Развязка не заставила себя ждать. В то лето английские офицеры и дамы пристрастились к новому странному развлечению, подражая, вероятно, моде в своей отчизне. С корзинками еды и питья они отправлялись в джунгли, где, расстелив одеяла и пледы, трапезничали на свежем воздухе. Затея эта доставляла много хлопот денщикам, которым приходилось шугать змей и караулить появление слонов и тигров. Солдаты не понимали, зачем нужно есть там, где самому можно стать кормом диких зверей, но приказ есть приказ, и они ему подчинялись. Наиболее хлопотным делом был присмотр за лошадьми, которые, чувствуя себя приманкой для леопардов, пребывали в большом беспокойстве. Кесри оглаживал коня, когда заметил, как Ми и барышня уходят в лес. Они не возвращались так долго, что родители девушки встревожились и снарядили поисковую партию. Кесри видел, в какую сторону ушла пара, и, отделившись от группы, стал выкрикивать: – Ми-саиб! Ми-саиб! Вскоре эти двое отозвались и, раскрасневшиеся и встрепанные, явились перед Кесри. Сперва он подумал, что они, заблудившись, продирались сквозь чащу, оттого так и выглядят. Но затем подметил какое-то необычное сияние в глазах девушки, расстегнутый мундир лейтенанта и понял: между ними кое-что произошло. Сделав каменное лицо, Кесри шепотом уведомил командира о непорядке в его форме. По дороге к месту пикника пара успела прийти в себя и смогла убедить компанию, что всего лишь заплутала в лесу. Остаток дня обошелся без происшествий, но Кесри чувствовал, что этим дело не кончится, и потому не удивился скорому известию об отъезде девушки с матерью в Калькутту. В разговорах с Ми романтическая тема никогда не возникала, однако он понимал, что разлука стала для лейтенанта тяжелым ударом. Бичханадар, спальник, застилая его койку, под подушкой находил письма от девушки, а сам Кесри нередко видел, как Ми одиноко сидит за столом, безутешно уронив голову на руки. Приказу о возвращении полка в Барракпор Кесри обрадовался, надеясь, что перемена обстановки благотворно скажется на его подопечном. Однако по прибытии на место они узнали, что генеральская дочь выходит замуж за богатого купца-англичанина. В день свадьбы английская часть лагеря опустела, все офицеры отправились на церемонию венчания. В расположении остался только Ми – его, по слухам, даже не пригласили. На другое утро Кесри потрогал подушку, которую бичханадар вынес просушиться на солнце, она была мокрая насквозь. Военный городок в Барракпоре, довольно большой, располагал “особым лазаретом”, в котором девиц, обслуживающих белый армейский состав, проверяли на предмет дурных болезней. Кесри знал, что раньше Ми иногда наведывался в бордель “Красный базар” с вывеской “Только для европейцев”. Вечером, улучив момент, он обронил, что в заведении появилась новенькая очаровашка. Прежде лейтенант поблагодарил бы его за ценную информацию, но сейчас раскричался, обозвав каждой бочке затычкой. Кесри прекрасно понимал: подопечный беснуется не только из-за потери милой, но еще и потому, что его унизили перед сослуживцами. Зная горячий нрав лейтенанта, он боялся неизбежного взрыва, и вскоре так оно и случилось. Однажды вечером из офицерского собрания прибежал стюард: Ми напился и устроил скандал – услыхав, как кто-то о нем злословит, вызвал обидчика на дуэль. Кесри всей душой сочувствовал лейтенанту: одно дело, когда харамзада и сувар-ка-бакча говорится в шутку, и совсем другое, если ублюдком и сукиным сыном величают всерьез – только трус не вступится за свою честь. Что ж, чему быть, того не миновать, но это все лучше, чем в одиночестве лить слезы по недостижимой женщине. Кесри сожалел лишь о том, что дуэль будет на