* * * В полутемной камере с низким сводом легко было поверить, что Тристе просто отдыхает, что тяжелое деревянное кресло, к которому ее приковали, – обычное кресло, что фитили светильников прикрутили, чтобы свет не мешал ей спать. Однако едва глаза Кадена привыкли к темноте, он увидел стальные оковы на ее запястьях и лодыжках, полоски от слез на грязном лице, рубцы на плечах. Ее явно пороли плетью или били кнутом. – Вы не могли дать ей укрыться? – спросил он. Матол фыркнул: – Все хин такие добренькие? – и объяснил, как маленькому: – Пытка так и действует. Начинаешь с души и только потом переходишь к телу. Каден все не мог отвести взгляда от ее тела, от горящих полос на рассеченной коже. Ужас подступал к горлу. Хин учили его сдерживать эмоции, но не перед лицом такого зверства. Наконец оторвав глаза от ран, он увидел, что Тристе открыла свои и молча разглядывает его в мерцающем свете. – Каден, – тихо проговорила она. Имя в ее устах прозвучало и мольбой, и укором, и Каден понял, что девушка угадала направление его взгляда. Он открыл рот для ответа, но ответить не сумел. Нечем было ее утешить, нечего пообещать. Каден даже не понимал, зачем его сюда привели. – Я здесь, – сказал он наконец, языком ощущая слабость своих слов. – Я здесь. – Как трогательно! – отметил Матол. – Он здесь, значит можно начинать. Но прежде… По его короткому жесту двое стражей вытолкнули Киля вперед, а Матол, ухватив Тристе за волосы, резко развернул ее голову. – Смотри! – приказал он, грубо встряхнув девушку. – Смотри! Ее тело пробрала судорога. Каден все еще не понимал, чего добиваются эти люди. Ему представлялось, что, даже если Тристе и Киль действительно оба кшештрим, даже если они знают друг друга, им, конечно, хватит ума это скрыть. С другой стороны, увидеть знакомое лицо после, может быть, тысячи лет разлуки должно быть заметным потрясением – по крайней мере, для человека. Умеют ли кшештрим удивляться? Он не догадался спросить об этом Тана, а теперь поздно. Каден вглядывался в лицо Киля, врезая облик в память, чтобы тщательно изучить позже. Между тем кшештрим лишь недоуменно шевельнул бровью. – Красивая девица, – спокойно заметил он. – Ты с ними? – В голосе Тристе смешались страх и надежда. – Что тебе надо? – Нет, – ответил ей Киль, – я не с ними. А надо мне, думается, того же, чего и тебе, – свободы, света. – Помоги мне! – взмолилась Тристе. – Хотел бы, – он показал ей связанные руки, – но, как видишь, я даже себе помочь бессилен. – Почему? – спросила она. – Они свое дело знают. Но пусть тебя утешит то, что Ананшаэль сильней Мешкента; в конечном счете смерть освободит тебя от мук. Голос Тристе, такой растерянный и безнадежный минуту назад, приобрел вдруг твердость стали: – Не тебе наставлять меня в служении Мешкенту. Она метала слова, как ножи, – резко и метко. Киль округлил глаза и склонил голову к плечу, как видно впервые заинтересовавшись пленницей. Тристе посмотрела на него с вызовом, бросила такой же взгляд на Матола и вновь обернулась к Килю. Недавняя перепуганная девушка растаяла, образ сошел с нее, как змеиная кожа. – Расскажи, – тихо попросил Киль. – Расскажи мне о своей боли. Тристе медленно повторила слово: «Боль…» Казалось, она упивается вкусом кровавого куска мяса. – Да, – снова обратился к ней Киль. – Когда ты впервые познала боль? От смеха Тристе, от ее полнозвучного хищного хохота в Кадене что-то дрогнуло. Этот звук длился и длился, заполняя тесную камеру, распирая стены, вбиваясь в камень, и вдруг осекся рыданием. – Пожалуйста, отпустите меня! – срывающимся голосом попросила девушка. – Пожалуйста, отпустите. Матол оглянулся на Тана: – Ну что? Помедлив, Тан покачал головой: – Ничего сверх того, что мы уже видели. – А ты? – Глава ишшин обратился теперь к Кадену. – Как, по-твоему, понимать такую вспышку отваги? Глубоко вздохнув, Каден отыскал в себе сама-ан недавних мгновений и попробовал понять, что он видел. Перемена голоса, ставший вдруг чужим взгляд Тристе, скачок от вызова к панике… Нечто подобное он