– А иначе тебя ждет плаха! – отрезала она с непривычной жесткостью. – Нет, если ты поможешь мне сбежать. Моя тихая, робкая мама сжала кулаки, на бледных щеках выступил румянец: – Куда сбежать? Ты в своем уме? – Что значит в своем уме? Мы свободные саганы, мы можем в любой момент уехать куда захотим. В этом даже нет ничего незаконного. Меня так легко спасти, почему ты этого не хочешь, мама? – Легко? – она прижала руки к сердцу. – Ехать куда-то, плыть… Куда? Чужая страна. Чужие люди, язык. Мы ведь совсем бедны, а л’лэард Нисим богат, кстати. О Богиня, какая ты глупая. Что тебя ждет там? Стихия сводит тебя с ума. Все женщины со стихией – сумасшедшие. Твой отец, в этом он виноват. Научил тебя снимать браслет, потому что ты плакала. Он никогда не думал о будущем. Обе дочери л’лэарди Тайнам уже вышли замуж. Мы будем жить в столице. Балы, приемы, театры… Л’лэард Нисим очень добрый. Мы ни в чем не будем нуждаться. У тебя появятся детки. Да упаси меня Богиня продолжить род плешивых коричневых червячков! – Доченька, представь, спустя годик ты уже будешь нянчить собственного сыночка или дочку. И будешь думать, какой глупой была. Крошечные пальчики, неуверенные ножки, я так любила носить тебя на руках. Я поморщилась. Фу, как приторно. Если у меня когда-нибудь будет ребенок, я перегрызу горло каждому, кто осмелится тявкнуть на него «грязная полукровка». Но если материнство так необратимо повреждает мозг, что стихия кажется глупостью, я выбираю никогда не стать матерью. – Когда повзрослеешь, ты все поймешь. Ты будешь мне благодарна. Если повзрослеть – это решить, что общество плешивого камердинера с его слюнявыми мерзкими поцелуями намного дороже полета, то упаси меня Богиня от такой взрослости! Разумеется, ничего из того, что подумала, я не сказала. Обняла маму, растянула губы в искусственной улыбке. – Мама, ты права. Извини. Я все сделаю, как ты скажешь. Только дай мне время, пожалуйста. Не вынуждай выходить замуж за камердинера прямо сейчас. Дай мне хотя бы месяц. – Ой, я написала л’лэарди Лираму. Мы получили еще одно приглашение. Нас ждет много вечеров, много выходов. Даже два месяца, три. – Мама неуверенно улыбнулась в ответ. Чувствовала мою фальшь. Все-таки она хорошо меня знает. С нею надо быть особенно осторожной. Комок в горле, хочется плакать. Даже для собственной матери я – сумасшедшая и почти преступница. Конечно, они никогда не знали, что такое стихия. И маме еще в раннем детстве закрыли источник ее природной магии, с чего я взяла, что она поймет меня? Конечно, для бескрылой курицы полет – это, наверное, настоящее сумасшествие. Променять на него уютный насест и регулярный корм – да Богиня упаси! Мам, ты ведь даже неверующая. Твоя мама была человеком, а у людей другая религия. Она учила тебя молиться Единому. Две причины мешают тебе помочь мне сбежать. Первая – нежелание понять, как важна для меня стихия. А вторая – трусость. Трусость помешала тебе поставить на место свекровь. Если бабушка на тебя надавит, ты забудешь свои обещания и станешь требовать от меня согласия на свадьбу с камердинером немедленно. Если выживешь после удара в спину от самого близкого человека, во всем мире не останется ничего, что может испугать. Сделай мне больно еще раз, мама. Чтобы мне стало плевать на тебя, чтобы меня уже ничто не удерживало в Империи. Глава 3 Вот и настал мой второй вечер в столице. Мне все еще не удалось увидеть город: весь день кипела работа – подготовка к балу. Я почти пожалела о покупке серебристого платья. Оно оказалось настолько тонким, что не скрывало вообще ничего. Кружево плотно обхватывало фигуру, лишь слегка расширяясь от бедер к щиколоткам. На груди плетение становилось плотнее, но ткань все равно просвечивала. Нижняя юбка из полупрозрачного шелка, на тончайших застежках тоже не особенно скрывала ноги. Я ощущала себя нагой, беззащитной и до безобразия неприличной, но бабушка только фыркнула: – Да тебе и показать-то нечего! Мне купили серебристые туфельки на тонком каблучке, бабушка морщилась, утверждая, что «эта дрянь порвется за один вечер», ну и пусть. У меня легкая походка, один вечер, думаю, туфельки выдержат. Мама торжественно принесла свое сокровище – длинную нить молочного жемчуга. Половина нашего состояния в банке, а половина – вот в этом папином подарке. Он привез ожерелье из какой-то далекой страны после