– Могу только предложить витамины и успокоительное, – продолжил виталист, – предполагаю, что это нервы шалят, лорд Лукас. Больше спите, регулярно питайтесь, находитесь на свежем воздухе побольше. Никакого беспокойства. Лучше бы вам поехать в санаторий на месяц-другой. Сейчас же могу вывести алкоголь. – Давайте, – пробурчал герцог. Пережил несколько неприятных секунд изматывающего сушняка и с наслаждением выпил почти кувшин кисленького морса, который оставил на столике догадливый камердинер, при утреннем посещении правильно оценивший и вусмерть пьяного хозяина, развалившегося на кровати, и пустую бутылку. Люк отпустил виталиста и пошел в душ смывать алкогольный пот. Плотный обед вернул ему расположение духа, а потом его светлость снова сел в машину и поехал осматривать оставшиеся форты. Знакомое покалывание началось к вечеру, после захода солнца. Герцог еле довел «Колибри» до замка – так тряслись руки, – отказался от ужина, быстро поднялся на слабеющих ногах в свои покои и выпил сразу четыре таблетки успокоительного. Прислушался к себе. Кажется, отпустило. Неужели и правда нервы? – Да уж, – проворчал Люк, глядя на свои руки. Те едва заметно подрагивали. – Совсем ты в трепетную барышню превратился, Кембритч. Через несколько часов его светлость корчился в своей постели, зарываясь лицом в подушку, мокрую от пота и слез, и старался не орать в голос. Сердце словно заполнило всю грудь и молотило так громко, что у него ныли виски и затылок, и все это сопровождалось совершенно противоестественным, животным чувством страха. Хотелось вскочить и куда-то бежать, прятаться, спасаться. Хотелось к матери – как будто ему было три года, и можно было бы найти спасение в ее объятьях. В те редкие мгновения, когда боль отступала, Люк жадно глотал воду из графина, обливаясь и роняя его на постель. И едва успевал утолить жажду, как тело снова скручивала судорога, еще страшнее, чем предыдущая, и не было сил ни позвонить и позвать на помощь, ни вообще двинуться. Это было больнее и страшнее, чем наркотическая ломка, и он ощущал, как ползет по коже холод, как немеют ступни и кисти рук и как замедляется стук сердца. Люк понял, что умирает, когда не смог вздохнуть. Забился на кровати, хрипя и пытаясь схватить ртом воздух, уже не чувствуя тело; перед глазами полыхнуло раз, другой, и все предметы в темноте стали видимыми, как днем. В ушах зашумело; он повернул голову, царапая пальцами грудь, сотрясаясь от безумной, подбрасывающей его на постели дрожи, – и увидел, как медленно, светя осколками и кусками рамы, разлетается окно, как врываются в покои разноцветные ветра, похожие на длинные, окутавшие вихрями комнату радужные ленты, собираются над ним в сумасшедший, мельтешащий клубок – и резко опускаются, впитываясь в солнечное сплетение. И взрываются внутри, распыляя его в радужный туман, с ревом выносящийся в окно и дальше, в небо. Острые шпили замка были последним, что Люк запомнил, – внезапно стало совсем не больно и его светлость просто отключился. 19 января, ночь со среды на четверг Луциус Инландер проснулся от ощущения, которому поначалу не поверил. Встал, распахнул окно, прислушался. – Лици, холодно, – сонно проговорила леди Шарлотта. Он не отреагировал, и она подошла, накинула ему на плечи теплый халат, но король покачал головой, сбросил его, высунулся до пояса в ночной лаунвайтский туман. Повернулся – она вздрогнула. Никак не могла привыкнуть, что глаза у него светятся. – Ложись досыпать, Лотти, – попросил он хрипло. – Мне нужно уйти. Тело его начало окутываться серебряным сиянием, и леди Лотта отступила к кровати, зачарованно глядя на происходящее. Она видела это только в юности. Его величество прыгнул за окно, и все затихло. Она подождала немного, покачала головой и шагнула к створкам, чтобы закрыть их. И едва не вскрикнула, зажав себе рот руками: за окном глухо и утробно заворчало, и в окне на пару мгновений мелькнули вытянутая морда, зубастая пасть и огромный, чуть ли не во все окно, светящийся глаз с небесно-голубой радужкой, в упор посмотревший на нее. Окно графиня решилась закрыть только минут через десять. И, ничуть не смущаясь, плеснула себе в бокал абсента, разбавила его соком, выпила. А потом и еще разок. Потому что отчетливо вспомнила, с кем спит. Луциус пришел к ней в ночь после похорон Магдалены, разбитый и пьяный, и она кричала: «Убирайся! Как ты можешь, твоя жена только упокоилась! Боги, Лици, неужели у тебя нет ничего святого?!» Но он не ушел. Рухнул на кровать, закрыл ладонями лицо и сгорбился. Сидел молча, не реагируя на ее злость и возмущение. Мужская слабость выбивает из колеи. Особенно если этот мужчина обычно производит впечатление невосприимчивого чурбана. А женской слабостью являются любовь и жалость. Леди Лотта затихла, так же обессиленно села рядом, погладила его величество по рыжим волосам, обняла – и обнимала до тех пор, пока у нее не затекли руки, а король Инляндии не заснул на ее плече. Он так и не сказал ни слова. Ушел утром, до того как она проснулась, и вернулся вечером, спокойный и собранный, будто и не было никакого серого лица и боли в глазах. И теперь уже взял свое. Теперь он приходил каждую ночь, и Шарлотта Кембритч чувствовала себя последней грешницей на Туре, и ежедневно посещала маленькую часовню в доме, и тихонько молилась Богине и всем богам, чтобы их простили и не судили строго. Иногда они долго тихо и мирно обнимались, пока Луциус с язвительностью рассказывал о дневных делах; иногда молчали, иногда сразу засыпали. Полная иллюзия семейной жизни. – Я хочу надеть на тебя брачные браслеты, – сказал он ей накануне вечером, когда они уже засыпали. – Закончится год траура, и станешь моей королевой. – Мы уже проходили это, Лици, – леди Лотта качнула головой, чувствуя, как задумчиво его величество водит подбородком по ее макушке. – Может, есть еще один шанс? – пробормотал он. – Ошибался же я и раньше, может, ошибся и сейчас? – В чем ошибся, Лици? – тревожно спросила она. Луциус промолчал, и леди Кембритч закрыла глаза, засыпая. Уже знала, что не ответит. Несмотря на его напор, глухоту к отказам и к элементарным приличиям, на его агрессивность и язвительность, на вот эту скрытность, она принимала его таким, какой есть, и с ним ей было уютно и спокойно. Леди Лотта допила свое лекарство от страха, забралась в постель, еще хранившую тепло мужского тела, и заснула. Кто бы другой маялся и беспокоился – но только не мать Люка Кембритча, с малых лет натренировавшего ей замечательно крепкие нервы. На ферме, расположенной у границы Инляндии с Рудлогом, истошно лаяли собаки. Пожилая хозяйка, поворочавшись и послушав поднятый псами концерт, сопровождаемый храпом мужа, ткнула того в бок локтем. Работники, днем обслуживающие коровник на сотню голов, на ночь уезжали в соседнюю деревню, и послать разобраться больше было некого. Супруг всхрапнул, но не проснулся. – Роб, – сварливо позвала жена и затрясла его за плечи. – Сходи посмотри, что там. Может, воры? Хозяин фермы приподнялся, с завыванием почесал грудь, разлепил наконец-то глаза и кинул взгляд в окно. Там, в свете тусклого фонаря, колыхалась белая плотная мгла. – Боги, Бекки, – проворчал он, – какие воры? В этом тумане рук своих не видно. Спи, полают и заткнутся. Может, крыса пробежала. Он не успел договорить: раздался треск, во дворе что-то загрохотало, посыпалось. Заорала сигнализация на машине, испуганно замычали коровы. Фермеры молча и опасливо покосились друг на друга. – Ружье возьми! – крикнула в спину мужа хозяйка. – И шапку теплую надень! Через минуту Роб Хомкинс, шлепая по снежно-грязевой жиже резиновыми сапогами до колен и сжимая ружье, осторожно подходил к коровнику. Фонарь, стоящий поблизости, был согнут будто ураганом, но светил, хотя толку от этого было мало – туман стоял такой плотный, что идти приходилось на ощупь. Раздался топот, из белого киселя выскочила корова, метнулась вправо, задев хозяина – тот не удержался, упал. Кое-как, ругаясь, поднялся из грязи и побрел к коровнику. И, остановившись, вытаращил глаза: крыша строения была смята, сбоку зияла огромная дыра. Оттуда раздавались странные глухие звуки, заглушаемые истошным ревом коров и телят. Все-таки воры? Пытаются вывести животных? Но зачем же взрывать стену, если он двери не запирает? Роб приоткрыл дверь коровника, подсветил себе фонариком. Там, в темноте, клубами перекатывался белый туман, будто даже уплотняющийся к центру. В нос сразу шибануло запахом горячей крови. Луч фонарика плясал по туману, высвечивая силуэты испуганных мычащих животных, жмущихся к стенкам стойл, куски крыши – ее словно выворотили наружу, – и фермер никак не