Медленно перестраивающаяся на выпуск военной продукции экономика державы, наконец-то развернулась лицом к фронту. Производство орудий, снарядов, автомобилей и даже кирзовых сапог, соответствовало запросам воюющей армии. Казалось бы, надо радоваться, но на второй чаше весов стояли расстроенное хозяйство, до предела изношенный железнодорожный транспорт, тяжкое бремя кредитных обязательств и проблемы с продовольствием. Главным оказался вопрос: как переводить экономику на производство гражданской продукции после окончания войны. Всю сумму ответов на тему перехода к мирной жизни можно было свести к понятию — паллиатив. Предлагая полумеры, докладчики «со стороны» расписались — они не имеют убедительного рецепта решения этой проблемы. Ничего удивительного, маститые экономисты не имели подобного опыта. Последнее обстоятельство только раззадорило молодых управленцев, изучавших не только экономику, но и науку управления большими корпорациями. В их выступлениях отчетливо звучали идеи новых социалистов, настаивающих на жестком управлении экономикой на время выхода из кризиса. Все это не могло не вызывать ожесточенных споров, но в целом вектор общественной мысли профессорской среды уверенно дрейфовал в сторону идеи энергичного воздействия на экономику. Конечно, кое-кто за этим дрейфом усмотрел опасность диктатуры, но таковые оказались в меньшинстве — России надоело жевать либеральные сопли. Не имей устроители этой встречи еще одной цели, семинар закончился бы бюллетенем, заключительным возлиянием и обещаниями никогда не забывать студенческих лет. Собственно, закрытие прошло по описанному сценарию, но в конце кое-кто из бывших студентов получил предложение из серии: «А вас, Штирлиц, я прошу задержаться». Надо ли говорить, какой интерес вызвало приглашение. Отказавшихся, к слову сказать, не оказалось. О том, что проверка на лояльность проводилась при каждой встрече под видом снятия кардиограмм, и определения профессионального роста, никто из выпускников не догадался. Ну, задает себе профессор вопросы, и задает. Более того, каждому было интересно его мнение об успехах. Параллельно с проверкой на лояльность действительно проверялись и сердце, и интеллект. При этом выявлялись некоторые недуги. Излишне болтливых и склонных к доносительству на эту встречу не приглашали. При этом никого притеснять не собрались — им найдется другое дело. Получивших необычное предложение оказалось тридцать три человека, осталось выяснить, кто у них будет «дядькой Черномором». По большей части это были служащие железных дорог империи, были среди них представители крупных заводов, министерства почт и телеграфов, торговли и промышленности. Перед собравшимися выступил господин Зверев, читавший им курс психологии: — Уважаемые коллеги, во время учебы вам давались знания по противодействию забастовочным движениям. Тогда же вы познакомились с методами выявления роста напряженности в рабочих коллективах, и ее связью с экономическим состоянием предприятия. Сейчас я передам слово лидеру социалистической партии Михаилу Самотаеву, аналитики которого применили эти методы для анализа ситуации в стране, в том числе на фронте. Вас же я порошу внимательно выслушать его выводы. Сказанное Михаилом во многом перекликалось с прозвучавшем на семинаре. Новизна заключалась в затронутой теме — на первом плакате сопоставлялось падение потребления солдатами хлеба, и рост протестных настроений. Данные за 1915…1916-й годы, экстраполировались на 1917-й год. Кривые на графиках пересекались в средине лета, а погрешность давала разброс от средины июня до средины августа 1917-го года. Самотаев не лукавил. Поступающая с конца пятнадцатого года информация говорила о росте недовольства в солдатской среде, и сегодня армия воспринималась им, как готовый взорваться котел, а в братаниях были замешаны сотни полков. С лета и до конца шестнадцатого года потребление хлеба солдатом на передовой снизилось с трех фунтов до двух, а в прифронтовой полосе до полутора. Лошади почти не получали овса, что ставило крест на быстром войсковом маневре. Первый грозный звонок прозвучал в самом конце декабря 1916-го года, когда в ходе Митавской операции 17-й Сибирский полк отказались идти в атаку. Тогда же к нему присоединились другие части 2-го, а затем и 6-го Сибирских корпусов. С этой бедой командование с трудом, но справилось: около ста активных участников выступления были расстреляны, несколько сот были отправлены на каторгу, но, как говорится, это был «еще не вечер». На втором плакате сопоставлялись падение потребления хлеба заводскими рабочими, рост цен на продовольствие и нарастание забастовочного движения на заводах. На этот раз пересечение кривых приходилось на средину марта семнадцатого года, а разброс давал интервал от средины февраля до средины апреля. Не факт, что точки пересечения являлись моментами социального взрыва, но все говорило о серьезности