первой в их семейной жизни разлуки. Единственная драгоценность, которую мама так и не решилась продать. Глажу сияющие бусины. Жемчуг прекрасен в раковине, в пене морской воды. Он живой там. А сейчас, когда я касаюсь гладкой холодной поверхности, мои пальцы чувствуют сухость и невидимые глазу трещины. Вынутый из раковины, жемчуг умирает, как сломанная роза, только медленно. Это не мое украшение, нет. – А ты? – спрашиваю у мамы. – Ведь тебе, вдове Верана, неприлично явиться совсем без драгоценностей. А я девушка, меня украсит стихия. Помнишь, на мое совершеннолетие ты подарила мне перстень, серебряный, с аквамарином? Вот его надену. Повздыхав о моей капризности и нашей бедности, мама соглашается. Сегодня я увижу Императора! В темных душных комнатах бабушкиного дома будто вспыхнуло новое солнце. Сегодня я увижу Императора! О побеге буду думать завтра. Все-таки волноваться о двух таких важных событиях одновременно очень тяжело – этого я не вынесу. И сегодня я хочу быть красивой! Не для того чтобы найти жениха, но чтобы выглядеть достойной самого красивого города в мире, императора и этого дня. Поэтому сегодня я позволила горничной сделать с моими волосами все, даже полить их той липкой, с неприятным запахом дрянью, чтобы они смирно лежали локонами. Мама и бабушка говорят, что аккуратно уложенные, намертво склеенные кудряшки – это красиво, значит, так тому и быть. Удивленная моей смиренностью и вежливостью бабушка внезапно растрогалась: – В первый раз ко двору! В первый раз! – и пустилась в воспоминания о своем первом выезде. В тот далекий год наш император только-только взошел на престол. Бабушка с восторгом описывала, как впервые увидела представителей великой династии огня. От них будто исходит внутренний свет, их аура могущества настолько сильна, что сложно долго находиться рядом. Не зря именно огненные стали правителями нашей страны. В каждом огненном течет императорская кровь, и детей этой стихии очень мало среди нас. Из шести императорских сыновей только один взял наследный огонь, и именно ему быть нашим следующим правителем, хоть он и младший из братьев. Расчувствовавшись, бабушка объявила: – Тебе нужны серьги! Обязательно! С необыкновенною торжественностью она пригласила нас с мамой в свой будуар. Замялась. Попросила выйти: – Сюрприз! Когда мы вошли снова, на огромном, грубо сколоченном письменном столе сияли, искрились, горели, наверное, сотни драгоценных камней. Зачем бабушке эта тонкая, будто из паутины, диадема, усыпанная звездами желтых бриллиантов? Как же смешно она будет смотреться на огромной, складчатой, землисто-серой, как у бегемота, бабушкиной голове! Эти браслеты с молочно-фиолетовыми, неземными лидами на камеях даже не сомкнутся на бабушкином запястье. Ей подойдет только ожерелье с невероятно огромными изумрудами на толстенной золотой цепи. Более тонкую шею такое, наверное, просто сломает. Здесь были и миниатюрные, очень тонкой ювелирной работы украшения – заколка с бабочкой, при малейшем, неощутимом даже для меня движении ветра ее острые искристые крылышки делали взмах, ослепляя всех огнем тысячи крохотных драгоценных камешков, – и тут же лежали абсолютно безвкусные, очень грубо склепанные перстни, браслеты. Но даже в самой нелепой, безыскусной оправе сияли камни – огромные, безупречные в своей чистоте и огранке. И рядом, на бархатных подушках в распахнутых шкатулках, сверкали кристаллы: ограненные алмазы, друза изумрудов, продолговатый рубин со звездой внутри и еще какие-то – их было множество, глаза разбегались и слепли. Оказывается, я люблю драгоценности. А уж как любит их бабушка! С какой бережной нежностью касаются ее толстые пальцы хрупких золотых кружев, как баюкает она в ладони фиолетовый аметист, со страстной пытливостью влюбленной щурясь в его глубину. Как дрожит от гордости ее голос, когда она рассказывает, с какими трудностями ей доводилось добывать эти сокровища, уводить из-под носа другой знатной л’лэарди, выкраивать деньги в семейном бюджете, какими ухищрениями выпрашивать покупку у ныне покойного супруга. – Выбирай любые серьги! На свой вкус! – щедро предложили мне. Под бабушкиным драконьим взглядом я даже не решаюсь прикоснуться к украшениям. Две холодные голубые капли притянули мой взгляд, осторожно указываю на них. – Э-эти? – тянет бабушка. Два огромных, ярко-голубых каплевидных