Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие, думающие, нажраться лучше как, — может быть, сейчас бомбой ноги выдрало у Петрова поручика?.. Если б он, приведенный на убой, вдруг увидел, израненный, как вы измазанной в котлете губой похотливо напеваете Северянина! Это «Вам» хлестало наотмашь, от него невозможно было увернуться. Поэт безжалостно бил по мордасам зажравшегося и равнодушного обывателя. Антивоенным этот стихотворение можно было назвать с натяжкой, но со слов переселенцев таким его считали в их мире. И все же, будоражить умы потомков будут другие строки поэта. После февраля четырнадцатого года, когда Самотаеву открылась тайна переселенцев, Миха был в этом уверен: Мария! Мария! Мария! Пусти, Мария! Я не могу на улицах! Не хочешь? Ждешь, как щеки провалятся ямкою, попробованный всеми, пресный, я приду и беззубо прошамкаю, что сегодня я «удивительно честный». Сквозь эти слова, прорывается надрыв и боль, и музыка, которая звучат, звучит, звучит. Кажется, еще мгновенье и появятся нотные знаки, но они так не появляются, но музыка продолжает звучать. Таково таинство поэзии Маяковского. Обратить внимание на литературно-поэтическую братию Самотаева попросил Зверев еще в девятом году. На вопрос, зачем это надо, последовал загадочный ответ: — Эт, дружище Пантера, такая публика, без которой ни хрена в этом мире не происходит, и без пол литры нам с ней не разобраться. Фраза насторожила, особенно ее вторая часть. Нет, не в том смысле, что выпить было не на что, а в том, что Командир что-то чувствовал, но толком не мог выразить. Пришлось разбираться самому. Сложно ли проникнуть в литературно-поэтический мир? И да, и нет. Внешне он открыт для всех желающих, но от назойливых посетителей защищаться умеет. Трудно проникнуть в ближний круг — для этого надо стать одним из «своих» во всех смыслах. И мироощущением, и в части запредельного эгоизма, а без поэтического дара об этом даже думать не стоит. Ничего не выдумывая, Михаил предстал в образе своеобразного «политического футуриста-исследователя», взявшегося изучить поэтический мир современной России. Для этого нашлись шепнувшие: «Самотаев в высшей степени человек щепетильный, поэтому никаких сплетен от него никто и никогда не услышит. Тем более жандармерия». Поначалу косились, особенно усердствовала Гиппиус, но своими посещениями Михаил не надоедал. Дай бог, если заглянет раз в месяц и тихонько посидит в уголочке. Время шло. В «Башне» у Вячеслава Иванова он познакомился с символистами Блоком, Белым и Федором Сологубом. У него на глазах родился «противник» символизма — акмеизм. На собраниях «Религиозно-философского общества» он слушал полемику Мережковского и Бердяева. На авторитет «футуриста-социалиста», сыграл устроенный Михаилом халявный полет в апреле четырнадцатого в Крым к Волошину. За штурвалом сидел Миха, в кабине Маяковский, Ахматова и Блок. Перегрузка была приличная, но дотянули, главное, эмоции хлестали через край. Постепенно перед Самотаевым раскрылся поэтический мир со всеми его прелестями и непрерывными сердечными драмами. Не пропускавший ни одной юбки Владимир Маяковский в июле 1915-го года познакомился с Лили и Осипом Брик. В истории переселенцев Лили скажет: «Я любила заниматься любовью с Осей. Мы тогда запирали Володю на кухне. Он рвался, хотел к нам, царапался в дверь и плакал». Все трое будут жить вместе, но собственной жизнью. Лиля будет крутить романы — такое впечатление, что без мужика она просто не могла уснуть. Осип Максимович будет захаживать к постоянной любовнице, а Маяковский, пытаясь забыться, начнет уезжать, крутить однодневные романы и снова возвращался. В 20-х годах семья Бриков будет неплохо жить за счет поэта. О влюбчивости Марины Цветаевой ходили легенды, а после романа с поэтессой Софией Парнок, она написала в своем дневнике: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное — какая скука!» По этому поводу Зверев выразился предельно лаконично — трахающиеся, блин, сучки. Все верно, а если к этому прибавить эгоизм, переходящий в нарциссизм, как у Игоря Северянина, то… Казалось бы, вся эта публика откровенные отбросы, но вот слова Анны Ахматовой, которые она напишет, когда