Бросив семя, она дала время проклюнуться побегу и данной темы больше не касалась. Через несколько дней пришел Вико с письмом от Задиг-бея: к поездке в Китай все готово, часовщик поплывет на корабле “Лань”, принадлежащем Бенджамину Бернэму. – Бернэм? Не он ли купил нашу “Анахиту”? – спросила Ширин. – Он самый. Вместе с вашим мужем Бернэм входил в Совет палаты. В письме сказано, что, узнав о ваших обстоятельствах, он, конечно же, предоставит вам хорошую каюту по льготной цене. Задиг-бей все устроит, требуется только ваше согласие. Сказав, что решилась ехать, Ширин уже не могла сдать назад. – Хорошо, отпиши Задиг-бею. Как-то раз я встречалась с четой Бернэм, когда они приезжали в Бомбей. Надеюсь, они меня вспомнят. Пусть Задиг-бей готовит поездку. Так или иначе, я уговорю своих родственников. Произнесенные вслух, эти смелые слова укрепили ее решимость; она понимала, что впереди долгий путь, но препятствия уже не казались неодолимыми. Самое главное, появившаяся цель придала сил и воодушевила, чего не бывало уже многие годы. Окружающий мир расцветился новыми красками, а скучные предметы вроде бизнеса, финансов и политики вдруг стали безумно интересны. Казалось, вихрь разметал занавеси ее жизни, сдув многолетнюю пыль и паутину. 16 декабря 1839 Хонам Нынче утром я пришел в печатню, и Комптон приветствовал меня широкой улыбкой: – Наа, А-Нил! Вы приглашены на встречу с юм-чаэ! Сперва я подумал, он шутит. – Гай чой, ладно вам, – сказал я. – Решили угостить меня “китайской горчицей”? – Да нет, серьезно! – рассмеялся Комптон. – Сегодня вы увидите комиссара Линя. – Фаай ди лаа, собирайтесь! Оказалось, этой возможностью я обязан британскому кораблю “Сунда”, недавно затонувшему у берегов острова Хайнань. Спаслись пятнадцать моряков, включая юнгу. Почти все они британские подданные, и комиссар Линь приказал обращаться с ними хорошо. Моряков перевезли в Гуанчжоу и поселили в американской фактории. Вскоре они поедут домой в Англию. Пару дней назад юм-чаэ попросил о встрече со спасшимися моряками. Она состоится в храме на территории цитадели. По личной просьбе Чжун Лоу-сы меня включили в число приглашенных! Скажи мне кто еще час назад, что нынче я окажусь за стенами цитадели, я бы не поверил – иноземцам туда доступ закрыт, и я давно распрощался с мечтой пройти сквозь городские ворота. Кроме того, комиссара я видел только раз, да и то издали. От возможности лицезреть его близко закружилась голова. Мы с Комптоном подошли к юго-западным воротам цитадели, где уже собралась изрядная толпа: моряки с “Сунды”, американские торговцы, в числе коих мистер Делано и мистер Кулидж, с полдюжины мандаринов и несколько купцов из гильдии Ко-Хон. Из всей этой компании больше всего меня заинтересовали личные переводчики юм-чаэ – Комптон много о них рассказывал, но я никогда с ними не встречался, ибо они жили и работали внутри цитадели. Самый именитый из них – Юань Хуэй, спокойный учтивый человек, который обучался в англо-китайском колледже в Малакке и несколько лет прожил в Англии. Сейчас он занимает важный пост в Пекине и, по просьбе комиссара, работает в Гуанчжоу. Еще есть Ляо А-Сэ, серьезного вида мужчина, обладатель “английского” имени Уильям Ботельо; он один из первых китайцев, получивших образование в Америке, обучался в школах Коннектикута и Филадельфии. Следующий в этой группе – Лян Цзиньдэ, совсем еще юнец, сын новообращенного в протестантскую веру. И наконец, сын китайца и индианки Я Мэн – сгорбленный старик, много лет проведший в миссионерском колледже Серампора, что под Калькуттой. Он еще помнит бенгали, и мне хотелось о многом его расспросить. Но едва мы обменялись любезностями, как гонги и барабаны возвестили, что ворота открываются. Распахнувшиеся створки явили широкий проспект, вдоль которого выстроились солдаты, и расположенные через равные промежутки арки, а также двух- и трехэтажные дома под зелеными черепичными