положения. Что характерно, переселены не лукавили. Когда исходные данные были переданы соискателю профессорского звания при кафедре политической экономии и статистики Санкт-Петербургского университета Николаю Кондратьеву, фактический первооткрыватель «Кондратьевских циклов в экономике» пришел к аналогичным выводам. Зная реальные даты, переселенцы почти ничего не корректировали. Бывшие выпускники Высших курсов управления излишней доверчивостью не страдали — здесь собрались самые толковые и амбициозные молодые люди. Результаты оспаривались, но с выводами, в общем-то, согласились. Еще бы! Кому как не «железнодорожникам» было известно, что половина локомотивов вышла из строя, а топлива катастрофически не хватает для подвоза продовольствия в столицу. Не говоря уже о намечающейся нехватке хлеба. Служащие больших заводов о проблемах на железке знали опосредованно, зато они практически ежедневно сталкивались с нехваткой комплектующих, и чем дальше, тем чаще смежники приостанавливали свои производства то по причине отсутствия угля, то из-за забастовок. В результате военное производство стало снижаться. По ходу обучения будущие управленцы учились выявлять признаки надвигающихся забастовок и принимать меры противодействия. Кто бы сомневался, что молодые люди тут же сообразили — все эти знания можно было приложить не только к корпорациям, но и к державе. В том числе поднять массы на бунт или сбить накал противостояния. Кстати, пока школяры учились, странным образом нашлись люди, просветившие будущих генералов управленческой элиты о вариантах развития революции. От фантастического, в котором старое не мешает новому, и до разгула демократии в воюющей стране, с кошмаром бегущих с фронта миллионов вооруженных мужиков и последующей войны всех против всех. Растолковали крепко и без иллюзий. Одновременно дали понять — без преобразований социалистического свойства в Россию придет северный зверек. И вот сейчас прозвучало то, что они и без этих выкладок чувствовали, но до чего додуматься им не хватило самой крохи. Первым не выдержал товарищ начальника отдела эксплуатации Северо-Западных дорог, Валериан Грушницкий: — Нас ждет революция? — прозвучало и с надеждой и, одновременно, с опаской. — Гляжу не будущность с боязнью, смотрю на прошлое с тоской, — насмешливо продекламировал Лермонтова Самотаев, — ну почему у нас, чуть, что не так, то сразу: слазь с бочки Сильвер, ты больше не капитан! Валериан Витальевич, пока мы имеем неопределенность. Если правящая элита найдет правильное решение — волнения выродятся в легкие реформы протеста, если не найдет… бог им судья и трупы за борт. А пока мы с вами, как та китайская обезьяна, разуем глаза и свысока посмотрим за схваткой тигров, но охрану к вам приставить надо — не дай бог начнется настоящий шурум-бурум. Решение готовить своих людей к революционной сшибке, было принято в октябре шестнадцатого, когда стало очевидно, что история от известного пути не отклоняется. Дума шестнадцатого года исходила воплями на предмет назначения правительства народного доверия. Им с энтузиазмом вторили газеты и журналы. Не отставали от думцев и иностранные дипломаты, сея вольнодумство в великосветских салонах. Особенно в этом деле усердствовал сэр Бьюкенен, больше известный как посол Великобритании в России. Мосье Палеолог оказался сообразительней и с гранатой на танк не лез, но один черт гнал революционную пургу, мечтая о буржуазной республике. При этом, что такое правительство народного доверия никто толком не знал, но каждый чувствовал — министрами должны стать самые уважаемые, искренние, и самые говорливые думцы, а то, что они ни хрена не понимают в управлении, не интересовало от слова совсем. Зато вся страна ликовала, когда строго по расписанию в конце декабря 1916 года шлепнули Распутина. Подобный идиотизм творился в позднем СССР, пока разгул демократии не сменился разгулом бандитизма и дикого ограбления. Закаленные такими знаниями переселенцы клювом не щелкали и с октября стали искать подходы ко всеми известными им героями революции, начиная от Иосифа Виссарионовича и Нестора Ивановича и кончая сепаратистами всех мастей. Одних надо было пристроить к делу, других вовремя ликвидировать. В этом деле главное демократически не взвизгивать. Одновременно к будущим схваткам стали готовить командиров «Вагнера», которых открытым текстом предупредили о возможных волнениях. Первых из ознакомленных настоятельно попросили не использовать термин «революция», обойдясь несколько необычным «социальные волнения». Одновременно проводился мониторинг — не прозвучит ли в прессе это словосочетание. Месяц спустя утечки информации не выявили, и в известность были поставлена остальная часть руководства «Вагнера». С «вагнеровцими» было проще. Во-первых, люди военные по определению умеют хранить секреты, во-вторых, неудачи русской армии вызывали у них горечь. Для таких людей