Когда Маяковский отошел, Михаил обратился к Корнилову: — А пока наш доблестный военлет наблюдает, нам надо определиться. В управлении дивизией вы мне дадите сто очков вперед, но в части умения проникать сквозь боевые порядки противника, я уступаю только одному человеку в России, поэтому, ваши советы я с удовольствием выслушаю, но решения останутся за мной. Сказано было буднично, как констатация факта. Едва обозначенное утверждение прозвучало только в конце, что только придало твердости. Будучи человеком военным, и понимая, что это не его операция, и не его дивизия, Корнилов отдавал себе отчет, что командовать должен Самотаев, и все же, внутри что-то восставало. — Это человек из Центра? — задав такой вопрос, генерал косвенно выразил согласие. — О Центре мы с вами обязательно поговорим, — успокоил генерала Михаил, — но у меня есть одна просьба — по возвращении вы сообщите, что бежать из плена вам помог помощник повара, который на самом деле греет пузо в Испании. С ним вы добрались до Карансебеша, а дальше в одиночку пошли вверх по долине Тамешь и пересекли границу там, где мы ее с вами пересечем. Цесарского мы вытащим ближе к зиме, и он эту легенду подтвердит. — Почему вранье надо обязательно называть легендой? — вырвавшееся раздражение было вызвано предыдущей частью разговора, впрочем, шпионские игры генералу так же были не по душе. — Это термин генерал-майора Батюшина, — Миха приплел контрразведчика Северо-Западного фронта, — так он называет придуманную биографию забрасываемого к германцу разведчика. — Делать вам, сударь, больше нечего. — Можно и так сказать, но жизнь людей, что помогли вам бежать из плена мне дороже побрякушек на груди, поэтому я настоятельно прошу вас пойти мне навстречу. — При чем тут ваши люди, Михаил Константинович, о них никто судачить не собирается, и вы напрасно пытаетесь увести разговор в сторону. Взять вашего же военлета, разве он не достоин награды? — Ага, сначала наградим, а потом догоним и еще раз наградим, и спросим, а куда это вы любезный шастали без высокого соизволения, блин? Знаем, кушали-с. Так что, разговор мы этот закончили, кстати, вот и Владимир идет. Ни людей, ни домов Маяковский не видел, хотя изредка поднимающиеся облака позволяли просмотреть долину вверх и вниз на три версты. Первоначально Михаил предполагал перейти на другой склон долины и хребтами выйти к своим севернее. Этот маршрут безопасней, но продолжительнее. Другое дело, когда никто не знает, где они грохнулись, и грохнулись ли вообще. С точки зрения любого военного, русский самолет пролетел вверх по долине реки Тамешь, но не найдя там ничего достойного, куда-то улетел. Мог он грохнуться? Естественно мог. Самолеты, знаете ли, иногда падают, но где дивизия и неделя времени, чтобы обшаривать всю долину с ее боковыми ответвлениями? Вот то-то и оно. Маяковский снял ручной пулемет. Вместо шкворня поставил запасенные дома сошки. На насмешливое замечание Самотаева: — Господин зауряд-прапорщик, вам мало автомата? — Михаил услышал сентенцию в духе бойцов «Вагнера»: — Оружия много не бывает. — Э-э-э, — пояснить, что мало может быть только патронов, Самотев не стал. Такого Маяковского было не переспорить, в этом Михаил успел убедиться еще по баталиям в литературном подвале «Бродячая собака». Заминировав самолет, и наскоро перекусив, тронулись в путь, а наткнувшись на заброшенную кошару, в шесть пополудни встали на ночевку, чтобы до солнца выйти в путь. К венгерской заставе вышли к обеду третьего дня, когда погода вновь показала, что сейчас разгар лета. «Неприступный бастион» больше напоминал пастуший домишко. Такой же убогий под соломенной крышей, и такой же выбеленный, а до зубов вооруженные «диверсанты», вот уже час лежа наблюдали мадьярскую идиллию. Три рядовых и капрал, вот и вся застава. Один боец пригнал стадо коз, второй только что надоил три ведра молока. Третий откровенно гонял балду, зато капрал скручивал и перекручивал в горячей воде сырную массу. О том, что вода была почти кипятком, свидетельствовал поднимающийся над тазом с пареницей пар. Надо полагать, что в ближайшем селении находились семьи этих вояк. — Ну, господин военлет, и что мы с ними будем делать? Может, порешим супостата из вашего пулемета? — ехидно прошептал Михаил, не вытаскивая изо рта травинку. — А то получится, что зря вы эту дуру таскали на своем горбу. — Ох и язва же ты, Самотаев, — Владимир хотел было сказать, что напишет о нем паскудный стишок, но вспомнив о генерале, свою принадлежность к «поэтическому сословию» решил не раскрывать. Чем дольше генерал присматривался к Самотаеву, тем чаще его посещали мысли, что Михаил не простой исполнитель воли некоторых господ, проталкивающих в армию свое оружие. Человек из низов, но нет в нем чинопочитания. То въедливый и осторожный, то дерзкий и стремительный. Умеющий употребить