крышами с изогнутыми краями. В окнах маячили лица зевак. К моему большому огорчению, недолгий путь не позволил хорошенько рассмотреть город – храм, где назначена встреча, был всего в трехстах ярдах от ворот. За цепью солдат, охранявших вход, собралась большая шумная толпа желающих поглазеть на чужеземцев. Миновав несколько внутренних дворов, мы оказались на задах храмового комплекса и вошли в просторный, похожий на библиотеку зал со множеством книг и свитков. В дальнем конце его на подиуме были приготовлены стулья для комиссара и чиновников высокого ранга. Удары гонга оповестили о выходе юм-чаэ. Все присутствующие встали на колени, и только иноземные купцы лишь склонились в поклоне. Комиссар кряжист и одет, по сравнению со свитой, весьма неброско. Средних лет, он выглядит бодрым, держится просто. Голос приятен, лицо, украшенное жиденькой бородкой, приветливо, глаза ярки, взгляд остер. Должен признать, у меня, вопреки волнению, не возникло ощущения встречи с божеством. Я столько всего слышал о комиссаре и потому ожидал чего-то необыкновенного. Однако на фоне других мандаринов он выглядел самым неприметным – по крайней мере, внешне. Если прочие высшие чиновники старались сразить пышностью одежд и величавостью манер, комиссар, похоже, стремился произвести совершенно обратное впечатление, и это, наверное, в нем самое необычное. Он себя вел как добрый дедушка – даже погладил по головке английского юнгу и поговорил с ним. К сожалению, само мероприятие оказалось малоинтересным. Складывается впечатление, что комиссар Линь искал этой встречи, дабы убедить англичан в праведности своего дела. Ради этого он представил несколько книг и брошюр о пагубности опия (на некоторые из них его внимание обратили именно мы с Комптоном). Желая доказать, что запрет опийной торговли ни в чем не противоречит повсеместно принятым правилам, комиссар приказал зачесть отрывок из европейского свода международных законов. Англичане вежливо слушали, однако лица их выражали недоумение: почему комиссар обращается к ним, ведь они вовсе не те люди, кто держит штурвал имперской власти? Комптон тоже счел эту встречу пустой тратой времени и позже, когда мы вернулись в печатню, сказал: главная ошибка юм-чаэ в том, что он слишком уж верит в здравый смысл – дескать, как только простой англичанин уяснит себе политическую подоплеку, станет не о чем спорить. В глубине души комиссар не верит, что любая разумная человеческая общность захочет воевать ради чего-то вроде опия. Вот потому он и пожелал встретиться со спасшимися моряками, думая, что наилучший вариант решения проблемы – пробиться к простому англичанину. Комиссар больше не доверяет капитану Эллиотту и другим британским официальным лицам, коих считает продажными чиновниками – мол, они отстаивают свой шкурный интерес и обманывают народ, которому призваны служить. Видимо, комиссар Линь рассчитывает, что простые англичане вроде моряков с затонувшего судна смогут подать петицию правительству, как принято в Китае. Он не понимает, что в Англии все иначе: эти люди не вправе обращаться к власть имущим и хоть как-то влиять на официальную политику. Наверное, не всякому дано уразуметь деспотии других народов. Лишь обиженно распрощавшись с миссис Бернэм, Захарий сообразил, что не условился о новой встрече. Он костерил себя за свой резкий уход, а также за панику, порожденную мыслью, что отныне будуар для него закрыт. Захарий сознавал, что эта связь (или что бы там ни было) отнюдь не вечна, однако не мог унять внутренний голос, вопивший: “Нет, не сейчас, не сейчас!” К счастью, мучения его были недолги: через пару дней пришло послание, скрытое в очередном увесистом томе. Когда Захарий возник в дверях уборной, его встретили с пылкостью, говорившей о намерении вымолить прощение. – Ах, дорогой мой мистер Рейд! – Миссис Бернэм заключила его в объятья. – Как же я тебе рада! Я боялась, ты больше не