предстоящие события сулили надежду на военный успех. Сегодняшняя группа посвященных отличалась от «вагнеровцев» довольно высоким положением по службе и интеллектом. Это действительно была элита, пусть пока еще не достигшая всех высот, но уже сейчас способная если не парализовать, то существенно затруднить движение железнодорожного транспорта или притормозить процессы на заводах. Их отбирали загодя, ненавязчиво промывая мозги и способствуя продвижению по службе. Отсюда, вопрос Валериана Грушницкого о революции был ожидаем, а упоминание о приданной им «охране» из «вагнеровцев» в реальности было не столько заботой о жизни подопечных, сколько инструментом, призванным устранять возникающие препятствия. Об этом управленцы узнают позже, когда осознают масштаб обрушивающейся на Россию беды. Пока же их попросили дать «охране» полный расклад на тему: кто есть кто в их окружении. В том числе, составить психологические портреты предполагаемых противников и потенциальных попутчиков. На крайняк охрана окажется не охраной, а «лекарством» от предательства, но вот об этом подопечным знать не полагалось от слова совсем. Предстоящий захват вокзалов, банков, телеграфа и далее по списку, гарантировал взятие власти, и спасибо товарищу Ленину за его гениальное условие: «Верхи не могут, а низы не хотят». В принципе, все верно, но в мире переселенцев контроль над этими объектами после их захвата сопровождался позорным непониманием функционирования каждого конкретного звена управления и системы в целом, что вызвало коллапс государственной власти и дикую неразбериху у самих революционеров. Этого надо было избежать, а применение силы было всего лишь одним из методов достижения цели. Следующей партией «посвященных» станут кадры, трудящиеся в органах местного самоуправления. Разговор с ними планировался на начало февраля. * * * Броней Федотов озаботился задолго до войны. Прежде всего, надо было определиться с типом движителя — гусеница или колесо. Колесная техника обладала значительным ресурсом, гусеница обеспечивала большую проходимость. Поначалу идеалом представлялась комбинация колесных танков с броневиками, бронетранспортерами и вереницы автомобилей с топливом, боекомплектом и пехотой. Прорвавшись через линию фронта, такая армада могла совершить глубокий рейд по тылам противника с уничтожением связи, транспортной и командной инфраструктуры. Все так, но чем больше Федотов вникал в проблему, тем отчетливее вырисовывался недостаток колесных танков. Необходимый клиренс требовал применения колес большого диаметра. Уязвимость пневматики, и недостаточная проходимость диктовали применение трех, а лучше четырех осей, что тянуло за собой большой продольный размер. Все это порождало большой вес при относительно слабом бронировании — максимум противоосколочном. Дальнейшее увеличение бронезащиты вызывало падение скорости и снижение проходимости. Довеском к недостаткам колесников шла высокая сложность трансмиссии, разводящей крутящий момент на каждое колесо. Анализируя все, что переселенцы помнили о броне, до Федотова постепенно дошло, почему четырехосные БТР-ы его мира имели длину около семи с половиной метров, при весе в 15…17 тонн. Такой же результат он получил, выполнив прикидочный расчет колесного танка с орудием Гочкиса 57мм. Тринадцатитонную колесную машину, достаточно уверенно поражаемую поставленным на удар шрапнельным снарядом германской артиллерии, танком прорыва назвать было трудно. Зато им мог стать 20…25-ти тонный гусеничный танк с рациональными углами наклона броневых плит, у которого лоб прикрывался броней в 40 мм. Получить ресурс гусеницы тысячи километров Федотов не рассчитывал, поэтому поначалу предполагал, что прорвав фронт, танки возвращались «домой» или становились частью системы опорных огневых точек по внешней дуге будущего «котла». Оставшаяся без танков колонна БТР-ов и автомобилей, могла двигаться со скоростью до сорока километров в час, подавляя сопротивление буксируемой артиллерией и минометами калибра 82 и 120 мм. За сутки можно было пройти до полутысячи километров. Конечно, пройти за день две трети пути до Берлина не позволит даже слабое очаговое сопротивление, но два таких бронированных клина, поддержанные авиацией, должны были поставить противника в крайне затруднительное положение. В период с 1910 по 1913 годы броневики стали появляться во многих армиях мира. В России этим грешили все понемногу от завода Путилова до «Дукса». С началом войны этот класс боевых машин стал активно применяться на фронте, а в России три четверти запросов армии выполнялись на заводах переселенцев. Стараниями Федотова, эти машины лишь незначительно превосходили конкурентов и противника. Время шло. Разработчики приобретали все больший и больший опыт. Сами того не осознавая они стали сильнейшими специалистами в мире. В июне 1915-го года Федотов озаботил инженеров КБ разработкой двухосного