– Может, лучше увезти его отсюда? – задумчиво спросила Флори, отставив нетронутый ужин. Еда все равно казалась безвкусной. В ответ ей пол задрожал, в стенах что-то завыло и зарычало. Безлюдь возражал, чтобы Дарт покидал стены дома. – Тогда перестань его мучить! – гневно воскликнула Флори, глядя в потолок. На это безлюдь никак не отреагировал. Упрямый, капризный, жестокий дом! Кажется, Дес решил, что она сошла с ума, раз беседует с потолком, и предложил подменить ее на ночном дежурстве. Время было уже позднее, и Офелия, задремавшая прямо за столом, олицетворяла всеобщую усталость. Флори отказалась. Беспокойные мысли не позволили бы ей уснуть сейчас, и она вернулась к Дарту. Дом охватила тишина: не умиротворение сонных комнат, не будничное спокойствие, не приятное затишье после жизненной бури, а гнетущее безмолвие с предчувствием чего-то дурного. Флори старалась не думать об этом, но получалось плохо. Меняя холодную повязку, она склонилась к Дарту и прислушалась к дыханию: хрипы под действием травяной микстуры стихли. Но от его тела по-прежнему исходил жар с эпицентром в области сердца. Заподозрив неладное, Флори откинула одеяло и увидела ключ на длинном шнурке. Она коснулась раскаленного докрасна металла, но не обожглась, на кончиках пальцев осталось лишь неприятное покалывание. Некоторое время она растерянно смотрела на ключ. Не нужно было гадать, какую дверь он отпирает, зато следовало понять, стоит ли это делать. Безрассудство одержало верх, и Флори осторожно сняла цепочку. Дарт пробормотал что-то во сне и затих. «Прости», – прошептала она, уходя. По рассказам сестры ей было известно, где расположен хартрум. Она спустилась на первый этаж, преодолела коридор и, нырнув в нишу, оказалась перед тремя дверьми. Только в одной из них зияла замочная скважина; ключ легко провернулся в ней, замок щелкнул, и дверь с тихим скрипом отворилась. На пороге Флори помедлила. В голове тревожной сиреной кричала мысль: «Хартрумы опасны! Уходи!» Сердце дома – самое главное и уязвимое место безлюдя – оберегается им любыми способами. Флори невольно вспомнила о родителях, ставших жертвой Ящерного дома. Они ведь даже не знали, что нарушают чей-то покой; не знали, насколько это опасно – быть чужаками в хартруме и перестраивать безлюдя. Сердце пронзило острой болью, а ей казалось, что чувства со временем притупились и обросли панцирем смирения. Она сглотнула подкативший к горлу комок и решительно вошла в комнату. Единожды дав свободу своему безрассудству, уже невозможно его остановить. – Прошу прощения… – бросила она в темноту. Флори будто снова нырнула в темные воды Почтового канала и потерялась в незыблемом пространстве. Обычно пустые помещения казались неживыми, а в этом чувствовалась сама жизнь: что-то неуловимое, непознанное, одновременно пугающее и притягательное. Оно дышало, имело свой запах и… наблюдало. Флори заметила свое отражение в черном круге витража, но внезапно темный силуэт на фоне дверного проема исказился и куда-то поплыл. В первое мгновение померещилось, будто поток воздуха подхватил ее и увлек за собой; потом она поняла, что движение происходит внутри витража; и у него был вполне осмысленный, цепкий взгляд. Флори почувствовала, как по телу поползли мурашки, она хотела что-то сказать, но слова будто окаменели в горле. Она стояла неподвижно, застигнутая врасплох этим странным ощущением, пока безлюдь сам не заговорил. Голос появился разом со всех сторон, окружил ее, заключил в пленяющие тиски, словно хотел сказать, что бежать некуда. – Прочь! Убирайся! – Я пришла, потому что хочу помочь твоему лютену. – Вопреки безлюдю она не сдвинулась с места. – Напрасно стараешься. Человек сам заложник своей боли. – Он твой заложник. И ты издеваешься над ним всякий раз, когда он не подчиняется! – выпалила Флори. Она вела опасную игру. В любой момент безлюдь мог напасть, как бешеный пес. – В самом деле? – спросил дом в ответ на обвинения. – Если болит внутри, почему вы ищете причину снаружи? Флори растерянно молчала, борясь с желанием признать свою ошибку и убежать отсюда, пока цела. – Он сам виноват в том, что происходит. А потому и спасаться