Полетт думала, он свернет цигарку, но из карманов сюртука появились длинная трубка и медная коробочка. Тотчас все встало на свои места – дрожащие руки, изможденный вид. Поняв, что перед нею опийный пристрастник, Полетт слегка отпрянула, однако с интересом следила за его манипуляциями. После получения письма Захария она много размышляла об опии и его целебных свойствах. Письмо явилось страшным ударом, оно не только ранило, но заставило задаться вопросом: может, все радужные мечты и надежды были всего лишь иллюзией, несбыточной грезой? Она помнила, как в Ботаническом саду Памплемуса ждала Захария, и свой восторг от того, что заброшенный, запущенный сад выглядел воистину Эдемом, в котором произойдет счастливое воссоединение с ее Адамом. Она знала, что любовь их превзойдет даже историю Поля и Виржини, над судьбой которых так часто лила слезы, ибо их-то чувство свободно и будет радостно закреплено телесно. Здесь, в этом саду, она примет в объятья своего избранника, и под звездами они повенчаются душой и плотью, сотворив свой собственный мир, далекий от пут и требований света, сами решат свою судьбу, и тела их восторженно сольются, подчиняясь природному зову, который суть истинный, незамутненный смысл бытия. Бродя по дому бывшего куратора сада, она увидала комнату, идеально подходившую для брачной ночи, и соорудила ложе на полу (в Эдеме же не было кроватей!), украсив его цветами, а окна – гирляндами из полыни. Она проплакала всю первую ночь, а потом другую и следующую, потому что возлюбленный так и не появился, но даже эти ночи были ей дороги, и она, часто их вспоминая, представляла долгожданное единение с любимым, всегда видевшееся на острове: оба в белых рубахах и штанах, они, истосковавшиеся по любви, мчатся навстречу друг другу. Прежде она радостно погружалась в созерцание подобных картин, но после письма, объявлявшего о разрыве отношений и никак не объяснявшего причину столь резкой перемены, ее охватили стыд и отвращение к собственной глупой наивности, до того жгучие, что возникло желание отыскать какое-нибудь средство избавления от них. И сейчас она зачарованно следила за собеседником, который, разогрев чешуйку опия, вдохнул дым. Воздействие зелья проявилось тотчас: руки Фредди больше не дрожали, он успокоился, прикрыл глаза и, сделав два-три глубоких вдоха, вернулся к разговору: – Так что с этой лестницей, мисс Полетт? Для чего она? – Не знаю, я сама удивилась. Фредди вяло улыбнулся. – Возможно, мы это выясним, когда вернется “Анахита”. – Она возвращается? – Да, я это видел во сне. Они сидели в дружелюбном молчании, и впервые за последнее время на Полетт снизошел покой. Догадываясь, что воронка в сердце Фредди еще глубже ее раны от письма, она чувствовала в нем родственную душу, с которой теперь ее связывали узы даже крепче тех, что возникли на “Ибисе”. Еще минута – и Полетт обратилась бы с просьбой отведать опий, но тут появилась пришедшая за ней гичка. Через неделю после ухода части эскадры капитан Смит, командующий южного фронта, решил, что сипаям пора оставить корабль и встать лагерем на острове Ша Чау. Получив эту новость, Кесри возликовал, ибо после долгих месяцев на “Лани” просто не чаял оказаться на твердой земле. Однако радость его померкла после изучения местности, проведенного совместно с капитаном Ми. Остров был недалеко от Гонконга – омываемый водами, которые чужеземцы называли Бухтой Тангу, он лежал на пути к устью Жемчужной реки. К югу от него виднелся скалистый остров Линтин, к северу – мыс Тангу, на котором подразделение китайских солдат занималось боевой подготовкой. Продуваемый ветрами Ша Чау был невелик и гол: ни кустика, ни деревца на трех невысоких холмах. Менее приветливое место было трудно представить, но приказ есть приказ и обсуждению не подлежит. В ложбине меж двух холмов