бронетранспортера БТР-15, в котором отчетливо угадывались черты БТР-40 из мира переселенцев. Этот агрегат расшифровывался как бронетранспортер пятнадцатого года. Пораскинув мозгами, директор сообразил, что для пушечных и командно-штабных машин требуются что-то основательнее. В результате появилось задание на разработку трехосной бронированной машины, более всего похожей на БТР-152 его мира. Кто бы сомневался, что и здесь его нарекли БТР-152. Базой для этого транспортера послужил трехосный автомобиль завода «Дукс», неофициально именуемый «Стударь». Еще только обдумывая концепцию бронетехники, Федотов хотел параллельно взяться за бронеавтомобиль по типу середины тридцатых годов, но прикинув нос к пятке, от этой идеи благоразумно отказался — БТР сам по себе являлся основой для бронированной разведывательной машины, для самоходных минометов с расчетом, арт. тягачем и штабной машиной. При желании на него можно было поставить артиллерийское орудие. Семейством таких машин и занялось его КБ. Иначе броню видели военные. Идея создания сухопутного дредноута витала в их головах с «сотворения мира». Мечты эти порхали по страницам военных журналов, пока на свет божий не родились достаточно мощные моторы. Первыми очухались британцы, вслед за ними французы, а вот кайзеровские генералы такую машину посчитали излишне неуклюжей, пока осенью 1916-го года их окопы не переползли британские танки. Российские генералы оказались прозорливее германских, и с начала 1916-го года стали «пробивать» российский бронеход. Такое название закрепилось за многопушечными бронированными машинами после выхода в свет федотовских фантастик, хотя сам он предпочитал пользоваться термином танк. Понять вояк можно, но одно дело понять, другое выбить из их голов мечту о «бронесарае», а вот с этим возникли трудности, и это при том, что Федотов с главным конструктором «Дукса» входили в технический совет при ГАУ. Преждевременно раскрывать концепцию танка прорыва Федотов не собирался. Во-первых, можно было влететь в изменение истории, во-вторых, в цепочке «ГАУ — военное министерство-минфин», прилично «текло» и немцы не преминули бы воспользоваться такой идеей. Пришлось прикинулся сторонником массового применения броневиков. Кстати сказать, качественная артподготовка и три-четыре сотни пулеметных бронеавтомобилей на направлении главного удара, действительно могли существенно помочь прорвать фронт. Этой позиции придерживались специалисты, объединенные под знаменами «Дукса». По другую сторону баррикад реяли стяги Путиловского и Русско-Балтийского вагонного завода, подпираемые генералами. Кто-то грезил о сухопутных дредноутах, кто-то мечтал о доходах. В результате длительных терок «Дукс» выбил себе финансирование на проектирование броневика нового типа с кузовом, якобы для вывоза раненых с поля боя, а РБВЗ получил заказ на разработку «бронесарая». В этом деле был единственный плюсик — Федотову удалось по максимуму задрать требования к изделию вагонщиков, включив в программу испытаний повышенные требования по пробегу, проходимости и устойчивости к огню полевой артиллерии противника. Для заводчан эти требования были серпом по причинному месту, для генералов бальзамом на их военную душу, в результате федотовская подлянка проскочила. В октябре 1915-го года Борис взял с ведущих инженеров КБ очередную подписку о неразглашении, пообещав драконовские кары вплоть до расстрела деревянными пулями. В расстрел, надо заметить, поверили не очень, но торжественностью момента прониклись. Такие они оказались. Несерьезные. Показанный инженерам красочный рисунок ромбовидного чудовища, прорывающегося сквозь разрывы снарядов, впечатление произвел. Еще бы, разработчики боевых машин видели перед собой сухопутный дредноут, ощетинившийся пулеметами и двумя орудиями приличного калибра. Жуть! Корпус был опоясан крупнозвенчатыми гусеницами. Такие применялись на американских тракторах. Бегущие рядом солдатики в касках-блинах, сомнений в национальной принадлежности не вызывали — лаймы. — Вот, господа, эта машина называется «Марк». Ее сейчас проектируют наши заклятые союзники из Туманного Альбиона, но познакомить нас со своими планами они почему-то постеснялись. М-да, постеснялись, — Федотом почти искреннее изобразил сожаление, в которое присутствующие не поверили, — но есть в России настоящие патриоты, добывшие секретную информацию. Обежав взглядом собравшихся, Федотов продолжил: — А теперь, господа, внимание! Спрашивать, что мы противопоставим такому мастодонту, когда он появится у германцев, я не стану, зато проявлю полное и бескомпромиссное самодурство. С этими словами перед изрядно обалдевшими инженерами легли эскизы федотовского бронехода. — Бронетехнику делать будем согласно моему пониманию ее концепции и никак иначе, а моя схема отныне будет считаться классической. Пожелания и критика приветствуются, но только в пределах указанной парадигмы.