Он по очереди поглядел на Май и на Бритт-Мари. Улыбка Бьёрна погасла. — У нас что-то случилось? 10 Дни складывались в недели, а дома у Бритт-Мари с Бьёрном царило хрупкое перемирие, нарушать которое ни у одного из них не было ни желания, ни сил. Иногда они разговаривали друг с другом, и Бьёрн всякий раз бывал полон раскаяния и обещал начать поиски новой работы. А ещё — вернуть деньги. Бритт-Мари уже не знала, чему верить. Она больше не злилась на Бьёрна, скорее ощущала разочарование и ещё, возможно, удивление. Но прежде всего Бритт-Мари чувствовала усталость — от необходимости постоянно исполнять функцию жандарма, который пресекает любую шалость. А ещё от того, что постоянно приходилось подбирать и выносить окурки и банки из-под пива. Бритт-Мари напрягало, что Бьёрн вовсе не спешил ей рассказывать о том, что произошло у него на работе. Если это было сокращение, не должны ли были его предупредить заранее? Однако у Бритт-Мари были и собственные тайны. Так ли справедливо было требовать от Бьёрна полной откровенности, когда сама Бритт-Мари предпочитала умалчивать о многом? Может быть, исходя из этих соображений Бритт-Мари всё же решилась рассказать мужу о распятой женщине, которую обнаружили вблизи парка Берлинпаркен. Реакция Бьёрна оказалась вполне ожидаемой. — Ты в своём уме? — воскликнул он. — А вдруг с тобой что-то случится? Вдруг он и тебя достанет? Бритт-Мари спокойно и обстоятельно разъяснила ему, что большую часть дня проводит, стуча по клавишам печатной машинки, и в таких условиях вероятность того, что кто-то захочет или сможет ей навредить, стремилась к нулю. Но Бьёрну явно было этого недостаточно. — Ты должна подать рапорт о переводе, — заявил он. — Сможешь работать на другом направлении. Дорожно-транспортные происшествия, кражи… что угодно, только не это. Бритт-Мари обещала ему поговорить на этот счёт с Фагербергом, но выполнять обещание не спешила. Тем временем расследование нападения на Лонггатан, 23, шло полным ходом. Бритт-Мари отныне было позволено присутствовать на совещаниях в прокуренном кабинете Фагерберга. Однако её роль при этом была строго ограничена: ей дозволялось вести стенограмму совещания, чтобы затем перепечатать её начисто на пишущей машинке у себя в кабинете. Бритт-Мари было отлично известно, что зови-меня-Алисой вполне могла бы справиться с этой работой, однако она не смела возразить шефу из страха быть опять сосланной на работы по разгребанию документальных материалов и раскладыванию их по папкам в огромном сером картотечном шкафу. Едва она подавала голос или каким-то образом высказывала возражение Фагербергу, её тут же посылали за кофе, или вообще в магазин за сигаретами. Однажды Бритт-Мари раньше обычного справилась со своей печатной работой, но вместо того, чтобы выйти из кабинета и пообщаться с коллегами, она решила переписать начисто свой рассказ об Элси. Для неё это было желанной передышкой между вечными совещаниями и работой за печатной машинкой. История обросла новыми подробностями, дома Бритт-Мари несколько дней подряд засиживалась допоздна, работая над ней. И теперь ей было жаль, что эта работа подходила к концу. Бритт-Мари знала, что Фагерберг к ней несправедлив. Более того, эта несправедливость была просто необъяснима. Её каменнолицый шеф был ходячим анахронизмом. Швеция — современная страна, в которой только что на законодательном уровне разрешили аборты и ввели страхование на случай рождения ребёнка. Женщины теперь были вольны выбирать любую профессию, а любовь если и не стала свободна, то уж точно более раскрепощена, чем раньше, — всё благодаря противозачаточным таблеткам.[13] Как всё это могло пройти мимо Фагерберга? Он что, проспал все шестидесятые? И студенческие забастовки, и фестиваль Вудсток, и движение в защиту прав женщин, и знаменитый лозунг «личное есть политическое»?