власть, но без нужды не командующий, что генералу откровенно импонировало. Похоже, что именно он организовал в Венгрии агентурную группу, и сколько, и где еще раскидано таких пятерок, одному богу известно. Это и настораживало, и притягивало. Притягивало, потому что интуитивно Корнилов не чувствовал в Самотаеве противника. Удивляло отношение к тратам. Потерять дорогущий самолет и не проявить сожаления — такое мог себе позволить только привыкший оперировать едва ли не сотнями тысяч рублей. Аналогично с пулеметом — машинка дорогая, но в их ситуации ее действительно стоило бросить. Сначала генералу показалось, что Михаил пошел на поводу у военлета, но увидев, как часть боеприпасов скрытно перекочевала в рюкзак Самотаева, понял, что наблюдает этап воспитания излишне самоуверенного товарища. Это случилось к исходу первого дня, когда под проливным дождем пилот едва волочил ноги. Не лучше себя чувствовал и Корнилов, зато глядя на Михаила можно было подумать, что тот только что вышел на прогулку. Вчера вечером генерал стал свидетелем любопытного разговора: — Можно подумать, что вы предлагаете социализм, — голос Маяковского кипел сарказмом, а сам он был похож на бычка. Большого, разъяренного, но бычка. — Ага, предлагаем, — Михаил возлежал у костра в позе обожравшегося патриция, — предлагаем социализмы каждому столько, сколько может упереть. — Ты можешь говорить серьезно? — Могу, но для этого маня не надо было перекармливать. В лице Маяковского мелькнуло что-то такое, отчего «патриций», решил за благо ответить: — Если хочешь знать, господин военлет, — умиротворенно начал Самотаев, с интонациями думского говоруна, — социализм это такая хрень, которая присуща не только человеческому обществу, но и любому стадному животному. Если мы зададимся вопросом, отчего это больную лошадку ее товарки придерживают с обеих сторон, как сразу найдем верный ответ — в этом проявляется инстинктивная забота лошадиного социума о своих собратьях по поеданию травки. Точно так же обстоит дело с рабочими инспекциями, приютами для бедных, церковноприходскими школами, и даже с монастырями, куда общество сбагривает свои отбросы, и все это, да будет вам известно, есть элементы социализма, существующие в нашей многострадальной империи. Видимо, устав от столь длинной речи, Михаил отхлебнул из своей кружки, почесал пятку, и только после этого смог продолжить: — В этом смысле, наши новые социалисты люди, безусловно, скверные, и поэтому, вместо немедленного свержения монархии, и внедрения всеобъемлющего социализма, они предлагают ввести прогрессивное налогообложение и создать препятствия для вывоза из страны капиталов, что подхлестнет экономику, а высвободившиеся средства, пойдут на всеобуч, медицину и пенсионное обеспечение всем нашим трудягам. А еще они искренне заблуждаются, полагая, что без этого Россия развалится на удельные княжества. В ответ Маяковский рыпнулся было запеть о самоопределении наций, что напрашивалась из последнего тезиса Михаила, но нарвался: — Господин военлет, вам пора бы уже научиться вести беседу на обозначенную вами же тему, а не метаться мыслью, как вошью по белой простыне, и за это вы наказываетесь вечерней чаркой, после которой отправляетесь на горшок и спать. Воспоминания генерала были прерваны очень своевременной фразой: — Вот что братцы, вы как хотите, а я пошел отведать свежей параницы. Вас, господин зауряд-прапорщик, это касается в первую очередь, поэтому, вперед и с песнями. Когда в полусотне шагов из травы поднялись три фигуры, больше напоминающие лесных чудовищ, солдатики впали в ступор, а капрал угодил задницей в ручей. При этом один из чертей заорал: «Nicht schießen! Lass mich erst mal ein Stück Brot essen». Эту тираду командир заставы перевел, как просьбу покормить — язык союзников он более-менее знал. То, что фраза переводилась: «Не стрелять! Послушай, просто дай мне сначала поесть», значения не имело, тем более что пулемет в руках самого рослого, казался детской игрушкой. Больше всего унтер опасался, что кинувшиеся на пришельцев собаки спровоцируют стрельбу. Положение спас третий, небольшого роста, что-то рявкнувший своим подельникам, и тут же обратившийся на венгерском, дескать, бояться им нечего. Странные союзники оказались совсем не союзниками, а совсем наоборот русскими, при этом в последнем унтер опознал сбежавшего русского генерала. Который, посмотрев на свою фотографию, тот что-то сказал по-русски. Скорее всего, выругался. Это было уже в конце дня, когда Дорел Кристя понял, что им ничего не угрожает. Тем же вечером, человек с глазами убийцы попросил генерала перевести, что о «посетителях» им лучше навсегда забыть, в противном случае их ждет отправка на фронт. А если кто-то захочет донести на своего доблестного капрала, то такому недоумку этот головорез лично отрежет яйца, а всех близких