разведчики наметили места для офицерских и солдатских палаток, и следующим утром хозвзвод принялся за возведение лагеря, а еще через пару дней вся рота и обозники вместе с багажом амуниции и вооружения перебрались на остров. Вскоре установился распорядок лагерной жизни: с раннего утра занятия и смотры, а потом все пережидали полуденный зной, прячась в укрытии парусиновых палаток, плохо защищавших от жары. Офицеры частенько отъезжали в Макао или на Гонконг, но сипаи и обозники не имели подобной отдушины, для них остров стал тюрьмой с ее изматывающим однообразием и лишениями – никаких тебе развлечений, кроме редких визитов маркитантских лодок. В один прекрасный день Кесри, искавшего способ избавиться от скуки, осенила идея обустроить борцовскую арену. Капитан Ми предложение одобрил, и Кесри тотчас взялся за дело: с помощью добровольных помощников взрыхлил участок вблизи от сияющих синевой морских вод. На правильную подготовку земли, смешанной с куркумой, растительным и топленым маслом, ушло несколько дней, и когда все было готово, Кесри лично открыл арену молитвой к Хануману. И вновь, как он рассчитывал, арена, дав возможность выплеснуть излишек энергии, способствовала возникновению товарищеской атмосферы, предлагая событие, которого всякий раз нетерпеливо ожидаешь. В лагере скученность людей была еще больше, чем в Калькутте, и потому Кесри проследил, чтобы в состязаниях участвовали уборщики, прачки, цирюльники и прочие обозники. Кое-кто из сипаев этим был недоволен, но Кесри заткнул рот ворчунам, ознакомив их с нерушимым правилом акхары: на арене нет мирских сословий, здесь все равны. Иные возражения – мол, слабакам-обозникам не тягаться с сипаями – тоже были несостоятельны: среди пушкарей, бомбардиров и водоносов нашлись здоровяки, вполне способные постоять за себя в борцовской схватке. Вскоре весть об арене вышла за пределы острова, и несколько английских моряков изъявили желание участвовать в состязаниях. Правда, выяснилось, что их больше интересует кулачное единоборство под названием “бокс”, которое Кесри терпеть не мог, считая его заурядной дракой. Он разъяснил морякам, что их выход на арену возможен только по правилам кушти. Англичане добродушно согласились, став хорошей добавкой к расширяющемуся кругу борцов. Однажды капитан Ми, вернувшись с Гонконга, рассказал о молодом купце-парсе, только что прибывшем из Манилы на собственном корабле, в команде которого имелся ласкар, слывший опытным борцом. Купец, большой поклонник спорта, горел желанием, чтобы тот показал себя на арене. Как раз подоспел праздник Нага Панчами, и Кесри решил отметить это знаменательное событие турниром с участием только самых опытных борцов. Через капитана Ми упомянутый ласкар получил приглашение испытать свою удачу. Состязание было в полном разгаре, когда к берегу подгреб двенадцативесельный бот. Из лодки вышел молодой мужчина, широкоплечий, с тяжелым подбородком, и поздоровался с капитаном Ми. В европейской одежде он выглядел англичанином до кончиков ногтей, но Кесри смекнул, что это тот самый судовладелец-парс, чей ласкар приглашен на турнир. Звали купца Диньяр Фердун-джи. Он приветствовал Кесри и, кивнув на бот, сказал, что один из гребцов и есть его борец. Уточнять, кто именно, было излишне, поскольку тот человек, даже сидя, возвышался над всеми остальными, а его медленный переход в стоячее положение напоминал подъем раздвижной лестницы. Но вот он выпрямился, и стало видно, что плечи его почти в ширину лодки, весло же в его руках выглядело лучиной. В отличие от других ласкаров, одетых на индийский манер, он был в серых штанах и белой рубахе, оттенявшей его темную кожу. Огромная голова его была под стать массивному телу, однако лицо, будто сглаживая устрашающее впечатление от размеров фигуры, несло выражение бесконечного