бриллианта, один чуть больше и круглее другого, окруженные созвездиями более мелких черных и прозрачных алмазов. Лицо бабушки слегка кривится, губы поджимаются. – Эти слишком дорогие. – Как скажете, бабушка, – вздыхаю не без сожаления. – Выберу другие. Но она уже решилась. С тяжким вздохом кивает головой: – Бери. Но если ты их потеряешь, я… Они столько стоят. Я продам тебя в рабство! – Хорошо, но только каким-нибудь чужеземным купцам, едущим за море, – легко соглашаюсь. Даже не верится, что я действительно сейчас надену это искрящееся чудо, но бабушка уже вкладывает одну серьгу, неожиданно очень тяжелую, в мою ладонь, поворачивает мою голову. – У тебя что, уши не проколоты? Она сама приносит огромную иглу. Усадив меня на стул, огромными грубыми ручищами оттягивает мочку уха. Я в панике, но ведь это всего лишь маленькая ранка! Если я собираюсь в одиночку бежать за море, в чужую страну, меня ждут испытания куда хуже. Нельзя быть малодушной, надо приучать себя к боли. Это оказалось чудовищно больно, терпеть, как прокалывают второе ухо, еще невыносимее, чем первое. Бабушка-палач собственноручно вдела серьги, они оттянули и без того горящие мочки так, что полились слезы потоком. И мне терпеть это весь вечер? Вот она, цена придворной жизни! Боль. Но музыка уже звучит во мне. Я приняла жгущую тяжесть драгоценностей и беззащитность кружевного платья, хрупкость туфелек и щекотное чувство от локонов, касающихся плеч, все свои страхи и робость. Все это одеянья танцовщицы, каждая грустная мысль и каждая неловкость – браслеты, звенящие на моих запястьях, ночь – мое покрывало. Жизнь – танец, музыка звучит. Бабушка в темном вдовьем платье с широченной юбкой, с волнами оборок – некрасивый, огромный и хищный подземный цветок. Моя хрупкая мама в голубом сияющем шелке, с тонкой сетью морщинок вокруг больших синих глаз похожа на грустную сказочную принцессу, рано состарившуюся от потерь. А кто же я? Девушка в кружевном мареве, почти невесомая, почти несуществующая, с бледной до прозрачности кожей и темными глазами, которые тонут в ослепительном блеске сережек. Я просто ветер. Даже странно, что у меня это можно забрать. Ведь что тогда у меня останется, если в этом вся я? Мы садимся в карету и наконец-то покидаем бабушкин дом. Ездовые ящеры летят по темным улицам. Высовываю нос в окно. Ветер мне жалуется – в городе душно! В городе сложно летать! Дворы и переулки разбивают его на множество мелких сквозняков, напитывают запахами. Я пытаюсь поймать привкус моря, но слышу только ваниль из пекарни с душком ящерного навоза. Я спрашиваю ветер о дворце, и мне в лицо бросают цветочно-винный аромат, насыщенный донельзя, с отчетливым дыханием огня – мимолетнее призрака. Вспыхивают фонари. Мы наконец-то выехали в центр. Жадно приникаю к окошку. Черные ящеры проносят мимо нас позолоченную карету. Светло, как днем! Справа, слева, впереди и позади экипажи, и роскошные, и более скромные, темные. Рычание ящеров, крики кучеров и прохожих, а на Другой стороне улицы удивительные здания. Крылатые каменные мужчины держат на себе башню, уносящуюся в бесконечную, недостижимую высь. Я даже представить не могла, что дома могут быть такими высокими. Я хочу стоять там, на крыше, я могу туда долететь! Богиня, я действительно в столице, и это действительно чудо! – Сладости, кому сладости! Печеный аламарис! Арафьян для дам! – Какой-то торговец с огромным ярким коробом не побоялся выскочить на проезжую часть улицы, бежит, лавирует среди экипажей. Девушка-цветочница с корзиной маленьких роз нерешительно топчется на обочине. Мы мчимся мимо, в то же мгновение ее сбивает движением шеи огромный зеленый ящер, несущий на спине беседку. Я слышу ее отчаянный крик, мне жаль девушку, но мы уже уносимся в потоке экипажей дальше, к свету. На высоченном каменном пьедестале огромный стеклянный столб, в котором плещется пламя, освещая всю улицу, а на вершине – фигура мужчины в длинной мантии с короной на голове. Императорский столб! Я читала! Каждый император в день восшествия на престол возводит новый столб и заполняет его огнем, который потом живет и светит два-три поколения после него, медленно угасая. Но этот такой яркий, такой живой, пламя бушует внутри, бьется о стекло волнами… Наверное, это столб нынешнего императора или предыдущего! Здания становятся ниже, зато витрины ослепляют. Картонные