придешь. – Почему это? – Потому что в нашу последнюю встречу я, кажется, неудачно выразилась. Я всегда была ужасной балаболкой. Язык мой – враг мой, прежде ума рыщет, беды ищет, он, по выражению мистера Дафти, что твой кливер, и я молю о снисхождении. Я прощена? Скажи, прощена? Захарий улыбнулся: – Да, моя дорогая биби. – Благодарю! – Миссис Бернэм прижалась животом к его бедрам. – О, я чувствую, отважный солдатик тоже меня простил, и он, я уверена, свершит великие подвиги, узнав, какой подарочек я ему приготовила. Она раздела Захария и подвела к кровати, простеленной полотенцами. Захарий лег навзничь, устроив голову на пирамиде подушек, а миссис Бернэм взяла с прикроватной тумбочки небольшую миску и поставила ему на грудь. – Теперь не шевелись, а то все расплещешь. В миске, наполовину заполненной благовонным маслом янтарного цвета, лежало нечто, похожее на детский носочек, только не матерчатый, а прозрачный; с открытого конца “носочек” был повязан красной шелковой лентой, изящно свисавшей с края миски и не касавшейся масла. Ухватив ленту, миссис Бернэм выудила “носочек” из миски, поднесла к Захарию, и стекавшее струйкой масло стало собираться в лужицы на его животе. – Знаешь, что это, мистер Рейд? – Неужто гандон? – вытаращился Захарий и получил шутливый тычок в ухо. – Фу, как грубо! Назовем это чехольчиком, который избавит впредь нашего отважного бойца от постыдной необходимости транжирить драгоценное добро. – Миссис Бернэм склонилась для затяжного поцелуя. – Я знаю, как порой тебе было трудно, мой милый, воздержаться от надлежащего излияния. Твоя жертва давила меня тяжким бременем, и я безмерно рада, что отныне тебе не придется ее приносить. Захарий был растроган такой нежностью и заботой. – Ты очень внимательна. Трудно было раздобыть чехольчик? – Невероятно трудно, да еще требовалась крайняя осторожность. Скажу только, что повитуха-армянка, обитающая на Фри-Скул-стрит, стала гораздо богаче. – Подарок, выходит, дорогой? – В Англии чехольчики стоят всего шиллинг за штуку, а здесь вдвое дороже – целую рупию. Я закупила несколько дюжин, так что нам пока хватит. Ты когда-нибудь ими пользовался? Захарий помотал головой: – Простым молотчикам такая роскошь не по карману. Я, конечно, слышал о чехольчике, но вижу его впервые. – И у меня никакого опыта в этой области, но я постараюсь надеть его правильно, а ты мне поможешь, приказав бойцу встать по стойке смирно. Миссис Бернэм влезла на кровать и устроилась меж раздвинутых ног Захария. – Говорят, чехольчики изготавливают из кишок барашка, – сказала она, обмакнув пальцы в масло. – Не правда ли, любопытно: животное, что за обедом потчует нас жарким из собственного мяса, ночью предлагает нам услуги иного рода? Миссис Бернэм расправила горловину чехольчика и, капая маслом на промежность Захария, постаралась приладить изделие на место. – Дело это скользкое, мистер Рейд, а боец все только усложняет, когда так вздрагивает и пружинит. Пожалуйста, втолкуй ему, что сейчас не время для отработки приемов штыкового боя. Миссис Бернэм пригнулась к самому паху Захария, и теперь он видел только ее сосредоточенно нахмуренный лоб. – О господи, я так затянула ленту, что узел распустишь не иначе как зубами. Лежи смирно, не дергайся! Захарий почувствовал прикосновение ее губ, а следом ее дыхание, похожее на теплый ветерок, овевающий флагшток, и, запрокинув голову, простонал: – Ох, поскорее, миссис Бернэм, а то я извергнусь! – Ни в коем случае! Огонь не открывать! – Вновь легкие движения пальцев и радостный возглас: – Ой, какой чудесный бантик получился! Сейчас подам зеркало, чтоб и ты полюбовался! – Нет! Не томи! – Уверяю тебя, мой дорогой молотчик, ни одна шляпка на свете не похвастает таким красивым бантом, ну прямо венок под мачтой! Даже в честь королевы не поднимали столь великолепный стяг! Терпение его иссякло, и Захарий, убрав с груди миску, притянул к себе миссис Бернэм.