— Я очень ему признателен, — сказал Аллейн, судорожно подыскивая в своем итальянском правильные фразы, — и буду рад это сделать, не создавая, я надеюсь, неудобств. — Mente affalto, — ответил Бергарми. Это, подумал Аллейн, все равно что сказать: «Пусть это вас не волнует», или даже: «Пустое». Прозвучало это почему-то гораздо менее приветливо. Было десять часов, когда люди Бергарми положили тело Себастьяна Мейлера в инсуле. Оно лежало на носилках недалеко от саркофага, казавшегося неуместным продолжением обрюзгшего, толстого человека. Тело имело ужасное сходство с Виолеттой. Потому что мистера Мейлера тоже задушили. По его телу были нанесены удары; до и после смерти, сказал медик — видимо, судебно-медицинский эксперт, — которого пригласили для немедленного осмотра. Лицо было ободрано о зубья сломанной решетки. Помимо типичных следов удушения руками, на шее тянулась синевато-багровая отметина. Аллейн наблюдал за обычной процедурой и говорил, когда к нему обращались. В обращении следователей сквозило некоторое высокомерие. — Мы, конечно, проведем вскрытие, — сообщил врач. — Он был человеком гиперстенического сложения. Уверен, мы обнаружим, что он был убит вскоре после того, как поел. Вот! Мы находим определенные проявления. Можете накрыть труп. — Это было сделано. — И унесите его, — добавил врач. — Если только, конечно… — он поклонился Аллейну, который шагнул вперед, — …синьор суперинтендант не пожелает?.. — Спасибо, — отказался Аллейн. — Я уверен, господа, что вы сделали все возможные фотографии, требуемые для расследования, но, к сожалению, как все мы знаем, в таких сложных условиях могут быть разные случайности. Когда я обнаружил тело, я все же снял его там, на месте. — Он показал свою особенную крохотную камеру. — Довольно грубый подъем она, кажется, пережила, — пояснил он. — Если вам вдруг понадобится отпечаток, я, разумеется, с удовольствием его вам предоставлю. Он сразу же понял по воцарившейся на мгновение тишине, что группа, достававшая тело, никаких снимков там внизу не сделала. Аллейн поспешно добавил: — Возможно, мне разрешат доснять пленку, а потом… еще одна любезность. Синьор Бергарми… возможно, в вашей лаборатории будут так любезны и проявят ее. — Конечно, синьор. С удовольствием. — Вы очень добры. — Аллейн мгновенно откинул простыню и сделал четыре фотографии Мейлера-покойника, обращая особое внимание на ступню правой ноги. Затем вынул кассету и с поклоном передал ее Бергарми. Тело снова накрыли и унесли. Бергарми раздраженно заметил, что вечер для такого события неудачный. Площадь Навона и прилегающие районы охвачены студенческой демонстрацией, которая грозит перерасти в серьезные беспорядки. Полицейские были в полной экипировке. На завтра запланирована грандиозная демонстрация, и полиция ожидает, что она окажется еще хуже. Он должен выполнить свою работу как можно скорее. Бергарми предположил, что в данный момент ничего больше сделать нельзя, но что ввиду чрезвычайного изменения обстоятельств его шеф будет рад, если Аллейн встретится с ним завтра утром в 9.30. Представляется целесообразным снова собрать вместе тех семерых путешественников. Этим займутся сотрудники Бергарми. Автомобиль в распоряжении Аллейна. Он, без сомнения, захочет поехать к себе. Они обменялись рукопожатием. Уходя, Аллейн прошел мимо отца Дэниса, который почти что подмигнул ему, насколько позволяло достоинство его положения. III Софи Джейсон и Барнаби Грант встретились за завтраком в садике на крыше. Утро сияло свежестью и было еще не слишком жарким, чтобы утомить. Со стороны Навоны доносились неясные звуки пения, нестройная музыка и шум толпы. По улице промаршировало подразделение полиции. Официант растерянно болтал что-то о демонстрации, а Софи и Барнаби все это казалось очень далеким от действительности. Они вспоминали о невинных удовольствиях