терпения и мягкости. Глядя на неуклюжую походку гиганта, Кесри решил, что тот, видимо, вообще медлителен и потому в схватке его вес и размеры можно использовать против него. Но когда ласкар разделся до подштанников, поведение его резко изменилось. Кесри внимательно следил, как великан похлопывает себя по груди и плечам, расслабляя мышцы, и с впечатляющей ловкостью выполняет разминочные упражнения данд-тхонк, потягивания и отжимания. Потом он вышел на арену и принял идеальную стойку: вес распределен равномерно, голова точно над выставленной вперед ногой, подбородок на одной линии с коленом. Противником ласкара был крепкий молодой сипай, один из лучших учеников Кесри. Он с ходу попытался провести недавно освоенный прием сакхи: подсечка и бросок. Но ласкар легко блокировал ногу соперника и плавно перешел в атаку, применив захват, в котором Кесри распознал безупречно выполненный дхак. Через секунду сипай был на лопатках и схватка завершилась. Затем на арену вышел мощный моряк, коронным приемом которого был каладжанх: нырок под руки противника и захват ноги. Кесри понял, что ласкара этим не удивишь, он владеет контрприемом печ. Так оно и вышло: руки моряка схватили воздух, и через мгновенье он оказался на земле, безуспешно попытавшись не дать перевернуть себя на спину. Удивительно, что ласкар как будто не радовался своим викториям, он не делал традиционных победных жестов, но стоял понуро, словно в смущении. Это подзадорило еще двоих борцов попытать удачу, но финал был тот же: ласкар пришпилил обоих к земле, продемонстрировав мастерское владением сложными приемами бхакури и багал дабба. И тогда взгляды солдат обратились к Кесри, словно вопрошая, готов ли хавильдар постоять за честь роты. Он не мог их разочаровать, и, кроме того, ему самому было интересно сразиться с ласкаром. Шепотом помолившись Хануману, Кесри вышел на схватку. Пару минут оба кружили по арене, изучая друг друга и обманными движениями провоцируя на необдуманный выпад. Затем с помощью мултани Кесри перешел в атаку: совершил разворот, чтобы оказаться за спиной соперника. Но ласкар был проворнее и сам очутился позади противника, вынудив его встать в партер. Случалось, Кесри обращал эту позицию в свое преимущество – применял дхоби пат, бросок через плечо в манере прачки, что колотит белье. Но и тут у ласкара нашелся контрприем, который перевернул Кесри на спину. Чувствуя близость победы, ласкар уперся плечом в грудь соперника, изготовившись всем своим весом припечатать его к земле. Лицо его было почти вплотную к лицу Кесри, и они случайно встретились взглядами. И вот тогда произошло нечто странное: вместо финальной атаки ласкар вдруг ослабил захват, словно увидел что-то невероятное. Он как будто мешкал, тиски его рук разжались. Кесри воспользовался своим шансом, и в следующую секунду соперник был повержен. Переменчивость удачи была столь необъяснимой, что Кесри проникся странной благодарностью к ласкару, избавившему его от позорного проигрыша на глазах у солдат. И все же он понимал, что в искусстве борьбы тот его превосходит, и потому, улучив момент наедине, спросил на хиндустани: – Кья хуа, что это было? Ласкар же ответил на его родном языке: – Хамаар саанс рук гоэл, да просто сбилось дыхание. – Ту бходжпури каха се сикхала, ты говоришь на бходжпури? – изумился Кесри. – Откуда ты родом? Ласкар сказал, что воспитывался в христианском приюте в Гхазипуре и свое имя Маддоу Колвер получил в честь двух тамошних священников. – Гхазипур? – переспросил Кесри. Для него это место было неразрывно связано с Дити. – Город, где опийная фабрика? – Он самый. Кесри смолк, охваченный удивительным чувством родства с этим человеком: оба борцы, встретились на празднике Наг Панчами, у обоих связи с Гхазипуром – все это очень похоже на переплетение судеб. И тут кое-что