[14] Похоже на то. Но как бы ни обстояло дело с его отношением к равноправию, невозможно было поставить под сомнение профессиональную компетентность Фагерберга. Твёрдой рукой он направлял ход расследования, и всё последнее время было посвящено скрупулёзному изучению занятий и привычек Ивонн, а также круга её знакомств. Они самостоятельно опросили всех соседей, а с помощью участковых полицейских постучались в дверь к каждому жителю во всей округе. Они опросили даже родителей детишек из группы Даниэля в детском саду. Но никто из опрошенных не замечал ничего подозрительного и не мог припомнить мужчину, которого Ивонн разглядела в парке возле статуи. Всё это Бритт-Мари педантично отражала в своих отчётах. Её коллеги и не догадывались о том, что перепечатывание отчётов и протоколов стало для неё отныне не только служебной обязанностью, но и убежищем как от ледяного холода, поселившегося в её двухкомнатной квартире, так и от систематических унижений в кабинете Фагерберга. Ибо среди всех несправедливостей мира Бритт-Мари сумела отыскать свой способ не сойти с ума — облачившись в непроницаемые доспехи перфекционизма. Работал способ безотказно. По крайней мере, так считала сама Бритт-Мари. Если Фагерберг и имел какое-то мнение на этот счёт, он его не озвучивал. А Кроок в основном издавал нечленораздельные одобрительные возгласы по поводу любого высказывания Фагерберга — когда присутствовал на совещаниях, конечно, потому что шеф поручил ему работу ещё над парой дел. С другими коллегами по отделу Бритт-Мари виделась нечасто, но те всегда дружелюбно ей кивали, столкнувшись в коридоре. С Рюбэком, конечно, всё обстояло иначе. Тот часто комментировал неисправимое скотство Фагерберга, и когда он это делал, то всякий раз накрывал руку Бритт-Мари своей ладонью, словно придавая своим словам дополнительный вес. Бритт-Мари всё это одновременно нравилось и не нравилось, потому что в её душе зарождалась печаль. Мучительная тоска накрывала её, когда Бритт-Мари честно признавалась себе, какие эмоции испытывает по отношению к Рюбэку, а какие — к собственному мужу, который вот уже неделю как перебрался спать на диван в гостиной. Бритт-Мари закрывала дверь в спальню к себе с Эриком, прежде чем принять лёгкое успокоительное, которое прописал ей врач. Бьёрна, кажется, такая ситуация устраивала, или же он, подобно Бритт-Мари, нашёл способ примириться с положением дел. Он послушно спал на диване и всё больше времени стал проводить в обществе Суддена в старом дачном домике на берегу озера Тунашён. Бритт-Мари понятия не имела, чем они там занимались, но когда Бьёрн возвращался домой, от него разило выпивкой. Иногда по утрам, когда Бритт-Мари просыпалась, Бьёрна всё еще не было дома. В таких случаях она чувствовала лишь облегчение. Когда же он предпринимал неловкие попытки сблизиться с ней в этом смысле, она его отталкивала. Как он вообще мог подумать об этом притом, какие между ними теперь были отношения? И словно ситуация дома была недостаточно катастрофической, Бритт-Мари всё чаще стали посещать мысли о Рюбэке. В том числе в таких обстоятельствах, в которых им вовсе не стоило возникать. «Что со мной такое?» — спрашивала она себя. «Что творится с моей жизнью?» * * * В среду, четвёртого сентября, Маргарета Ларссон забрала свою дочь Лену из дома няни, которая жила в одной из новостроек возле водонапорной башни. На часах было начало восьмого, и у Маргареты только что кончилась поздняя смена в универмаге «Темпос» на центральной площади Эстертуны. Вечер выдался тёплый и красивый, и она решила сделать небольшой крюк вокруг парка Берлинпаркен, чтобы подольше погулять. Шея и спина у неё ныли после целого дня работы на кассе, а ноги казались тяжёлыми и окостеневшими. Лена уснула в коляске ещё до того, как они добрались до детской площадки, что вообще-то было к счастью — иначе она непременно захотела бы пойти туда, несмотря на то, что уже темно и на площадке никого больше не осталось. Маргарета распахнула калитку ворот у дома 10 на Берлингатан, протиснулась вместе с коляской во входную дверь, и припарковала транспорт под лестницей. Потом осторожно взяла на руки спящую дочь. Шаги Маргареты эхом отдавались в пустом подъезде, пока она поднималась на третий этаж. Ей удалось выудить из сумки ключи, не уронив Лену. Она отперла дверь, вошла в квартиру и сбросила сабо. Потом тихонько прошла в гостиную и положила девочку в красивую кроватку, которая досталась Лене по наследству от двоюродной сестры. Лена немного похныкала, но не проснулась. Маргарета задумалась. Вообще-то не стоило позволять Лене заснуть сейчас, ведь в таком случае завтра она проснётся слишком рано. Но Маргарета так устала, а спина продолжала неумолимо ныть, несмотря на совершённую ими прогулку. Маргарета решила не будить дочь, хотя знала, что завтра спозаранку ей придется за это заплатить. Она осторожно сняла с дочки крошечную вышитую крестиком курточку, чересчур дорогую даже несмотря на то, что была куплена на распродаже. Пощупала подгузник — тот был сух. Потом накрыла Лену одеяльцем и тихонько поцеловала в щёчку. «Так удивительно», — подумала Маргарета. Когда она носила ребёнка, то воспринимала свою беременность как катастрофу. Словно её жизнь закончилась. А теперь Маргарета не могла представить свою жизнь без Лены. Не могла представить, чему посвящала бы всё свое время, кому дарила бы всю свою любовь, если бы на свете не было этого маленького человечка. «Может быть, когда-нибудь у нас получится найти тебе подходящего папу», — мечтала она. В Эстертуне живет много симпатичных и веселых ребят. Например, тот, что всегда выбирает её кассу в «Темпос». Он всегда покупает еду только на одного человека, выглядит уставшим и одет в тёмный костюм, как банковский служащий. Вчера он интересовался её планами на выходные. Или тот мужчина постарше, который всё время возникает неподалёку, когда Маргарета прогуливается вдоль озера. Они обычно беседуют друг с другом, идя рядом по берегу. Когда он уходит, то всегда улыбается, прикладывая руку к полям своей шляпы. Маргарете вспомнился и парень, который на прошлой неделе помог ей нести сумки с продуктами — от самого центра до Берлинпаркен. Тот самый, с забавным выговором. Он ведь тоже очень даже ничего? Когда Маргарета погасила верхний свет, в парке за окном она заметила какой-то силуэт. Было похоже, что кто-то стоял, прислонившись к дереву, почти вплотную к фонарному столбу. Но как только Маргарета подошла к окну, чтобы разглядеть получше, силуэт скользнул прочь и растворился в темноте парка. «Должно быть, мне почудилось», — решила Маргарета, и отправилась на кухню. Там она поставила на плиту чайник и сделала себе бутерброд. Она перекусила, а потом приняла душ — в квартире стояла духота, а после горячего чая она вспотела. Маргарета прикинула, нельзя ли тихонько включить в спальне телевизор, но решила не рисковать понапрасну: если Лена проснётся сейчас, пройдут часы, прежде чем она снова уснёт. А Маргарета должна быть на рабочем месте в четверть девятого вне зависимости от того, насколько она будет уставшей. Маргарета немного приоткрыла балконную дверь, чтобы впустить в квартиру свежий воздух, и решила почитать в кровати. Но усталость взяла своё, и Маргарета, положив книжку на пол, погасила ночник. Она сразу провалилась в сон. Плечи расслабились, боль в спине отпустила, сменившись приятным ощущением невесомости. Ей снилось, что Лена сидит в своём детском креслице и играет с дорогими наручными часами, которые Маргарета получила в подарок на Рождество от матери. Маленькими липкими пальчиками Лена цепко держала часы и громко стучала ими о свой столик. Маргарета пыталась ей помешать, но всякий раз, как она протягивала руку за часами, та словно отказывалась ей подчиняться. Словно жалкие сантиметры, отделявшие кончики её пальцев от цели, на самом деле были непреодолимо огромным расстоянием. Лена царапала часы о столешницу. — Тщщщж. Маргарета открыла глаза, и сон растаял. — Тщщщж. Сон как рукой сняло. Этот царапающий звук. Он исходил не от Лены. Маргарета вгляделась в темноту, но ничего не увидела. В следующий миг раздался знакомый скрип балконной двери. Может быть, ночью она открылась? Когда Маргарета ложилась спать, ветра совсем не было, но в это время года погода так переменчива.