должен сам. Голос безлюдя звучал по-разному: то низко и раскатисто, как гудящие батареи, то скрипел, будто ржавые дверные петли, а иной раз раздавался в ушах со свистом и завыванием ветра. – И что он должен сделать? Теперь настал черед безлюдя молчать. После недолгой паузы ответ нашелся: – Вспомнить, кто он и какую клятву дал. Флори стало больно от этих слов. Она вспомнила Протокол и осколки в окровавленной ладони Дарта; вспомнила суд над лютиной, которую казнили, и жуткие мучения заключенных лютенов… Она не желала Дарту такой судьбы и не хотела оплакивать его до конца своих дней. Жизнь уже дала ей немало невзгод – и безумством было стремиться к еще одной; это так же отчаянно, как шагнуть в пропасть, и так же глупо, как прикоснуться к раскаленному металлу, зная, что обожжешься. За все, что происходило с Дартом, Флори винила себя. Не будь ее здесь, безлюдь бы не стал изводить своего лютена, не наказывал бы так жестоко. – Если я уйду, поможешь ему? – Даю слово безлюдя. Она не знала, что значит «слово безлюдя» и можно ли ему доверять, однако иного выхода не представляла. – У тебя есть три дня, – сказал он. – Ты мне нравишься, так что прогонять тебя я не стану. Она согласно кивнула и направилась к двери. Гулкий голос безлюдя остановил ее: – Слушай, человеческий несмышленыш… – М? – она обернулась. – Я благодарен, что ты хочешь спасти моего лютена, и, уверен, он благодарен тебе. Стены вздохнули – и опали. Черный круг витража поблек. Безлюдь погрузился в молчание. Закрыв дверь на ключ, Флори вернулась в спальню Дарта, и частности встретили ее лязгом часового механизма. Маятник закачался с мерным стуком, напоминающим биение сердца, а вслед за ним проснулась стрелка. Флори наблюдала за ее движением, пытаясь предугадать выбор частностей, пока та не застыла напротив латунной фигурки в форме бутылки. Механизм щелкнул и затих. Флори закатила глаза к потолку: – Ты что, издеваешься? Дарт очнулся в отвратительном настроении. Первым делом он стащил со лба повязку и запустил ее в стену. Кусок влажной ткани с чавканьем врезался в преграду и сполз на пол, будто слизняк, оставляя за собой мокрый след. Дес с обреченным видом проследил за траекторией полета и заключил: – Кажется, он идет на поправку. Флори не рискнула предложить больному свежую повязку, поскольку с высокой долей вероятности следующая тряпка могла срикошетить в кого-нибудь из них. После этой сцены у Флори не осталось сомнений, чтобы оставить Деса приглядеть за другом, а самой наведаться в домографную контору. Именно так она и поступила. За три дня ей предстояло уладить множество дел и решить проблему с жильем. Рин обещал выбить из городской управы солидную компенсацию – этих денег с лихвой хватит, чтобы вернуться в Лим, домой. В конторе ее встретила Рэйлин. И хотя она старательно изображала дружелюбие, Флори уловила раздражение и ревность, скрытую притворной улыбкой. Не похоже, что найденный Озерный дом, суливший скорую свадьбу, успокоил невесту Эверрайна – скорее, распалил огонь собственничества. Флори облегченно выдохнула, когда оказалась в кабинете домографа, скрывшись от Рэйлин прежде, чем та испепелила ее взглядом. Первым делом Рин справился о самочувствии Дарта и облегченно вздохнул, узнав, что тот идет на поправку. О своей сделке с безлюдем Флори умолчала. Вряд ли ее похвалили бы за такой отчаянный поступок. Проблем у домографа и без того хватало. – Я веду переговоры с властями. Они не хотят, чтобы Озерный дом оставался в канале. Придется куда-то его перевозить. – Он привык жить в воде, – задумчиво произнесла Флори. – Как насчет болот Зыбня? Рин улыбнулся: – Верно. Рассуждаете как домограф. Она смутилась и, кажется, покраснела. – Я уже направил запрос о разрушении безлюдей. Дом иллюзий и Ящерный дом представляют угрозу, так что иначе проблему не решить. – А как же обещание господину Гленну? Или слово домографа ничего не значит? – с прищуром спросила Флори. Рин сокрушенно покачал головой и потер переносицу указательными пальцами: – Что вы за человек, Флориана… Вечно я должен перед вами оправдываться. – Считайте, я воплощение вашей совести, – хмыкнула она, вызвав у