предыдущего вечера, когда гуляли по улицам Рима, пока не устали и не предприняли поездку в конном экипаже, чреватую неизбежным романтизмом подобных поступков. Наконец, выпив по бокалу вина на пьяцца Навона, они пешком направились в пансион. Когда они прощались перед сном, Грант в первый раз поцеловал Софи. Она приняла это задумчиво, кивнула, словно говоря: «Ну да, я так и думала», неожиданно покраснела и поспешно ушла. Если бы они могли прочесть мысли друг друга, то удивились бы их схожести. Фактически оба размышляли над нынешними чувствами, сравнивая их с чувствами, которые испытывали в похожих ситуациях в прошлом, и оба, с тревожным восторгом, видели существенную разницу. На завтрак Софи пришла первой и села, преисполненная решимости как следует разобраться в себе, но вместо этого праздно мечтала, пока появление Гранта не привело ее в смятение. Оно быстро сменилось обновленным ощущением дружеских отношений, раскрывавшихся, как цветок в утреннем воздухе. «Как я счастлив, как я счастлива, — подумал каждый из них. — Какая радость!» В этом настроении они обсуждали предстоящий день и гадали о развязке дела Виолетты и о вероятности того, что мистер Мейлер был убийцей. — По-моему, — проговорила Софи, — ужасно этому не ужасаться, но, сказать по правде, я потрясена не больше, чем если бы прочла об этом в газетах. — Я еще хуже тебя. В каком-то смысле я ему весьма благодарен. — Вот это да! Что ты имеешь в виду? — Ты все еще в Риме, а не сбежала в Ассизи, во Флоренцию или куда-то еще. — Вероятно, это замечание отдает дурным вкусом, — заметила Софи, — но должна признаться, мне оно по душе. — Софи, — с чувством произнес Грант, — ты милая. Разрази меня гром, если это не так! Он протянул руку, и в этот момент в садике на крыше показался официант. Теперь екнуло в груди у Гранта. Он сидел здесь, и так же именно здесь появился тогда официант, в то утро более года назад, когда сообщили о приходе Себастьяна Мейлера. — Что такое? — спросила Софи. — Ничего. А что? — Ты выглядел… странно. — Правда? В чем дело? — обратился он к официанту. Это был барон Ван дер Вегель, надеявшийся, что мистер Грант свободен. — Попросите его подняться к нам, пожалуйста. Софи встала. — Даже не думай, — сказал Грант. — Сядь. — Да, но… нет, в любом случае не смей мне приказывать. — Садись же. — Будь я проклята, если я сяду, — сказала Софи и села. Прибыл барон: крупный, озабоченный и полный сомнений. Он всячески просил прощения за столь ранний визит и предположил, что, подобно ему, они тоже испытали большое потрясение. Его слова вызвали некоторое недоумение, и тогда, глядя на них широко раскрытыми глазами, барон продолжил: — Но вы же наверняка знаете? — И, выяснив, что не знают, объявил: — Тот человек, Мейлер, убит. Его нашли на дне колодца. В этот момент все часы в Риме начали бить девять часов, и Софи с ужасом услышала в голове у себя голосок, приговаривавший: «Динь, донн, в колодце он». — Сомнений нет, — продолжал барон, — вас уведомят. Как уже уведомили нас. Это, разумеется, все меняет. Моя жена так расстроена. Мы нашли протестантскую церковь, и я отвел ее туда, чтобы хоть как-то утешить. Моя супруга крайне впечатлительная особа. Она чувствует, — объяснил барон, — что среди нас большое зло. Что это зло все еще существует. Я тоже так считаю. Как можно отделаться от такого ощущения? — Это не очень просто, — согласился Грант, — особенно теперь, когда, полагаю, все мы оказались еще сильнее в этом замешаны. Барон встревоженно посмотрел на Софи. — Возможно, — проговорил он, — нам следует… — Ну, разумеется, мы замешаны, барон, — сказала она. Барон явно считал, что дам следует защищать. Он идет по жизни, подумала Софи, с нежностью выстраивая охранные стены вокруг этой своей громадной комичной секс-бомбы, и у него остается еще достаточно заботливости, чтобы проявить