пистолетах, ибо в сабельном поединке его подопечный одержал бы верх бесспорно. Не сказать что Ми стрелял скверно, но тут многое зависело от удачи, а он был взвинчен до предела. Из клуба лейтенант, конечно, пришел вне себя от бешенства. Предвидя это, Кесри кое-что приготовил и подал ему стакан, велев выпить до дна, чтобы спалось хорошо и утром не дрожала рука. – Что это? – спросил Ми. – Шарбат с опием. О дуэли не говорили, да и зачем? Ми осушил стакан, Кесри же взял завернутые в кусок бархата пистолеты, хорошенько их вычистил и смазал, а потом, как велел обычай, отнес в полковую церковь и положил к стопам божества, чтобы пурохит[49] освятил оружие. Утром он окунул мизинец в горшок с вермильоном и поставил тику на виске лейтенанта. Ми не возражал, только удостоверился, что красная точка скрыта волосами. Когда прибыли секунданты и все отправились к месту дуэли, Кесри порадовался, что лейтенант абсолютно спокоен и даже весел. Теперь ужасно нервничал Кесри – он бы так не волновался, даже если б драться предстояло ему самому. Его изрядно потряхивало, когда он присоединился к толпе зрителей, державшихся на почтительном расстоянии. Офицерские дуэли были делом обычным, хоть и не одобрялись высоким начальством. Кесри уже бывал на поединках, но сейчас по команде “Сходитесь!” закрыл глаза. И лишь когда окружающие стали хлопать его по спине, он понял, что подопечный одержал победу, и, как оказалось, с наилучшим из возможных исходов – не убил, но только легко ранил противника. Дуэль возымела благодатный эффект – честь была восстановлена, гнев и горечь слегка унялись. Но история с барышней аукалась еще долго – по службе Ми продвигался медленно, хоть и был отменным офицером. Роман с генеральской дочкой отразился и на его личной жизни, став главной, по мнению Кесри, причиной того, что он так и не женился. Можно было ожидать, что после утраты возлюбленной лейтенант приударит за какой-нибудь барышней или дамочкой. Однако ничего подобного не случилось. В походах он, бывало, пользовался услугами девушек Гулаби, а в городке иногда навещал офицерский бордель, если подступала нужда слегка, как он выражался, покобелировать. Однако он не выказывал желания подыскать себе жену, что, в общем-то, было в порядке вещей, поскольку многие английские офицеры женились, перевалив за сорок. Но Кесри знал, что лейтенант не просто записной холостяк, но все еще тоскует по той, кого потерял. Это подтвердил один случай: в перестрелке Ми был ранен в грудь, в лазарете санитары его раздели, и тогда из внутреннего кармана мундира выпал конверт, на котором Кесри тотчас узнал почерк генеральской дочки. В бою Ми хранил ее письмо возле сердца. С той поры томительная горечь медленно заполонила его существование. Юношеская жизнерадостность уступила место обреченности и недовольству всем на свете. Казалось, он и жив-то лишь благодаря узам с сипаями. Если б не тот злосчастный роман, с грустью думал Кесри, судьба его подопечного сложилась бы совсем иначе. Но о том они не говорили даже в долгом пути из Рангпура в Калькутту, хотя общались, скорее, как друзья, а не начальник и подчиненный. Капитан, разумеется, не преминул спросить о жене и детях Кесри, и тот, конечно, сделал бы то же самое, будь Ми женат. Семья – безопасная территория для беседы, а вот неудачный роман – нет. В последний день пути капитан спросил: – Ну что, хавильдар, какие планы по окончании экспедиции? Не думаешь ли оформить пенсию и вернуться к семье? – Так точно, сэр. И тогда Ми сделал признание, не ставшее такой уж большой неожиданностью: – Знаешь, я, наверное, тоже подам рапорт об отставке. И ко мне полк был ничуть не ласковее. После второго свидания