собеседника нервный смешок. – Ах, да. Еще и это. Рин замялся и замолчал. Неловкость, с которой он пытался подобрать слова, все сказала за него. Флори предполагала, что Рин захочет объясниться, и сейчас ощущала неизбежность разговора. Они словно оказались на краю обрыва и держались из последних сил, не спасаясь от падения, а лишь оттягивая решающий момент. Наконец Рин собрался с мыслями и со всей присущей ему серьезностью выдал: – Пожалуй, я должен прокомментировать ситуацию с ключом, чтобы избежать недопонимания. Я действовал в рамках Протокола и сугубо в интересах дела. – Разве? – Флори вскинула брови. Он был таким предсказуемым, что иногда становился скучным. Снова одно и то же: строгость, сухая констатация фактов, витиеватые фразы, отсутствие эмоций. Но что скрывалось за этим? Она хотела узнать. – А я уж подумала, что в вас проснулись чувства, и вы наконец совершили поступок не под диктовку правил, а из собственных побуждений. Рин на миг растерялся, точно ожидал услышать нечто другое. Может, он представлял, что Флори будет осуждать его за содеянное? Она так и сделала вначале, однако долгие размышления привели ее к выводу, что Элберт получил по заслугам. Сцена с вырезанным из груди ключом по-прежнему казалась ужасной, как и другие вещи, принятые за норму в обществе безлюдей, однако если она хочет в нем остаться, ей придется проявить достаточно выдержки и смелости. – Наше милосердие часто принимают за нашу слабость, – с грустью сказал Рин. Как бы он ни пытался избежать оправданий, именно к ним и пришел. Флори невольно подумала о лютине Ви, которая пренебрегла возможностью исправить свою ошибку; потом вспомнила о лютенах во главе с Франко, выступивших против Рина. Решились бы они на это, видя в нем настоящую власть, а не добросердечного простака? Стали бы бояться того домографа, что собственноручно вырезал из груди лютена ключ? Ответ напрашивался сам собой. – Я ничего не смыслю в домографии. – На сей раз признание далось ей легко. Детские представления о профессии не имели ничего общего с реальностью, а прочитанные книги могли рассказать о безлюдях, но не научить жить среди них. – Зато знаю, что преступника при задержании следует обезоружить. Именно это вы и сделали. О чем здесь еще говорить? На лице Рина промелькнула тень улыбки. – Вы становитесь мудрее, Флориана. – И расчетливее, – бросила она ворчливо, не одобряя грубую лесть. – Вы так и не ответили, что будете делать с Гленном, которому в детективном бреду пообещали продать наш дом. Рин был рад сменить тему и, пропустив колкость мимо ушей, охотно рассказал, как отправил на переговоры Десмонда. Тому удалось найти слова, чтобы отец добровольно отказался от притязаний на Ящерный дом. Не в первый раз Рин решал проблемы чужими руками: он дал слово, а забрал его стараниями Деса; контролировал лютенов при помощи Дарта; и даже в момент, когда следящие отказались сотрудничать с ним, умудрился найти способ заручиться их поддержкой, воспользовавшись дружбой Гленна и Освальда Тодда. На самом деле Флори не собиралась радеть за господина Гленна. Куда больше ее интересовало благополучие собственной семьи. Она сообщила, что они уезжают через пару дней, и спросила, можно ли как-то ускорить процесс с домом. Рин задумался, поджав нижнюю губу, а потом ответил, что сделает все возможное. Он постоянно так говорил – и, надо признать, сдерживал перед Флори все обещания. – Городские власти пошли на уступки, – добавил домограф. – Они готовы отдать треть средств, вырученных от продажи сырья. Прошу прощения, что не удалось добиться полной выплаты. Вы же понимаете, что власти могли запретить продажу, и я был вынужден сделать так, чтобы они стали заинтересованной стороной. – Мне не нужны грязные деньги, из-за которых погибли люди. Достаточно компенсации от города, – решительно заявила она. – Флориана, – Рин неодобрительно посмотрел на нее, – ваша семья пострадала, вы нуждаетесь в поддержке. Не время играть в благородство. Подумайте о том, что можно вернуть родной дом, заплатить за обучение сестры в престижной школе, наладить быт и не считать каждую монету. Стабильное будущее. Вы разве не этого хотели?