повесит. Переводивший это генерал кривился, бугай смотрел на своего напарника глазами обиженного телка, но Дорел не сомневался, что так оно и будет, но в глубине души такому предложению был рад. Рано утором русские ушли, а чтобы они не плутали, Дорел отправил с ними Яноша. На вокзале румынского городка Турну-Северин «путешественники» расстались. Лавр Георгиевич отправился в расположение русской части, расквартированной на окраине города. Михаил с Владимиром взяли билет до Одессы. Тогда же генерал ошарашил Маяковского: — Владимир Владимирович, если вы согласитесь, стать моим пилотом, то я с удовольствием организую вам вызов. — Я как-то даже не думал, — поэт растерянно посмотрел на своего шефа. — Соглашайся, Володя, — мгновенно отреагировал Самотаев, — стрелять в противника интересно только первые десять лет, потом это занятие надоедает, Это я тебе говорю, к тому же с Лавром Георгиевичем пострелять тебе придется изрядно. Генерал не был бы генералом, если бы не умел распознавать скрытые эмоции. Сейчас он был уверен, что этот прохиндей уже придумал, как воспользоваться его предложением. Глава 7 Броня крепка и танки наши быстры Конец 1916 года. Пятнадцатый год прошел под знаком «Великого отступления русской армии». Так об этом напишут историки. Вляпавшись на западном фронте в позиционный тупик, германское командование обратило свои взоры на Россию, с целью вывода ее из войны. Оснований для того было более чем достаточно. Войну на истощение Германия гарантированно проигрывала. Русские, всю зиму прогрызающие путь на Венгерскую равнину, рано или поздно своего добьются, и выход Австро-Венгрии из войны приведет Германию к катастрофе. Оставался пустячок — несколькими сильными ударами склонить Россию к сепаратному миру. В пользу такого решения говорили потери, понесенные русскими при штурме карпатских перевалов, к тому же, восполняемые плохо обученными крестьянами. На эту же мельницу лил воду наметившийся в русской армии недостаток оружия и военных припасов. Удары начались с января, а лето 1915-го года стало трагическим временем для русской армии. За период с мая по сентябрь были потеряны Галиция, Польша, часть Украины и Белоруссии. Фронт стабилизировался по линии Рига — Двинск — Барановичи — Пинск — Дубно — Тарнополь. Нельзя сказать, что командование русскими армиями велось из рук вон плохо. Купируя удары противника, генералы, как правило, принимали правильные решения, но при майском наступлении Германии под Горлицей, ее артиллерия за четыре часа выпустила 700 000 снарядов. Им противостояло всего шесть (!) больших русских орудий. Аналогично обстояло дело в июне под Праснышем, где немцы выпустили более трех миллионов снарядов из 800 орудий. В ответ русские артиллеристы отправивших противнику 60 тысяч снарядов из 40 стволов. Соотношения по боеприпасам 50 кратное, по артиллерии — 20 кратное, ставили крест на возможности удержания позиций. В начальный период войны во встречных боях с германскими войсками потери с обеих сторон были практически один к одному, но с наступлением снарядного голода положение резко изменилось — и при наступлении, и в обороне наши войска стали нести тяжелые потери. А как же авиация и минометы? Превосходство в авиации эффект давало, но аэропланы довольно долго рассматривались, как средство разведки, реже для корректировки артиллеристского огня. Ее использование для бомбардировки, тормозилось естественной косностью, а переселенцы этот вопрос не форсировали. Не сидел сложа руки и германский авиастроитель. В результате к началу шестнадцатого года в воздухе сложился своеобразный паритет — германских аэропланов оказалось немного больше, но русские летали чуть-чуть быстрее. Дрались они между собой безо всяких тактических схем, но можно было предположить, что потери германской авиации были несколько выше. Минометы стали поступать в войска с апреля 1915-го года и их освоение требовало определенного времени, зато когда в августе под Вильно германские артиллеристы нагло выкати полевые орудия для стрельбы прямой наводкой, то русские мины калибра 60 мм доказали ошибочность таких действий. Жаль, правда, что максимальная дальность огня таких минометов не превышала километра. Как следствие — с сентября в войска стали поступать минометы калибра 82 мм, с дальностью стрельбы до трех верст. Сказалась ли деятельность переселенцев на ходе войны? Безусловно, сказалась, но в какой степени и в чем конкретно, никто из них не знал. Оставалось только предполагать, что в целом линия фронта та же, что и в мире переселенцев. И все же, основной причиной отступления русских армий являлось экономическое и военное превосходство Германии. Вот и приходилось русскому командованию обменивать людей и территории на время, необходимое для перестройки экономики. Это, кстати, к вопросу — во что России обошлась ее нерасторопность.