Захарий гораздо меньше терзался чувством вины – раскаянье не исчезло совсем, но желание вновь оказаться в будуаре миссис Бернэм было несравнимо сильнее. Однако следующая встреча состоялась не столь скоро, как того хотелось, ей предшествовало долгое, почти невыносимое безмолвие. Минуло полные две недели, прежде чем прибыло очередное послание, спрятанное в увесистом сборнике проповедей и имевшее вид загадочной пометки на клочке бумаги: 12-го. Она явно означала дату, до которой еще оставалось два дня. Готовясь к свиданию, Захарий тщательно изучил распорядок сторожей, охранявших имение, и теперь хорошо знал их маршруты обходов с зажженными фонарями. 12-го ночью он легко избежал встречи с привратниками и похвастал перед миссис Бернэм, что отныне он невидимка. Самонадеянность Захария укрепила доверие миссис Бернэм, и свидания их сделались чаще. Они отказались от системы записок, но, расставаясь, просто условливались о следующей встрече. О слугах тоже больше не тревожились, ибо всякий раз Захарий прокрадывался глухой ночью, когда имение затихало. Он стал настоящим лазутчиком, использующим любое прикрытие, вплоть до зябкого ночного тумана с реки. Участившиеся свидания ничуть не умерили его аппетит, ибо каждая встреча была как бы новым приключением с женщиной, так не похожей на былую миссис Бернэм, что он не поверил бы в ее существование, если б их отношения не приняли столь непредвиденный оборот. Однако он знал, что все произошедшее с ними отнюдь не случайно, ибо тело его чувствовало то, чего не мог ухватить разум: под стальной оболочкой хозяйки Вефиля скрывалось совершенно иное существо, потрясающее и причудливое – женщина с невероятной фантазией, проявлявшейся плотски и словесно. Однажды ночью Захарий попал под ливень и прибыл в дом промокшим до нитки. Миссис Бернэм поджидала его в уборной. – Ох, милый, с тебя натекла целая лужа! Стой смирно, я сниму твои джаму и джанги. Стянув с него рубаху и штаны, она усадила Захария на край ванны, а сама присела на корточки, устроившись между его раздвинутых ляжек. Подолом своей сорочки она укрыла его колени, притиснулась грудью к его животу и, нежно мурлыча, принялась полотенцем вытирать ему голову и плечи, прижимаясь еще теснее в стремлении дотянуться до спины. Потом глянула в вырез сорочки и воскликнула: – Ой, что я вижу! Отважный солдатик пробрался в ложбину меж возвышенностей, поднял голову и осматривает местность! Бедненький! Он тоже мокрый насквозь! Ей нравилось поддразнивать Захария непонятными словами и метафорами, однако, несмотря на всю глубину чувственных изысканий и потакание обоюдному аппетиту, в вопросе декорума она была непоколебима: даже когда “отважный солдатик” скрывался в ее “окопе”, командир бойца оставался мистером Рейдом, молотчиком, а сама она – миссис Бернэм, хозяйкой Вефиля. Как-то раз охватившая ее крупная дрожь известила о близости того, что она называла “шоком”, и Захарий, поощряя ее, выкрикнул: – Кончай, Кэти! Не сдерживайся, кончай! Еще не угас его возглас, как она замерла, и от “шока” не осталось и следа. – Что? Как ты меня назвал? – Кэти… – Ну уж нет, дорогой мой! – Резким движением бедер она изгнала бойца из укрытия. – Для тебя я всегда буду только миссис Бернэм, а ты для меня – мистером Рейдом. Если мы позволим себе опуститься до “Заха” и “Кэти” наедине, то в один прекрасный день непременно проговоримся на людях. Вот так вот обнаружилось, что бедная Джулия Фэрли одаривает благосклонностью своего грума, ибо где это видано, чтобы конюх называл госпожу по имени? Но однажды чертов олух, подсаживая ее в седло, ляпнул “Джулия”. И тогда выяснилось, что они увлекаются верховой ездой без лошадей, бедняжку