мог понять, что происходит. Еще шагнул вперед – и на его глазах метрах в двадцати с ревом взмыла в воздух корова, закричала от боли, раздался отчетливый хруст – животное просто ломало и рвало с влажным чавканьем в клубах белого тумана. Фермер дрожащей рукой направил фонарик на прыгающую в воздухе подрагивающую плоть, и вдруг пережеванная в ломаный комок корова поднялась выше и исчезла, словно провалившись куда-то. Клубы дернулись, меняя расположение, уплотняясь, показывая огромный голубой глаз с вытянутым зрачком, окруженный серебристыми чешуйками и перьями, – и складываясь наконец в ужасающую по масштабам картину. На него, стрекая длинным раздвоенным языком из большой пасти, заканчивающейся странным кожистым клювом, смотрел, поднимаясь и изгибая шею, огромный змей. Клюв, длинная шея да капюшон из перьев – все, что успел разглядеть Хомкинс. Потом змей распахнул пасть, полную зубов, и рванулся к нему. – Святые угодники, – пролепетал фермер и выстрелил раз, два, выскакивая за дверь и слыша, как врезается в стену тяжелая голова. Нырнул под большой трактор, затаил дыхание, отчетливо видя из-под колеса, как поднимается над коровником узкая голова, как одним прыжком змей переносится через стену, опускаясь на четыре короткие лапы, и склоняется над его убежищем. Чудовище отшвырнуло пастью трактор, встало на дыбы, примеряясь, – и человек заорал, прикрываясь рукой и слыша вторящий ему яростный рев. Когда Роб Хомкинс открыл глаза, прямо над ним с шипением и рыком сплетались, разнося остатки коровника, уже двое чудовищ. Спикировавшая сверху вторая ужасающая тварь вцепилась пастью в загривок ночного вора, впилась когтями передних лап в бока, обвила кольцами и, оттолкнувшись короткими, похожими на крокодильи задними лапами, забила крыльями и утащила в небо. Чудищ поглотил туман. Сверху доносился отдаляющийся рев, и молочная мгла закручивалась вихрями, металась туда-сюда. Фермер поднялся из грязи и побежал к дому. Там, в дверном проеме, в одной ночнушке и сапогах, стояла его седовласая жена, всматриваясь в пелену и сжимая в руках топор. – В подвал, Бекки! – заорал Хомкинс, и супруга, не став спорить, метнулась в дом. А наверху, на небывалой высоте, кипела борьба. Голодный разоритель коровников ухитрился извернуться, вцепиться в брюхо соперника, и тот, взревев, понесся к земле, к стоящему темными копьями лесу. Шваркнул обнаглевшего змееныша о стволы, вспахал им мерзлую почву, снова вцепился в загривок, пытаясь подавить ментально. «Как твое имя? Вспоминай!!» Придушенное шипение и животный голод были ему ответом. Ни мысли, ни просвета. Старый змей сжал кольца сильнее, потряс, тыкая чуть не сожравшего человека сородича клювом в древесную щепу и грязь. «Вспоминай! Как твое имя?» Тот дернулся, покатился по земле, вздыбился, выгнулся – и чудом каким-то выскользнул, остановился напротив, заклекотал, раздувая перья, угрожающе поводя головой из стороны в сторону. Соперник. Главный. Убить. Главный буду я. Смогу есть сколько захочу. Метнулся вперед, и старший досадливо топнул лапой, на миг воздев голубые очи к небу, и тоже рванулся навстречу. Говорят, в эту ночь двух туманных, светящихся серебром огромных змеев воздуха видели и в море, с судна, едва не перевернувшегося от взбивающих ледяную воду тварей. Соленая черная вода кипела в свете прожекторов, и капитан, отдавший приказ срочно менять курс, наблюдал в бинокль, как мелькали среди брызг и волн чудовищные хвосты и пасти, как сплетались кольца, как рвали змеи друг друга по живому – и более крупный, вцепившись в загривок тому, что поменьше, утянул его на дно. «Назови мне свое имя. Имя. И я тебя отпущу». Нечем дышать. Рвешься вверх – снаружи душат кольцами, в пасть хлещет вода. Кое-как изворачиваешься, скребешь когтями по дну – и с силой вылетаешь наружу. Тебя снова несет ввысь, и в голове рев: «Имя! Вспомни! Имя!» Ты вымотан и ранен. Тебя швыряют на камень – и ты отчетливо, несмотря на ночь, видишь, как вокруг поднимаются горы, подсвеченные голубоватой луной, изредка выныривающей из-за облаков. Соперник – главный, сильный, вжимает тебя в какую-то щель, острые камни больно впиваются в бока, выворачивают крылья. Дышишь со свистом. «Имя, – шипит в голове, – вспоминай!» «Я хочу ес-с-с-сть…» «Разреш-ш-шу… имя, змееныш, имя!» Ты замираешь, понимая, что проиграл.