— Не совсем. — Она покивала, словно услышала толковое и долгожданное. — Поэтому мы и общались, Малыш… Ты другой. Ты уникальный. Именно поэтому я была с тобой, даже несмотря на родство с «Детьми». А ещё у тебя в запасе всегда оставался шанс смыть со шкуры грязь… Я стиснул флягу, второй рукой впиваясь в бедро и умоляя себя не заводиться. Прошептал, делая ещё один глоток в честь павшего казоку-йодда: — У Прогиба он тоже был… Отсалютовал флягой в потолок, и через секунду осознал, что вру сам себе. — Нет, Малыш, — Сапфир вздохнула. — Но ты и сам знаешь, что врёшь… По капоту фаэта скользили розовые и зелёные блики. В сознании вспыхивало совсем иначе — багряными и фиолетовыми молниями, они разбивали надежды и фальшивые образы в пыль. Этому гнезду явно не хватало ливня. Мощного, всесокрушающего, погребально-алого, способного смыть липкую маслянистую слякоть не только со шкур, но и с лабиринта опасных улиц; ливня, вымывающего закопанные кости и черепа, сдирающего серую плоть комплеблоков до белоснежных костей чистейшего первородного Тиама, ещё не умевшего ни лгать, ни предавать… — Значит, ты помогала мне, потому что не такой, как все? Теперь она опустила голову, подалась вперёд и обеими лапами помассировала загривок. Уши мелко дрожали: — Я всегда убеждала себя, что ты частичка иного мира, — пробормотала Сапфир в пустоту над приборной панелью, — более чистого, более гармоничного и правильного, верного, ответственного и мирного… Что тут было возразить? Байши, в этот момент мне оставалось лишь верить, что сказанное — правда… В салоне снова наступила не самая комфортная тишина. Перед торговым центром деловито парковались фаэтоны, столь же деловито отъезжали прочь; у входов играла ненавязчивая музыка, манившая хвостатых в широкие коридоры молла; редкими стайками бродили подвыпившие болельщики, но поблизости не припоминалось ни одного стадиона, и тут они казались отчасти чужеродными. В метре над крышей «Барру» просвистела пара лихачей на пернатых досках. Под парковкой «Удачной покупки» с грохотом пронёсся состав сквозного транзита, фаэт вздрогнул. Я закрутил флягу и приткнул в сиденье у бедра. В голове стало шумно и пусто одновременно. Интересно, Ч’айя сейчас в порядке? По-настоящему, а не в слепой вере липовому маяку перепростроченного гаппи? А как там Магда? Сука уже выслала за мной карательный отряд в шкурах-котокаге? Каким станет следующий ход Песчаного Карпа? А может, остаток дня за «пультом управления» единолично восседает Хадекин фер вис Кри? Я не мог ответить ни на один из этих вопросов. Я мог с лёгкостью ответить на любой из них. Но вместо этого заставил сознание вернуться в фаэтон, осторожно покосился на Сапфир, и тут же осознал, что горечь от спасения подруги не смыть даже самой лучшей паймой… — И много вас? — Мой голос звучал так, словно я не спал неделю. — Борцов за правду, какой вы её себе представляете? — Нет разных правд, Малыш, — она вздохнула, как будто больше не хотела не только спорить, но и вообще говорить. — А нас больше, чем можешь представить… — Что будет с ними? — Они под ударом, конечно. Всем придётся залечь в глубокие норы… я позабочусь. Что ж, настало время самого важного вопроса, и потому: — А лично тебе хватит благоразумия бросить «Ломкую горечь»? Хотя бы сейчас? Она облизнула губы. Собралась что-то сказать, но в итоге не ответила. Я подумал, что могу попробовать применить «низкий писк». Пусть ненадолго, но он мог бы заставить синешкурку поменять род занятий, отбросить мысли о мести и дать ей шанс выжить под приглядом «Детей заполночи». Да вот только смог бы я осмелиться? Поёрзал, и снова спросил: — Ещё смогу тебя увидеть? Она покосилась и улыбнулась, глаза блестели. — Зачем тебе это, Ланс? Я пожал плечами. В рёбрах отозвалась боль, ей было недозволенно отразиться на лице. — Наверное, потому что ты моя подруга? Перед глазами стоял Нискирич, наблюдающий за моей внутренней борьбой там, в обеденной зале Когтей и старших казоку-йодда. — Или потому что я люблю тебя, как только может человек любить чу-ха без нарушения норм и внутренних барьеров? Она протянула левую лапу и бережно, очень легко похлопала меня по бедру; попрощалась традиционно, как прощалась тысячи раз, но сейчас — как-то особенно: — Береги себя, Малыш… Вот так. Разговор окончен. Возможно, навсегда. — И ты себя, Пияна… — Я бросил флягу в рюкзак, потяжелевший от подаренной шкатулки, и застегнул