мигом упекли в сумасшедший дом, а все потому, что мужлан получил слишком много воли в обращении с тремя слогами ее имени. Нет, милый, нет, сие недопустимо. Друг для друга мы навсегда миссис Бернэм и мистер Рейд. В этом Захарий уступил, и не только потому, что внял ее доводам, но еще из-за невероятной сладострастности, слышимой в стонах после наступления “шока”: “О, мистер Рейд! Ты превратил свою бедную миссис Бернэм в желе!” Замужнее имя ее напоминало, что наслаждение уворовано и преступно, а потому не имело смысла сдерживаться, ибо столь тяжкий грех можно было искупить только беспечной игривостью: “Теперь моя очередь помочь храбрецу восстать!” С ловкостью опытного шулера она тасовала слова и, дразня и насмешничая, подстрекала его к покорению новых вершин в искусстве постельных утех: – Не сомневаюсь, мистер Рейд, приятно быть юным удальцом с латхой, всегда готовой к бою, и традиционная кухня, безусловно, хороша, жаловаться грех. Но вот какая штука, дорогой мой молотчик, в старомодное жаркое всегда можно добавить капельку чатни. – Я ничего не понял, – пробормотал Захарий. – Да? Похоже, ты не наслышан о рихтовке? – В смысле, рихтовке такелажа? – Да нет же, мой несмышленыш! – рассмеялась миссис Бернэм и высунула кончик языка: – В Индии рихтуют вот этим. Так начался новый курс изысканий, и сперва Захарий проявил полнейшее незнание предмета, то и дело допуская оплошности. – Нет-нет, милый, не надо жевать и так уж суетиться. Приготовление чатни, мой дорогой, не требует таких зверских усилий. Он очень старался исполнить этот каприз, и ласковая строгость наставлений возбуждала еще сильнее нежных слов любви. Когда наконец эксперименты в рихтовке увенчались “шоком”, он преисполнился гордости, услышав похвалу: – Поразительно, мой дорогой, как быстро ты освоил таинство гамахуша! Милое подтрунивание слегка озадачивало, ибо Захария как будто не воспринимали всерьез, но вместе с тем пленяло. Он принял как данность, что познания миссис Бернэм в искусстве любви безграничны, и ничуть не противился положению неофита. Однако в ней еще была этакая невинность, и порой, исследуя его тело, она вдруг выказывала удивительное целомудрие. Как-то раз, забавляясь со “спящим солдатиком”, она превозносила его очаровательное смирение, и Захарий не выдержал: – Полно тебе, миссис Бернэм! Ты замужняя женщина, родила ребенка и, уж конечно, не впервые держишь в руке ху… Он не договорил, потому что ладошка ее прихлопнула ему рот. – Нет уж, мой милый, давай обойдемся без похабщины. Женщина может сквернословить с подругой, мужчина – с приятелями, но это недопустимо, когда он и она вдвоем. – А что такого? – удивился Захарий. – Почему не назвать вещи своими именами? Все так делают. Ответ был дан без запинки: – Вот именно поэтому, мой дорогой мистер Рейд. Пусть все так делают, но мы – не все. Есть ты и я, неповторимые, не похожие на других. Зачем нам чужие слова, когда у нас есть свои? – Но так нечестно! Я-то не краснобай, разве смогу за тобой угнаться? – Вздор! – воскликнула миссис Бернэм, прищелкнув пальцами. – Ты моряк! Тебе стыдно признаваться в нехватке слов! – Что ж, ладно. Давай поговорим на морском языке. Ты замужем, давно получила лицензию помощника, и уж наверняка повидала мужскую мачту и шлюзовые камеры. – Ой, не могу! – рассмеялась миссис Бернэм. – По-твоему, респектабельные супруги так похотливы, что раздеваются догола и друг друга ласкают повсюду, как мы с тобой? Нет, ты сильно заблуждаешься. Уверяю тебя, для большинства пар соитие – что бросить письмецо в почтовый ящик: задрали ночные сорочки, раз-два – и готово, причем только в полной темноте. – Перестань, уж в свою-то брачную ночь…