наблюдал в Ашк-лане – у коз с мозговой гнилью. На поздних стадиях болезни животные могли часами стоять, упершись пустыми щелями зрачков в горизонт, не чувствуя ни ласки, ни жестоких побоев, равнодушные к пище и зову. А потом без видимой причины, без предупреждения этот странный взгляд ловил какое-то движение, и коза бросалась в атаку, била копытами и рогами, снова и снова. Такие больные козы всегда пугали Кадена непредсказуемостью. От преображений Тристе у него так же сосало под ложечкой, но, пока оставалась надежда убедить ишшин вернуть девушке свободу, сказать этого Матолу было нельзя. – Мне кажется, она истощена и перепугана, – наконец заговорил Каден, придав голосу холодную деловитость. – Вы ищете в ней кшештрим, кшештрим и находите. А я вижу только объятую ужасом девочку, которая ничем такого не заслужила. Я вижу, как вы терзаете мою союзницу. Это и близко не лежало к правде, но глава ишшин словно ничего не заметил. Только сплюнул на камень пола. – Чему, во имя Шаэля, учили тебя у хин? – Наблюдать, – ответил Каден. – Как видно, плохо учили. Он резко отвернулся от Кадена, жестом приказал стражам снова отвести Киля в тень и обратился к Тристе: – Тебе же хуже. Я думал попробовать на тебе кое-что новенькое, но, похоже, придется вернуться к прежним средствам. По взмаху его руки еще один стражник выступил из тени и с ухмылкой протянул деревянный ящик, зловеще лязгнувший, когда Матол поставил его на грубый стол рядом с пленницей. Откинув крышку, Матол помедлил, переводя взгляд с Тристе на орудия внутри и обратно. – Есть пожелания? – подняв бровь, спросил он. – Можешь выбрать любую часть тела, а я подберу инструмент. Тристе замотала головой. – Нет, – простонала она. – Пожалуйста, не надо. – Нет? – Матол поджал губы. – Хочешь выбрать инструмент, а тело предоставить мне? Можно и так, но я бы не советовал. Лучше бы ты выбрала часть тела. – Каден, – выдохнула Тристе, извернувшись в кресле и так натянув узы, что под браслетами выступила густая темная кровь, потекла по коже. – Да, – дружелюбно согласился Матол. – Это Каден. Хотя тебе будет не так легко его узнать, когда мы поработаем с твоими глазами. – Нужно это прекратить! – обратился Каден к Тану. Монах покачал головой: – Матол делает что должно. Эта девушка не то, чем кажется. – Не важно, что мне кажется… Вопль Матола оборвал его речь: – Еще одно драное СЛОВО, и я прикую тебя к стене и подпалю твой вислый сучок просто ЗАБАВЫ ради! Понял? – Нет. – Каден заставил себя расправить плечи, встретить взгляд ишшин. – Не понял. Я не понимаю ни вашей ослепляющей мании, ни ваших методов, которые не работают. – Каден, тебя сюда не судить звали, – предостерег Тан. – А зачем же? – покачал головой Каден. – Затем, чтобы сказать нам что-нибудь, на хрен, дельное! – У Матола от крика вздулась шея. – А ты ничего дельного НЕ СКАЗАЛ! – Я сказал вам, что вижу, но вы не услышали. Казалось, Матол сейчас схватит его за горло, швырнет наземь и выжмет из него жизнь. Но оскал ишшин скрылся с настораживающей внезапностью. Расслабились жилы на руках и на шее. Теперь Матол сверкнул широкой зубастой улыбкой. Такая перемена пугала едва ли не больше ярости. Как будто нечто, живущее в этом человеке, сорвалось с цепи; как будто дверь конюшни распахнуло бурей, она повисла на одной ржавой петле и болтается: открывается и захлопывается снова и снова. – Ты мог бы посодействовать, – предложил наконец Матол, указав в сторону Кадена длинным изогнутым клинком. Затем, хмуро оглядев лезвие, ишшин, казалось, передумал: – Нет, что это я, забудь. Ты только все испоганишь. Отмахнешь ей всю ногу или грудь, еще кровью истечет. – Наблюдай, – шепнул Кадену Тан. – Если надо, войди в ваниате. Каден попытался отслеживать пульс для входа в транс, но живот крутило, и он всерьез опасался обморока. Матол поигрывал то одним, то другим инструментом, перебирал клинки, крюки, тисочки, потом побросал все обратно в ящик и снял со стены фонарь. – Огонек, – ухмыльнулся он. – Бывает, я, увлекшись инструментами, забываю про огонек.