пришло на ум. – Послушай, нам требуются силачи в орудийные расчеты, – сказал он. – Не желаешь стать пушкарем? Хотя бы на время, что мы здесь. Жалованье хорошее. Колвер медлил с ответом, глядя на море и задумчиво почесывая голову, потом наконец кивнул: – Ладно. Если сможешь это устроить и хозяин мой не будет против, я согласен. Захарий вернулся на “Ибис” точно в родной дом. Из Балтимора он, салага, вышел на этой шхуне в должности корабельного плотника. И вот три года спустя он вновь ступил на ее борт, но уже шкипером! Столь разительная перемена произошла не иначе как по вмешательству потусторонних сил. Теперь опытный моряк, Захарий знал, что отдельные корабли обладают разумом и даже душой, и ничуть не сомневался, что “Ибис” тайно поучаствовал в его превращении. Он вовсе не удивился тому, что шхуна его как будто узнала, приветственно покивав бушпритом. Но вот в команде не встретилось ни единого знакомого лица. Прежние ласкары все сгинули, новые матросы, набранные в Сингапуре, были в основном малайцы и филиппинцы. Помощники тоже были незнакомые – долговязый немногословный финн и угрюмый голландец. Общаться они могли только на темы управления судном, что оказалось во благо: не обладая словарным запасом для перебранок, помощники отлично ладили. Захарий получил приказ отплыть на север вместе с парой груженных опием судов, барком и бригантиной. Оба корабля принадлежали сторонникам свободной торговли, старшим из которых был шотландец по имени Филип Фрейзер. Моложавый, сладкоречивый, всегда с иголочки одетый, он походил больше на врача, нежели на морехода. Оказалось, мистер Фрейзер и впрямь в Эдинбурге изучал медицину, но потом перебрался на Восток, где его дядюшка был заметной фигурой в торговле с Китаем. Как самый опытный из трех капитанов, он, по молчаливому согласию двух других, стал флагманом маленького конвоя. Фрейзер проводил воскресные богослужения, и он же обучил коллег особому шифру, которым пользовались китайские торговцы опием, дабы одурачить таможенников, изъявших бухгалтерские книги. Поначалу троица кораблей шла в кильватере эскадры, взявшей курс на север. На четвертый день они, по условному сигналу Фрейзера, покинули строй и свернули на восток. Корабли направились к порту Фучжоу и легли в дрейф, едва тот завиднелся на горизонте. Здесь, сказал Фрейзер, можно спокойно дождаться покупателей, не опасаясь докуки властей, ибо джонки таможенников редко выходят так далеко в море. Большей напастью были пираты, но и они, считал Фрейзер, вряд ли сюда сунутся, убоявшись британской эскадры. Однако береженого бог бережет, а потому необходимо на ночь выставить караулы и пушки держать наготове. Вечером Захарий и капитан барка прибыли на ужин на флагманской бригантине, захватив с собою по дюжине ящиков опия. Решили, что мистер Фрейзер единолично убедится в надежности покупателей, буде они появятся, и уж тогда договорится о цене. Два других капитана останутся на своих кораблях, на всякий случай изготовившись к орудийной стрельбе. Однако обошлось без пальбы, ночная сделка была заключена удивительно легко и быстро. Около полуночи на северо-востоке возникли приближающиеся огни – фонари “резвого краба”, облюбованного континентальными дельцами. С бригантины лодку окликнули, и толмач мистера Фрейзера быстро достиг соглашения. Вся операция, включая перегрузку трех дюжин ящиков с опием, заняла менее часа. Получая свою долю выручки, Захарий обнаружил доход, на который не смел и надеяться: каждый ящик принес тысячу четыреста испанских долларов. Голова шла кругом от обладания суммой, достаточной для покупки корабля вроде “Ибиса”. – Кто покупатель? – спросил Захарий. Оказалось, сделку провел агент одного из самых крупных оптовиков, известного под именем Линь Чон, или Ленни Чан. – Он тот еще тип, – усмехнулся Фрейзер. – С виду