в холодном Петрограде умрет от голода Александр Блок: Принесли мы Смоленской заступнице Принесли Пресвятой Богородице На руках во гробе серебряном Наше солнце, в муке погасшее, Александра, лебедя чистого. Пять строк. Всего пять строк, но рискнувший выразить их в прозе не уложится и в пять листов — так много сказано поэтессой. Не отсюда ли фантастическая сила воздействия? Не случайно женщины будущего будут боготворить двух влюбчивых представительниц своего пола. В июне семнадцатого Мандельштам в своем «Декабристе» напишет: Все перепуталось, и некому сказать, Что, постепенно холодея, Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея. Слова: «Россия, Лета, Лорелея», будут звучать волшебной музыкой. Даже Маяковский, на дух, не переносящий Мандельштама, публично заявит: «Гениально!» Знающие мифологию поймут — в последнем четверостишье предсказание гибели России: Лета — мифологическая река забвения. Она вместе со Стиксом протекает в подземном царстве Аида. Лорелея — рейнская дева, чарующим голосом завлекающая проплывающих мимо путешественников на скалы. В этом проявится символизм, хотя сам Мандельштам относил себя к акмеистам, стоящим на позиции точности образов. Поэт умрет от тифа в пересыльной тюрьме во Владивостоке. Николай Гумилев, прошедший всю войну от рядового до прапорщика, будет расстрелян в 1921-ом году. Его и Анны Ахматовой сын, Лев Гумилев, пять лет отсидит в Норильсклаге, потом поучаствует в «Берлинской операции» и вновь хлебнет лагерной жизни. Теперь на десять лет. После реабилитации он защитит докторскую диссертацию и обогатит науку идеей этногенеза. Сама Ахматова со средины двадцатых будет гонимой до конца своих дней, а от Цветаевой останутся только стихи. Умом осознавая, что на рубеже слома эпох жертвы неизбежны, что без пролетарского искусства, не обойтись, Самотаев, тем не менее, не мог принять, обрушившихся на его сегодняшних «подопечных» репрессий. Более того, после раскрытия тайны переселенцев, до него постепенно стало доходить, что они точно так же этого не понимают и, несмотря на всю свою браваду и словесную эквилибристику по поводу НКВД, они этого не принимают! В тоже время Михаил не сомневался — эта предельно эгоистичная субстанция, которую Зверев называл либерасней, бед могла натворить больше, чем три полнокровные дивизии рейхсвера. А еще был Маяковский со всей своей натурой. Так получилось, что, узнав будущее, судьба поэта Михаилу стала не безразлична, но как бы не сложилась история, такой человек не мог не разочароваться в жизни, и это не давало Михаилу покоя. Зверев высказался в своем стиле: — Думаешь ты один такой? — с какой-то безнадегой вздохнул Дмитрий, — Мишенин, тот вааще чуть было к царю батюшке не драпанул. Хотел спасти монархию. Путь скажет спасибо, что перехватили, а то сидел бы сейчас в дурдоме. Да ты не переживай, — успокоил товарища Командир, — хочешь спасать — спасай. В конце концов, это твой мир, а мы здесь гости. Интересно будет посмотреть, что из этого получится. Решение подвернулось после разговора с Горьким, делавшем Маяковскому протекцию в автомобильную роту. «Где авто, там и авиа», — таков был ход мыслей лидера социалистов. В результате Алексей Максимович сильно огорчился не сумев помочь своему собрату и в первых числах августа 1915-го Маяковского забрили на фронт, но по пути что-то в военной канцелярии сработало (на самом деле повлиял Самотаев) и поэта направили в школу авиаторов при заводе «Дукс». Безотносительно спасения от окопных вшей и германских газов, такое предложение было неслыханной удачей. А вот тут перед поэтом нарисовалась дилемма: — Володя, курс диверсионной подготовки ты проходишь по любому, но я постараюсь, чтобы тебе его дали наши лучшие специалисты, и не спорь, это дело решенное. Второе, к обучению летному ремеслу, ты допускаешься только после сдачи экзамена по урезанному курсу управления. Это мой личный тебе подарок, — ехидства на лице Самотаева хватило бы на троих. Маяковский всегда чувствовал, что Самотаев гораздо жестче, нежели демонстрировал, но такого извращения он от него не ожидал. Эта жесткость и манила, и настораживала, но сейчас ему не оставляли выбора, поэтому ответ был ожидаемый: