* * * Через час после полуночи, у перекрестка улиц Малой Садовой и Итальянской, остановились пять крытых грузовиков. Фонари в эту ночь не горели, поэтому страдающие бессонницей граждане вряд ли увидели, как высадившиеся из машин солдаты, группируется в Старо-Манежном саду. Тем более они не видели, как нападавшие взяли под контроль Михайловский манеж, в котором находился гараж Запасного броневого дивизиона и казармы водителей. Дивизион представлял собой слишком серьезную силу, чтобы дело пускать на самотек, и не было ничего удивительного, что в его штате несли службу пятеро бывших «вагнеровцев». Разводящим в эту ночь был унтер-офицер Виктор Криницын, в узких кругах известный по позывному «Вепрь», поэтому захват Манежа прошел «без шума и пыли». Потом было построение роты. Сонные солдаты хмуро глядели на своего фельдфебеля Илью Герасимова. Слева от него стоял прапорщик Мельников. Этот офицер недавно окончил броневую школу и неделю тому назад приезжал со своими бойцами из Всеволожки. Стоять под дулами многозарядных карабинов было неприятно, но куда было деваться, если и Герасимов, и громила Криницын оказались на стороне всеволожцев. Илья подал команду «смирно», доложился о построении роты, но дальше все пошло не по уставу. О происходящих беспорядках солдаты знали, но заявление офицера о переходе дивизиона под контроль «Вагнера» вызвало тревогу: — Ваше благородие, значит мы теперь как бы бунтовщики? — хмуро спросил ефрейтор Чеков. — Нет. Здесь собрались люди образованные, поэтому… Из дальнейших разъяснений следовало, что уже сейчас многие полки переходят на сторону восставших. Все это приводит к кровопролитию, поэтому с одной стороны надо постараться сохранить жизни офицерам, которых сейчас убивают солдаты, с другой надо оградить Государственную Думу от посягательств полиции и верных правительству войск. А поэтому всем предлагалось примкнуть к «Вагнеру» или спокойно посидеть в казарме пару суток, пока все более — менее не успокоится. — А ежели, ваше благородие, бунт будет подавлен? — Тогда мне прямой путь на каторгу. — А какой политической платформы вы придерживаетесь? — влез любитель политических баталий Старцев. — Никакой. Времени у нас мало, поэтому, на раздумья дается час, после чего одни готовят машины к выходу, другие остаются в казармах. * * * Из дневника Михаила Пришвина: «27 февраля. Сегодня утро сияющее и морозное и теплое на солнце — весна начинается, сколько свету! На улице объявление командующего войсками о том, что кто из рабочих не станет завтра на работу, призывается в действующую армию. Мелькает мысль, что, может быть, так и пройдет: вчера постреляли, сегодня попугают этим, и завтра опять Русь начнет тянуть свою лямку… Так думал и Протопопов. Около трех дня прихожу к начальнику с докладом по делу Кузнецовской фабрики, а он говорит: теперь все равно: Артиллерийское Управление захвачено бунтующими войсками. Предварилка открыта — политические выпущены и проч. При выходе из Министерства смотрим на большой пожар на Выборгской стороне: Предварилка или Арсенал? Позвонился к Петрову-Водкину: ничего не знает, рисует акварельные красоты, очень удивился. Попробовал пойти к Ремизову, дошел до 8-ой линии, как ахнет пулемет и потом из орудий там и тут, выстрелы раздаются, отдаются, кто бежит, кто смеется, совершенно, как на войне вблизи фронта, только тут в городе ночью куда страшнее…» * * * Утром 27-го февраля главный кадет державы Павел Николаевич Милюков был разбужен грохотом выстрелов. Из окон его квартиры были видны открытые ворота казарм Волынского полка. На плацу кричали группы солдат, волновались, размахивали руками. Чем все кончилось, осталось загадкой — звонок Родзянко заставил Павла Николаевича поторопиться в Думу. Улица была пустынна, но пули одиночных выстрелов шлепались о деревья и стены дворца. Вокруг Таврического парка стояли броневики под красными знаменами, а символика СПНР не оставляла сомнений, на чьей стороне экипажи машин. Перед главным входом в Таврический парк за ночь появился деревянный помост с микрофоном, рядом стояли коробки громкоговорителей. Такие устройства недавно заказали для Госдумы. У ворот Милюкова тут же окружили репортеры, члены левых и правых партий, что обычно сидели на галерке и толкались в коридорах дворца. «Павел Николаевич, нас не пускают в Думу. Просим немедленно прекратить произвол!» — таков был лейтмотив жалобщиков. На вопрос Милюкова молодцеватый поручик ответил отказом: «По распоряжению революционного коменданта, с сегодняшнего дня вход в Таврический дворец разрешен только по удостоверениям членов Думы и депутатов Петроградского совета. Остальных, исключительно по распоряжению коменданта дворца. Милюкову оставалось только растерянно развести руками. Аналогично развел руками Родзянко: — Извините Павел Николаевич, я точно так же не знаю, кто назначил энеса Львова комендантом, но охрана слушает его беспрекословно. Гучкова и еще нескольких деятелей он пропустил. Я звонил Хабалову узнать, куда делась прежняя команда, но генералу сейчас не до нас, поэтому прошу вас в зал. Указ царя о приостановке заседаний Думы был зачитан в полном молчании. Большинство считали указ трагической ошибкой, и по этой причине не сговариваясь, все потянулись в полуциркульный зал, где сразу же раздались горячие речи. Прогрессист Караулов предлагал не признавать царский указ и вернуться в зал заседаний. Прозвучало требования объявить Думу Учредительным собранием. Кто-то надумал отдать власть диктатору из военных, на роль которого предложил генерала Маниковского. Странный выбор. Впрочем, в этот день случилось много странного, но сейчас прошло предложение Милюкова создать Временный комитет Думы для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями». Сокращенно — ВКГД. То есть, Дума распущена, и как бы не работает, но о комитете царь и словом не обмолвился. И вновь Самотаев стал свидетелем, как череда событий повторяет описанное переселенцами. Пока в правом полуциркульном зале проходили выборы в состав Временной комиссии Думы. В левой части дворца левые думцы и депутаты от заводов и полков выбирали Исполком Петросовета. Оба конкурирующих органа власти избирались думой, и оба имели сходные проблемы с легитимностью. Многое думцы бегали голосовать то в Исполком, то в ВКГД, и все понимали — рождаются два соперника, скорее всего непримиримых. И там, и там, выборы проходили в нервной обстановке — публика всерьез опасалась, как бы броневики не сменили знамена. Трудно сказать, на что рассчитывал Керенский, но при выборе председателя военно-революционного комитета, он завел шарманку с рекламой эсера Василия Филипповского. В прошлом морского офицера и аж целого лейтенанта. По мнению Керенского без Филипповского, военно-революционный комитет не проживет и дня. Но тут он напоролся: — Хотелось бы услышать, в каких войсковых операциях принимал участие уважаемый Владимир Николаевич? Ответ в стиле трепа о боях на баррикадах пятого года «любознательного» депутата не удовлетворил, зато позволил отхлестать знатного трибуна. — Извините, Александр Федорович, героическая оборона баррикад меня сейчас не интересует. Мне надо понять, имеет ли уважаемый господин Филипповский, хоть какое-то представление, как и какими силами, он остановит дивизии Юденича, которые сейчас собираются для подавление революции? Или вы с ним собираетесь утопить восстание в нашей крови? А вот это бы удар ниже пояса, и удар тяжелейший. С другой стороны политика дело грязное, и нехрен было ломать закулисные договоренности. Все вдруг осознали, что ничего еще не кончилось, и зале раздался рев: «Братцы, да что же это такое? Генералы посылали нас на убой, и этот туда-же?! Не бывать такому!» Этот возглас поставил точку на притязаниях Керенского, слова его не лишали, но достаточно ему было предложить вполне корректную правку в итоговое воззвание к народам России, как вызверившийся солдатик заорал: — А ты, господин хороший, помолчал бы, пока я тебе кишки не выпустил. Защитники, конечно, нашлись. Даже Самотаев высказался, в том плане, что он, де, понимает товарища депутата, но выпускать кишки заслуженному революционеру перебор. Пока в Таврическом дворце шли выборы, улица демонстрировала свое собственное понимание революционной демократии. Наблюдаемые Милюковым утренние беспорядки вылилось в бунт Волынского полка. Спустя час, к волынцам примкнули, солдаты Литовского и Преображенского полков. На Литейном проспекте полки пополнились рабочими, студентами, гимназистами и ликующими обывателями. Зазвучали полковые оркестры, все