знатный мандарин, весь в чванстве и мишуре, но по-английски стрекочет, что твой англичанин, да еще с лондонским выговором. Судьба его до того необыкновенна, что будьте любезны. В Кантоне он, еще мальчишка, был в услужении у некоего Керра, англичанина-ботаника, который позже отправил его сопровождающим коллекцию растений в Лондон. Ленни основательно поработал в ботанических садах Кью, а затем вернулся в Кантон и основал собственный питомник. Связавшись с торговлей “черной грязью”, он сумел создать крупнейшую розничную сеть в Южном Китае. Однако год назад, когда в Кантоне появился комиссар Линь, ополчившийся на опий, все переменилось, и Ленни пришлось уносить ноги, ибо его поместье было захвачено, а за голову его объявлена большая награда. Но он, ловкач, удрал на дальние острова и возобновил свою торговлю в открытом море. Поделив выручку, Фрейзер приказал подать бутылку бренди, за которой потекла беседа. В основном говорил он сам в своей спокойной, размеренной манере. Речь его, увлекательная и убедительная, Захария буквально заворожила. Совершенно ошибочно, сказал Фрейзер, считать англичан виновниками опийной торговли. Не откликнись они на спрос китайских потребителей, это сделали бы другие. Любые попытки перекрыть поток зелья, в котором так велика потребность, будут тщетны, ибо он сродни потопу, являющему собой природное явление, и желание одного человека или всей нации его контролировать подобно стремлению удержать океанские приливы и отливы. Сей поток подчиняется абстрактным законам наподобие тех, что мистер Ньютон применил к движению планет. Согласно им, предложение соответствует спросу, как уровень воды – определенному часу дня. Заявления китайских властей о вреде, который свободный поток опия наносит общественному благу, неверны и даже греховны. Истина в том, что наилучший и вообще-то единственный способ достичь общественного блага – позволить всем и каждому действовать в собственных интересах и по своему усмотрению. Вот зачем Господь одарил человека способностью мыслить: лишь когда он имеет возможность правильно рассчитать свою выгоду, возникает общественное благо – суть не что иное, как материальный достаток и социальная гармония. И впрямь, единственная истинная добродетель – разумный эгоизм, и коли дать ему распуститься пышным цветом, он сам создаст общественное благо, какое не снилось любому правительству. Если кто и стоит на пути сих доктрин, продолжил Фрейзер, так это Китай с его раболепием перед властью и мелочным контролем в быту. Только разрушив свои нынешние институты, только отринув былые пути и обычаи, народ сего отсталого края может надеяться на достижение гармонии и счастья. И в том историческая миссия свободных торговцев: обеспечивая беспрепятственное поступление опия, всего-навсего очередного торгового артикула, они творят добро для Китая. Наступит день, когда китайцы, последовав примеру людей, ничем от них не отличных, примкнут к свободной торговле и, будучи народом трудолюбивым, непременно достигнут процветания. Из всех уроков, преподанных им Западом, этот наиболее важен. И сидящие за этим столом не враги, но истинные друзья китайцам, ибо помогают им усвоить означенный урок. Отсюда вывод: чем неустаннее торговля опием, тем похвальнее дело купцов, тем крепче дружба с китайским народом. – Все это для их же добра, у китайцев нет друзей лучше нас! – Хорошо сказано, мистер Фрейзер. – Захарий поднял стакан: – Вот за это и выпьем! Дом, снятый Дроздом для Ширин, стоял на холме в центре Макао, занимая свое место в ряду “домов-лавок”, окаймлявших покатую улицу Игнасио Баптисты. Узкое длинное строение под черепичной крышей и его небольшой задний двор напомнили Ширин старые дома парсов в Навсари Гуджарата. Скудно обставленные комнаты были, однако, уютны, и Ширин с Розой быстро в них освоились.