и глиняные големы, одетые в платья, танцуют в лавках готовой одежды и в салонах модисток. Хотела бы я выбирать платье в одном из таких! Витрина ювелирной лавки сверкает коллекцией ничуть не хуже бабушкиной. В кондитерской из засахаренных фруктов и других сладостей выложен горный пейзаж с цветущими лугами. Мои глаза не успевают ухватить всего, а мы уже несемся мимо огромных, высоких и тощих деревьев в скудной одежде из листьев, вперемежку с фонарями выстроившихся вдоль дороги. В глубине парка мелькают дамы в яркой одежде, мы вылетаем на мост, проносимся над разливом обросшей островками широченной реки, ныряем под головокружительно высокую арку и вновь оказываемся в каком-то лесу или парке с редкими фонарями и булыжной мостовой. Карета резко останавливается. – Выходим! – командует бабушка. Лакей распахивает дверцу, помогая нам спуститься. Я стою за мамой и бабушкой перед большой мраморной лестницей, которая уходит ввысь, поддерживаемая двумя башнями, к огромной, сияющей теплым золотым светом арке. Императорский дворец темной глыбой нависает над нами. Он выстроен прямо на прибережной скале, врос в гору многочисленными башнями. Небо прокалывает острый шпиль, на вершине которого застыло каменное изваяние Богини. Она обнимает чашу с неугасимым огнем, знаком власти императорской семьи. Мы поднимаемся по длинной лестнице, впереди и позади нас дамы в пышных платьях с длинными шлейфами, мужчины в однотонных темных костюмах. «Тише, не морозь меня, братец», – шепчу ветру, ежась, но, кажется, дрожу я не от холода. Горло сжато волнением, сердце бешено колотится. Ветер и сам робеет. Здесь, на вершине, где он должен свистеть и неистовствовать во всю мощь, он едва дышит, чуть касается локонов на висках у дам, перебирая кружево на их декольте. Приносит мне, как сувенир, то один запах, то другой – ягодный парфюм, роза, кожа и сталь. – Л’лэарди Патанота Верана! – выкрикивает лакей имя бабушки. Мои коленки начинают подгибаться. – Л’лэарди Сибрэйль Верана! – слышу свое имя после маминого. На миг наша троица застывает в проеме золотой арки. Желтый мрамор огромной залы, золото огней, водопады желтых лилий, пестрая толпа колышется, как море. Хорошо, что с нами бабушка. Она шагает вперед со свирепой бычьей уверенностью, и мы с мамой шаг в шаг тянемся за ней по образованному толпой коридору до подножия ступеней. – Иди! – еле слышно приказывает мне бабушка, подталкивая в спину, и я иду. Так волнуюсь, что смотрю только себе под ноги, судорожно вспоминаю все, что читала и слышала о представлении императору. Мама и бабушка ведь мне ничего не рассказали! Я в суматохе даже не подумала спросить, а они и не объяснили, как себя вести, когда я предстану пред очами Императора! Поднимаю глаза. На высоком, сияющем золотом и драгоценными камнями троне, увенчанный короной, сидит худой, сморщенный старик в алых одеждах. Он даже не задержал на мне взгляда. А справа стоит мужчина в простом темном мундире. Светлые волосы аккуратно зачесаны назад, равнодушное лицо, выправка военного. Ни единого украшения не искрилось на нем, ни одного знака отличия на костюме. Но именно перед ним я склонилась в самом низком, самом почтительном реверансе из всех, на которые только была способна. Медленно выпрямляюсь, не отрывая взгляда от правильных, хоть и несколько грубоватых черт мужчины. Огненные глаза в обрамлении светлых ресниц слегка сузились. Желтые зрачки указали мне влево и вниз. Послушно перевожу взгляд. Старый император недовольно жует губами. Делает мне жест рукой подойти – видимо, уже не в первый раз. Повинуюсь. Опираясь на руку огненноглазого, правитель поднимается, делает шаг вперед. Худые руки невесомо берут меня за плечи, запах старости щекочет нос одновременно с коротким касанием сухих губ ко лбу. Наконец-то я вспомнила: мама рассказывала, правда, давно, и я читала в каких-то романах: юноши при первом представлении императору встают на одно колено и целуют ему руку, девушек же Император целует сам. Должно быть, его величеству эта традиция изрядно досаждает – встань навстречу каждой девице, сойди с трона, кряхтя и пошатываясь, потом залезай на него обратно, в его-то возрасте. А девиц несколько десятков, и некоторые еще и нерасторопные, как я. Хотя я такая, наверное, одна. – Наше Величество приветствует вас при дворе, л’лэарди Верана, – сухой и хриплый голос.