Он эту «крупу» себе горстями сыпет. Директор у нас лопух, сколько раз ему говорила, гнать надо Хомяка в шею. Лопух, лопух. Кэтрин нервно затянулась сигаретой. У нее даже руки дрогнули. Оленька не понимала людей, путавших рабочие проблемы со своими собственными, и в беседу решила не углубляться. — А знаете, Кэтрин, мне наш директор тоже кого-то напоминает. Только кого, вот все мучаюсь, не пойму. Но какое-то сладенькое ощущение от него… — Это из-за пиджака. — ? Кэтрин встала с колонки и выглянула в коридор. Там никого не было. За окном карапуз в цыплячьей курточке застрял посреди горки и ревел. Зацепился. — Это из-за пиджака песочного и еще из-за губы. У него губа нижняя отвисает. И глаза навыкате, да? Оленька засмеялась. — Ну да, верно. Глаза. Кэтрин помолчала, глядя в окно на орущего карапуза, и после сказала с неожиданным раздражением: — А я ему говорила! Глаза не вправишь, но губу-то не раскатывай. Вывесит, аж десну видать. Тьфу. И пиджак свой таскает второй год, а до этого был похожий. Какое, вы сказали, ощущение? — Сладенькое. Не знаю почему. Будто мне четыре года и лето в разгаре. Кэтрин молчала, смотрела в окно, как снимали карапуза. Потом усмехнулась: — Счастливое у вас было детство. Оленька пожала плечами: детство как детство. — В зоопарк кто водил, отец или мама? Что за дурацкий вопрос. — Все вместе ходили. Вообще-то я не помню, но у меня родители все вместе делают. Такие птички-неразлучки. — А-а… — Кэтрин смотрела в окно с каким-то едва ли не остервенением. Детей увели, теперь там было пусто. — А вот у меня… — злобно так зырканула на Оленьку и осеклась. «Ненормальная», — подумала Оленька. И вдруг все прошло. Лицо у Кэтрин сделалось спокойным, даже немного извиняющимся. В голосе — такая мягкая усмешка: — Пойдемте поработаем, Оля. Не мучайтесь. На верблюда он похож. И тут Оленьку смех разобрал, ведь верно, верно! Верблюд и есть! Кэтрин подождала, пока Оленька отсмеется, и все так же мягко добавила: — Да. Так что у нас здесь зоопарк. Директор — верблюд, менеджер — хомяк, а все прочие — тут ведь одни тетки — глупые гусыни. Включая меня. Пойдемте. 20 Не обманула Кэтрин. Оленька вспомнила, уже когда засыпала, — такая вспышка в памяти: жжух! — и точно, лето, она, маленькая, стоит со сладким малиновым петушком в кулаке, а над головой — морда качается, рыжая губастая морда, частокол зубов, и мягкие разболтанные губы нехотя движутся туда-сюда. «Олюшка, пошли», — отец тянет за руку, Оленька сопротивляется. Мама смеется: «Вот как сейчас плюнет!» Ленивые губы шаркают друг о друга, над губами — большой шоколадный глаз, смотрит выпукло, с высоты. Над глазом — шоколадные же — ресницы. Все говорили, что у Оленьки ресницы длинные, но чтобы такое… Если верблюд глаз зажмурит (а в саду все так делают: реснички видать — у тебя девочка родится, а нет — мальчик), ресницы у него на полмизинца высунутся. «Значит, девочка будет у верблюда». С такими глазами, с такими губами, с такими ресницами разве может он — плюнуть? Директор тоже не мог. Это выяснилось буквально на следующий день. Кэтрин явилась в половине двенадцатого и заявила: «Уээл, сегодня идем к Антону Васильичу. Сдаваться». Оленька так и обмерла: ну вот тебе и Кэтрин-шметрин, доверишься человеку, а тот даже и не скрывает, что сдаст тебя со всеми потрохами. — Зачем? Кэтрин шмякнула на стол слоновый очечник, застегнула котлетный дух, высунувший уши из сумки (красный кожзаменитель, жуть): — А затем, что лучшая защита — это нападение. Ни к чему директору получать информацию из вторых рук. А ведь донесут. — Неужели и правда видно? — Оленька встала, одернула свитер. — Скоро будет. И тогда нам капут. Оленька смотрела на Кэтрин и ничего не понимала. Той было явно что-то нужно от нее, а иначе откуда это поспешное «мы»? Ей-то, Кэтрин, какой капут? — Уээл, идем в три часа. После обеда он особенно благостный. Оленька вздохнула: пожалуй, тут Кэтрин была права — надо покаяться раньше, чем на то вынудят обстоятельства. Да, но как сказать? Вот так войти и брякнуть: «Антон Васильевич, я на третьем месяце, когда к вам устраивалась, была в курсе. Извините. Можно идти?» Кэтрин напялила очищи и добавила: — Скажем, что у тебя шесть недель, ты только узнала. Мне он поверит. А уж потом подтасуем как-нибудь. Да, Оленьке он, конечно, не поверил бы, при всем своем лопуховстве. А Кэтрин поверит. — Я никогда не вру, айм дэсперетли онист, и он это знает. Дэсперетли онист. Стоит ли начинать. — Но ложь во спасение — это не ложь, а средство выживания. 21 Ровно в три поднялись и гуськом двинулись в дирекцию: впереди гусыня, позади гусенок. «На месте?» — Кэтрин кивнула на неплотно прикрытую дверь (вокруг ручки — грязное окружье). Секретарша медленно встала, прошла к принтеру, взяла с него пачку листов: