Ширин сжала губы, скрывая их дрожь, и вдруг выпалила вопрос, мучивший ее все эти дни: – Скажите, мой муж хотел бросить меня и дочерей, чтобы, по вашему образцу, уйти… к любовнице? – Нет, биби-джи! – Часовщик яростно замотал головой. – Уж в этом можете быть уверены. Бахрам души не чаял в вас и дочках. Он никогда не пошел бы моим путем, он был совсем другой. Слова эти вроде как вернули душевный покой, но не изменили мнения о Задиге, и до самой Калькутты Ширин старалась его избегать. Однако на калькуттской стоянке делать это стало труднее. Семейства парсов и армян возили обоих по городу, и маршруты их экскурсий частенько совпадали. Вдобавок обе общины проживали в одном районе, и Храм Огня на Эзра-стрит, где ежедневно молилась Ширин, соседствовал с армянской церковью на Старой Китайской улице, куда нередко наведывался Задиг. Нечаянные встречи больше располагали к живому общению, нежели к сухости и сохранению дистанции. Вскоре Ширин и Задиг вновь прогуливались по палубе вдвоем. Через четыре дня после прибытия “Лани” в Калькутту капитан Ми вместе с Кесри и посланцами обозной команды взошел на ее борт, чтобы подготовить размещение роты. Бенгальским волонтерам отвели пару-тройку кают и два трюма – один для сипаев, другой для обозников. Эти похожие на пещеры отсеки занимали пространство во всю ширину корабля, но даже пустые казались тесными и душными. Такому впечатлению способствовали низкий потолок, не позволявший выпрямиться во весь рост без риска ушибить голову, и ряды стоек для крепления гамаков в двух уровнях. Кесри терпеть не мог гамаки и потому быстренько занял каюту, располагавшую не только койкой, но даже маленьким иллюминатором. По опыту он знал, что уже ощущавшаяся сильная вонь трюмной воды – это лишь цветочки, то ли еще будет, когда корабль выйдет в море с отсеками, битком набитыми людьми, – глоток свежего воздуха покажется немыслимой роскошью. Почти все утро последнего дня волонтеры провели в гарнизонном лазарете – правила предписывали, чтобы перед погрузкой на корабль каждый солдат подвергся медицинскому осмотру. Затем вторая рота построилась на плацу, и капитан Ми через переводчиков обратился к ней с краткой речью. Вы удостоены великой чести, сказал он, на вас возложена историческая миссия. В Китае вы получите бессчетно возможностей покрыть себя славой, захваченные вами трофеи будут вечно храниться в ваших семьях. Слова об исторической миссии и славе не произвели впечатления на сипаев, чьи лица, как будто окаменевшие больше обычного, были бесстрастны. Они оживились, лишь когда капитан объявил о выдаче аванса в счет жалованья. Тотчас выстроилась очередь к ротным конторщикам и счетоводам, по своим каналам переводившим деньги в Бихар. Почти все свое жалованье сипаи отсылали родным, оставляя себе чуть-чуть. Не история со славой, но поддержка семей в далеких деревнях – вот что для них имело значение. Во второй половине дня состоялся борцовский турнир, устроенный Кесри в надежде, что состязание отвлечет солдат от мыслей о неминуемом походе. Сам он выступил в роли рефери, и все прошло гладко, однако было заметно, что борцы не вкладывают душу в поединки, больше походившие на тренировочные схватки, и даже публика не подбадривала соперников. Затем ротный пандит, тоже отправлявшийся в Китай, провел пуджу, завершив ее декламацией Хануман-чалисы[70]. Кесри рассчитывал, что привычный обряд затушует мрачные события последних дней – дезертирство, казнь, зловещие предзнаменования и прочее. Но, похоже, он только усугубил дурные предчувствия, что было видно по тому, как истово молились солдаты. Вечером конторщик прислал полдюжины писарей, чтоб те под диктовку сипаев написали их последние письма домой. Перед казармой писари установили конторки, вокруг них сгрудились солдаты. Кесри диктовал первым и, понимая, что все его слушают, старался удержать оптимистическую ноту. Адресуясь к своему брату Бхиму, он сказал: – Завтра мы отбываем в Маха-Чин, но вскоре вернемся, обогащенные премиальными выплатами за участие в заморском походе. Обо мне не тревожься, ибо высокочтимый командующий обеспечил нас хорошим провиантом и всяческой заботой. Как вернусь, на премиальные деньги хочу прикупить земли к нашим семейным владениям. Надеюсь, что нынче урожай мака был хороший. Расплатился ли ты по ссуде от агентов компании? До конца года, пока не наступила пора новой маковой посевной, на моих полях выращивай рис, горчицу, овощи. Передай моим жене и детям, что скоро я привезу им много подарков. Солдаты слушали Кесри внимательно, однако немногие разделяли его оптимизм. Когда подошла их очередь диктовать, в тоне почти каждого сипая сквозила обреченность. “Завтра наша часть отбудет в Маха-Чин, чтоб воевать за высокочтимого командующего. Когда вернемся – неизвестно. Скажи папе с мамой, чтоб не тревожились за меня. Здоровье мое хорошее, только последний месяц провалялся с лихорадкой в лазарете. Если меня убьют, не горюйте – я погибну в воинском облачении, с мечом в руке. Без меня забота о моих жене и детях ляжет на вас. Если вдруг начнется волынка с моей пенсией, пусть кто-нибудь съездит в Патну и подаст жалобу в районную управу. Вдобавок получите мое жалованье и премиальные. Смотрите, чтоб вам выдали всё. Этих денег должно хватить, чтобы поднять детей”. Или вот: “Мы отправляемся в ужасную даль, о которой ничего не знаем. Если не вернусь, пусть мое поле с манговым деревом перейдет брату Фатех Сингху. Печалюсь, что не выполнил свои обязательства перед семьей. Лишь из-за этого мне жалко умирать. А так – долг каждого раджпута отдать жизнь за честь своей касты. Я готов к тому, что может случиться”. Настроение солдат давало веский повод для беспокойства. Погрузка на корабль была своего рода смотром, за ней внимательно наблюдали английские командиры. Сипаям надо было кровь из носу выставить себя молодцами, но в их нынешнем состоянии это казалось маловероятным. Однако на другой день вторая рота дала Кесри повод преисполниться гордостью, ибо выглядела безупречно. Под барабанный бой и пение флейт, высвистывавших мелодию “Войско”, колонной по двое солдаты вышли из западных ворот форта. На берегу они перестроились в шеренгу и, слаженно взяв ружья на караул, выслушали “Военный устав”, зачитанный майором Болтоном. Затем повзводно сели в шлюпки, которые доставили их на борт “Лани”. Покончив с перевозкой живой силы, шлюпки загрузились артиллерийскими орудиями, приданными роте. На корабле сипаев встретила обозная команда, прибывшая раньше. Она уже кое-как подготовила трюмы, но, вопреки всем ее стараниям, сумятицы избежать не удалось. Многие солдаты впервые ступили на борт океанского судна и были вконец обескуражены, очутившись под палубой. Страсти накалились, и, как всегда, досталось обозникам, отведавшим изрядно затрещин и пинков. Кесри наблюдал за бедламом недолго и навел порядок, рявкнув так, что дрогнули переборки: – Кхабардар! Смирно! Затем он прочел короткую лекцию, от которой у солдат, застывших возле гамаков, перехватило дыхание. Кесри перечислил поджидавшие их напасти: морская болезнь, течи, безумство предметов, летающих во время шторма, и прочее. Но это все пустяки, сказал он, а вот главная беда – ласкары. Свет не видывал таких негодяев: все до единого воры, пьяницы, блудодеи и забияки, у которых бошки тверже пушечного ядра. Заклятые враги сипаев, ласкары всех обворуют за милую душу, а потому следует держать ухо востро, особенно когда они, точно обезьяны, шныряют по мачтам. Присмиревшие солдаты начали обустраиваться, и Кесри не хватило духу оставить их в трюме, когда настало время кораблю поднять якорь. Он позволил сипаям выйти наверх, чтобы бросить прощальный взгляд на город. Возглавив их череду, Кесри вышел на палубу как раз в тот момент, когда “Лань” пришла в движение и в форте Уильямс тотчас салютовала сигнальная пушка. Захарий тоже стоял на палубе, откликавшейся дрожью на салютные выстрелы. Он вспомнил, как некогда покидал Калькутту на “Ибисе”, взявшем на борт кули и надсмотрщиков. Не верилось, что с того дня минуло всего двадцать месяцев, ибо разница в расставании с городом тогда и сейчас была ничуть не меньше той пропасти, что разделяла его