сочувствие и за этими стенами. Кто говорит, что век рыцарства прошел? Он довольно мил, этот барон. Но за изумлением Софи, подмывая и остужая его, бежала струйка осознания: «Я замешана в убийстве». Она потеряла нить дальнейших рассуждений барона, но поняла, что он испытывает необходимость поговорить с другим человеком. Оставив баронессу совершать необходимые ей аскетические религиозные обряды, Ван дер Вегель остановил свой выбор на Гранте как на доверенном лице. При всей своей глубокой обеспокоенности Софи невольно взглянула на их поведение с веселой снисходительностью. Как это похоже на мужчин. Они отошли в дальний конец садика. Грант, засунув руки в карманы, глядел себе под ноги, а потом поднял голову и стал рассматривать горизонт. Барон, сложив руки на груди, с серьезным видом хмурился и поднимал брови чуть ли не до корней волос. Оба они поджимали губы, говорили вполголоса, кивали. Возникали долгие паузы. «Как это отличается, — размышляла Софи, — от поведения женщин. Мы бы восклицали, смотрели друг на друга, что-то несвязно говорили, вскрикивали, делились бы своими ощущениями и говорили об инстинктивном отвращении и о том, что мы с самого начала знали, что в этом что-то есть». И Софи вдруг подумала, что было бы приятно именно так поговорить с баронессой, а вот с леди Брейсли — ни в коем случае. Они вернулись к ней, совсем как доктора после консилиума. — Мы говорим, мисс Джейсон, — сказал барон, — что, насколько мы понимаем, могут возникнуть лишь небольшие формальности. Поскольку мы были вместе с того времени, как он нас оставил, и в митреуме, и когда мы возвращались (вы с мистером Грантом, а моя жена и я — с мистером Аллейном), пока все не встретились на церковном крыльце, нас нельзя считать ни свидетелями, ни… ни… — Подозреваемыми? — подсказала Софи. — Да. Вы правильно делаете, что выражаетесь откровенно, моя дорогая юная леди, — сказал барон, глядя на Софи с серьезным одобрением, а котором, возможно, сквозило и потрясение. — Ну, конечно, правильно, — подхватил Грант. — Давайте все будем откровенны на этот счет, бога ради. Мейлер был плохим человеком, и кто-то его убил. Я думаю, что никто из нас не одобрит лишение человека жизни ни при каких обстоятельствах, и разумеется, страшно даже думать о взрыве ненависти или, наоборот, о расчетливом плане, который привел к его смерти. Но вряд ли можно ожидать, что кто-то станет о нем скорбеть. — Грант очень пристально посмотрел на Софи. — Я не стану, — добавил он. — И притворяться не буду. Одним плохим человеком меньше. Барон немного выждал и очень тихо сказал: — Вы, мистер Грант, говорите с убежденностью. Почему вы так уверенно утверждаете, что это был плохой человек? Грант очень сильно побледнел, но ответил без колебаний: — Я знаю об этом из первых рук. Он был шантажистом. Он шантажировал меня. Аллейн об этом знает, и Софи тоже. И если меня, почему не остальных? — Почему нет? — повторил Ван дер Вегель. — Почему нет, в самом деле! — Он ударил себя в грудь, и Софи удивилась, что этот жест не показался ей смешным. — Меня тоже, — признался барон. — Меня, который говорит с вами. Меня тоже. — Он помолчал секунду. — Какое для меня огромное облегчение это сказать. Огромное облегчение. Думаю, я об этом не пожалею. — Что ж, — заметил Грант, — нам повезло, что у нас есть алиби. Полагаю, многие назвали бы нас дураками. — Иногда дураком быть уместно. В прежние времена верили, что в бессвязном бормотании дураков слышится подлинная божья правда, — провозгласил барон. — Нет. Я не жалею. Между ними воцарилась тишина, и в нее врывался шум далекой толпы — пронзительные свистки. По улице промчалась полицейская машина с завыванием сирены. — А теперь, мой дорогой барон, — сказал Грант, — взаимно облегчив до некоторой степени наши души, нам, возможно, стоит, с позволения Софи, обсудить нашу общую ситуацию.