чувствовали необыкновенный подъем. В этот солнечный день, в эти минуты всеобщего счастья никому и в голову не могло прийти, что уже к вечеру столицу захлестнет волна грабежей, что появление на улице в офицерской форме чревато расстрелом, а на городовых будет устроена охота. Никто не знал, что в эти часы главный командир Кронштадтского порта адмирал Вирен, едва не арестовал Петра Локтева, за его настоятельное предложение провести аресты среди флотских экипажей. Оставалось только гадать, к каким трагедиям приведет его решение. Толпа на проспекте росла. Волновалась солдаты, стреляли вверх. Часть пошла сманивать Саперный полк. Половина услышала клич: «На Выборгскую, на Выборгскую, к Московцам!» и беспорядочный поток направился на другой берег Невы. Что их туда понесло, одному богу известно, но играла музыка, громыхали патронные двуколки, а впереди бежали подростки. Толпой управлял унтер-офицер лейб-гвардии Преображенского полка Круглов. Этот человек с горящими глазами фанатика мгновенно стал ее кумиром. Не видно было только офицеров. Некоторые из них уже стали жертвами «бескровной революции». Перейдя Литейный мост, человеческий поток вновь раздробился. Одна часть завязла у Финляндского вокзала, где с утра шли непрерывные митинги. Вторая принесла свободу двум тысячам уголовников, «безвинно» томящимся в «Крестах». Среди них оказались герои революции — меньшевики Борис Богданов и Кузьма Гвоздев, которые повели солдат оказывать поддержку Государственной Думе. Вновь перейдя мост, толпу заинтересовал окружной суд. Точнее не толпу, а затесавшихся в нее уголовников и мошенников. Сжечь все дела, чтобы тебя вновь не законопатили за убийство, можно сказать, сам бог велел. Не сложилось. Метнувшихся к парадному входу суда переломило злой пулеметной очередью. И это произошло без всякого предупреждения! Отхлынувшая толпа заволновалась, завозмущалась, кто-то успел скинуть с плеча винтовку, но коротко рыкнувшие с соседних крыш пулеметы, высекли из мостовой искры, тем самым давая понять: «Шли бы вы ребята своей дорогой», и «ребята» пошли. Впереди все так же реяли знамена и транспаранты, но понимающие в военном деле фронтовики мигом смекнули: если бы не послушались, под огнем пяти пулеметов полегли бы, считай, все. Подходящая колонна вооруженных людей вызвала в Думе нешуточный переполох. Кое-кто, распахнув окна, ломанулся в парк, кто-то замер, как тот кролик под взглядом удава, но всех привел в чувство рык Львова: — Стоять! Это наши революционные полки. Господа руководители фракций, прошу на улицу приветствовать героев. Когда колонна уткнулась в стоящий поперек Шпалерной броневик с красным знаменем, среди солдат пошли тревожные разговоры: — Глянь, Федька, там у их ваши благородия, и еще один в стороне стоит. — Где? — Да вона, радом с броневиками в погонах. — Эх ты, мать частная, неужто в засаду нас заманили? Вспыхнувшее беспокойство развеял поднявшийся на трибуну Львов. — Да здравствуют революционные солдаты, рабочие и граждане обыватели! — раздался из динамиков голос энеса. — Человек я простой, и говорить много не умею, а тута я заместо коменданта, и кличут меня Николай Львов, — говорить на языке московских окраин, выходцу с этих окраин труда не составляло. — Рядом со мной самые главные люди Думы, что много лет приближали день, когда можно говорить без опаски. А охраняет наш покой Запасной броневой дивизион, героические офицеры которого с риском для жизни вырвали из лап кровожадных сатрапов боевые машины. Наших офицеров легко узнать по боевой красной звезде, внутри которой серп и молот. Получается, как бы единение армии со своим народом. Это вы все перескажите другим, и не забудьте, если вам попадется офицер, городовой или полицейский с такой же звездой, или с красным бантом, то помните — это наши люди, которые тайно работали на революцию и жизнь их неприкосновенна. И напоследок, если кому надо «до ветру», то позади вас в скверике есть отхожее место, а то, знаю я вас, обсерите все кусты. Последний перл снял остатки сомнений — перед ними свой. А потом начались речи. Керенского в экстазе стащили с трибуны и долго носили, как внезапно замолчавшую египетскую мумию. Родзянко с Милюковым оказались мудрее и до экстаза толпу не доводили. Больше их к микрофону не подпустили.