прежнего и его нынешнего. На другом конце палубы Кесри впитывал облик исчезающего города – церкви, дома, деревья, словно все это видел в последний раз. Но вот городской силуэт скрылся из виду, и Кесри вдруг стало зябко от гадкой мысли: ведь в глубине души и он предчувствовал, что уже никогда не увидит родные края. Глава 12 “Лань” не прошла и пары миль по реке, когда к Захарию, в грузовом трюме считавшему ящики с опием, примчался Раджу: – Вам стоит подняться, сэр! – Подняться – куда? – В вашу каюту, сэр. Мистер Бернэм не обманул: жилище Захария на полуюте было удобно просторным, что оказалось весьма кстати, ибо все корабельные трюмы были под завязку забиты воинским снаряжением и последние пять ящиков с “мальвой” пришлось занести в каюту. Раджу получил инструкцию: составить их в пирамиду и укрыть парусиной. – Ты закончил с ящиками? – Нет, сэр. Не вышло. Расслышав в его голосе испуг, Захарий внимательно посмотрел на мальчика: – Почему? Что случилось, малыш? – Лучше вы сами взгляните, сэр. – Ну ладно, пошли. Раджу старался не отстать от Захария, когда тот, протолкавшись сквозь шумное столпотворение в корабельном нутре, поднялся на палубу и, миновав кают-компанию, остолбенел перед трапом к своей каюте, у подножия которого сгрудились все его вещи, включая пять ящиков с опием. Сия картина его настолько ошеломила, что он даже не возмутился, но лишь спросил: – Кто это сделал? Раджу кивнул на дверь каюты: – Я пытался их остановить, сэр… Еще больший сюрприз поджидал Захария в его жилище, где он увидел двух молодых офицеров: сняв только кивера, но даже не отстегнув сабли, в полном обмундировании они развалились на койках, упершись сапогами в переборки. Изумленный этакой наглостью, Захарий гаркнул: – Какого черта вам надо в моей каюте? – Вашей? – Один офицер сбросил ноги с койки, встал и подошел к Захарию. Прыщавый худосочный юнец, нехватку фактуры он компенсировал язвительностью и спесью. – Ошибаетесь, сэр. – Офицер подсунулся вплотную к лицу Захария. – Каюта не ваша, она передана в иное владение. – Чье это распоряжение? – Мое, сэр, – раздался голос, и Захарий перевел взгляд на второго офицера. – Я капитан Ми, командир бенгальских волонтеров. Это я отдал приказ о смене хозяина каюты. Даже без кивера, отделанного золотистой тесьмой, статный капитан был на целую голову выше Захария; широкую грудь его пересекала сабельная перевязь, бежавшая от правого эполета к поясу. Нос с горбинкой придавал ему высокомерный вид, а тяжелый подбородок говорил о крутом нраве, искры которого уже мерцали в прямом мрачном взгляде, направленном на незваного гостя. – Вы не вправе распоряжаться корабельными помещениями, сэр, – сказал Захарий. – На это уполномочен лишь капитан судна. – Заблуждаетесь, сэр. На время это судно стало военным транспортом. Армейский персонал главенствует во всех вопросах. – Сэр, каюту мне отвел сам хозяин корабля. – Захарий старался быть убедительным. – Я его представитель, занимаю должность судового суперкарго. – Значит, вот кто вы такой. – Капитан презрительно скривился. – Так я и думал, что передо мной заурядный опийный торгаш. Захарий побагровел и, еле сдерживаясь, проговорил: – Я сопровождаю груз, разрешенный законами этой страны, сэр. И посему в своем полном праве везти его куда угодно. – А я, сэр, в своем полном праве уведомить вас, что торговцы дурью мне не указ, – парировал капитан. – В таком случае, сэр, вы конфликтуете не со мной, но с досточтимой Ост-Индской компанией, форму которой вы носите и эмблема которой, как вы могли заметить, четко проставлена на ящиках. Капитан набычился, рука его легла на эфес сабли. – Не доводите до греха, сэр, – прорычал он. – Я не потерплю оскорбления моей формы. – Я всего лишь сказал правду. – А вот вам другая правда: сейчас вы отсюда уберетесь вместе со своими ящиками. И зарубите себе на носу: не дай бог, я узнаю, что вы пытались всучить свой товар моим солдатам, и тогда я лично прослежу, чтобы весь ваш груз вышвырнули за борт. Кровь ударила в голову, и Захарий, уже не думая о капитанской сабле, сжал кулаки и шагнул к наглецу.