горловину. Кивнул на ключ запуска в панели. — Это запасной, из-под крыла. Магнитный футляр в бардачке… — Оставь фаэтон себе, — она оборвала меня мягко, но настойчиво. Погладила, будто напоследок, подлокотник, и открыла дверцу. — Мне лучше раствориться в потоке гендорикш, сисадда? Я невольно нахмурился: — И ты даже не заскочишь в «Кусок угля»? Попрощаться с отцом? Она уже поставила лапы на асфальт, но всё же обернулась и одарила последней улыбкой, чуть грустной и бесконечно дружеской, к которой я привык за годы общения: — Не все так привязаны к своим норам, как ты, Малыш… А затем выбралась наружу. Наклонилась, заглядывая в салон, и вдруг подмигнула: — Передай Ч’айе… что если она не сбережёт твою лысую шкуру, я без труда сумею её разыскать… Затем прикрыла дверь, помахала в окно скрещёнными пальцами и быстро зашагала к стоянке перевозчиков. Несколько минут я наблюдал за ней, торгующейся с шумными гендорикшами, проводил взглядом трехколесник с шаткой будкой для пассажиров, и ещё долго смотрел на дорогу, в вихрях которой тот канул. Хотелось взвыть. Хотелось закричать. Хотелось зарыться в одеяло и не вылезать, даже если сама Когане Но снизойдёт в Тиам из заоблачных покоев в поисках своей «Нагинаты»… Я поднял глаза на узкий дисплей, передающий картинки из салона и с кормовых камер. Не зеркальное отражение, конечно, а лишь жалкое подобие, но… оттуда на меня смотрел очень уставший тип. Осунувшееся лицо, горящие от паймы глаза и изрядные мешки под ними, щетина и пересохшие губы — полный набор знаменитого Ланса фер Скичиры. Я попытался угадать, что он сейчас чувствует? Тоску? Разочарование? Полное равнодушие от неимоверной усталости? На мгновение задумался, возможно ли нашептать «низкий писк» собственному изображению-отражению, чтобы хоть как-то разозлиться или заставить себя чувствовать боль утраты, чтобы хоть отчасти стряхнуть оковы равнодушия? Решил, что время глупых вопросов настанет чуть позже, и включил двигатель «Барру». Улицы Юдайна-Сити снова приняли нас с фаэтоном; встретили, словно старый приятель, которого не видел много лет. Впустили в силовые коридоры, окружили роем таких же одиноких, закапсулированных в жестяные болиды, летящих по своим очень важным, но таким бессмысленным делам. Яркие огни гнезда не радовали. Эффект паймы тоже сходил на нет, теперь от неё даже не шумело в голове. Там было очень-очень тихо, а привычная музыка затаилась… Наверное, нужно накидаться в сопли. Взять пару увесистых бутылок, запереться в комнате у Заботливой Лоло и пить сутки напролёт, чтобы потом ещё сутки-другие отсыпаться. Наплевав на происходящее снаружи, на сотни коматозных сородичей, на ярость Магды вис Мишикана, на провокации Нискирича, странные мольбы Песчаного Карпа и долгосрочные планы Хадекина фер вис Кри. На подлёте к Под-Глянцу фаэтон снова опустился на колёса, двинулся знакомыми дорогами, пару раз срезал дворами. Закатив «Барру» на пустынную парковку за уютным домом, я поднялся на крыльцо служебного входа. Не пришлось даже стучать, моё появление определённо зафиксировали камеры. А вот дверь открыл вовсе не Гвоздодёр, а незнакомый самец с нашивками заведения. Здоровенный, кстати. Если бы такой встретил меня в день визита по делу Гладкого Мисмис, я бы технично отбитым бедром не отделался… Крепыш мотнул башкой, приглашая внутрь. — А где Гвоздодёр? — А я ему подружка? Наблюдая, как тот запирает дверь, я расстегнул пуговицу пальто. — Я могу подняться? — А я тебе нянька? — Он угрюмо осмотрел меня с ног до головы. — Не знаю, за какие заслуги, терюнаши, но мне велено тебя впустить. — Ты очень милый. Какое-то время он мерил меня взглядом, словно прикидывая, стоит ли драка его месячного, скажем, жалования. Затем фыркнул, приобнажил резцы, и ушёл по коридору. По знакомой винтовой лестнице я поднялся на верхний этаж уютного дома, на этот раз не встретив ни служанок, ни работниц. И уже направился к заветной двери, как предпоследняя в ряду — соседняя от выделенной нам с девчонкой комнаты, — приоткрылась. В щели показалась морда Гвоздодёра, наблюдавшего за подходами. — У тебя сбежал брат, мутант-переросток, — негромко сказал я, кивая в сторону лестницы. — Он там внизу пытается делать твою работу, но выходит как-то бездушненько… Чу-ха молча изучал меня через щель, не спеша ни открывать створку, ни захлопывать. Гадёныш даже глаза над неудачной шуткой закатить не сподобился, было бы не так обидно.