Конечно, они не всегда были друг другу верны и одно время даже практиковали свободные отношения. Но это было до того, как они поженились и Ханне поняла, что не хочет ни с кем делить Уве. К тому же, больше ей совершенно не хотелось спать с другими мужчинами. Несмотря на отчаяние и гнев, Ханне тут же принялась искать причины, которыми можно было бы оправдать предательство, случившееся на чёртовом диване на Уденплан, в результате которого непривлекательная, но компетентная женщина забеременела. Может быть, он почувствовал себя нелюбимым, потому что она много работала, невзирая на болезнь его отца? Или её научные достижения заставляли Уве чувствовать собственную ограниченность, поскольку с тех пор, как Ханне защитила докторскую, весь фокус внимания сместился на неё? Вероятно, существовал какой-то лимит в их отношениях, сверх которого нельзя было засорять их собственной персоной? Может быть, он был немного напуган? Должно быть, так. Уве был напуган. Он, к примеру, считал, что маленькие дети таят в себе опасность — для отношений, карьеры и всего прочего, чему он придавал значение в жизни. И он боялся принимать решения, боялся выбирать. Ханне или Эвелин? Ребёнок или его отсутствие? Но есть вещи, которые нужно делать, даже если это сложно, думала Ханне. В противном случае ты не человек, а всего лишь маленькая кучка дерьма, как однажды выразилась Астрид Линдгрен.[28] А прямо сейчас Ханне склонялась к тому, что Уве был кучей дерьма. Большой испуганной кучей дерьма. Следующие три недели не были богаты событиями. В квартире на Шеппаргатан царил холод, и в переносном значении тоже. Они, конечно, разговаривали друг с другом, но между ними теперь всегда стояла Эвелин со своим дурацким диваном, и эта стена была выше и неприступнее Берлинской. Что было ещё хуже: Уве так и не решил, как он собирается поступить: остаться с Ханне или оставить её, чтобы создать ту семью, которой никогда не желал? «Мне стоило бы выставить его, — думала Ханне. Не стану же я жить с ним после того, что он натворил?» Но сама мысль о том, чтобы его лишиться, пробуждала в ней такое отчаяние, что Ханне казалось, она рассыпется на кусочки и больше никогда не сможет себя собрать воедино. Несколько раз они пытались обсудить ситуацию, но эти попытки всегда заканчивались криками Ханне, а однажды она даже запустила в стену старинной и очень дорогой хрустальной вазой. Ваза разбилась на тысячу осколков, а на стене отныне виднелась уродливая вмятина, от которой расходились в стороны несколько глубоких трещин. Каждый раз, входя в кухню, Ханне обращала свой взгляд на эту стену и ощущала некое подобие удовлетворения от того, что страдания, которые она испытывала в душе, нашли выход в физической реальности. Словно наличие этой вмятины и трещин доказывало, что горе и гнев жили не только в голове Ханне. Вечерами она стала выпивать больше обычного. Три бокала, четыре. Иногда больше. В один из таких вечеров она набрала номер Мии и расплакалась. И несмотря на то, что вовсе не собиралась этого делать, рассказала ей всю историю неверности Уве. Миа, как обычно, оказалась мудрой и понимающей. Она дала Ханне совет подождать, пока к той не придёт окончательное решение. Ханне в ответ пробормотала что-то типа того, что тоже хотела бы жить с женщиной, ведь это, на её взгляд, было легче. Миа от души расхохоталась и заметила, что Ханне очень мила, когда идиотничает, а если бы она знала, какие между ними разыгрываются драмы… Потом Ханне легла на диван, укрывшись толстым шерстяным пледом, и тихо заплакала. Она плакала почти беззвучно, потому что последнее, чего ей тогда хотелось, — это выслушивать утешения Уве. Только когда он уснул, Ханне тоже отправилась в кровать. Однако временами они пытались сблизиться. Во всяком случае, частично. Когда Ханне проходила мимо Уве в прихожей, он несколько раз ловил её за руку и посылал ей взгляд, исполненный такой печали и нежности, что горячие слёзы тут же вскипали у Ханне под веками. И бывало, встретившись с ним взглядом, Ханне не отнимала у него руку. Невзирая на царивший в её душе хаос, Ханне продолжала жить. Она преподавала и руководила научной работой студентов в университете. Пару раз в неделю она посещала полицейское управление для участия в совещаниях. Роббан оставался всё таким же кислым. Или озлобленным. Или оскорблённым, Ханне не могла подобрать верное определение. Вот только дружелюбное и немного шутливое настроение, которым их общение было проникнуто вначале, напрочь исчезло. Единственной в группе, кто до сих пор был полон энергии, оставалась Линда. Она в шутку говорила, что ей нравится роль новоиспечённой мамочки, и она даже подумывает перебраться в Эстертуну вместе со всеми своими одеялами. Что там у неё больше друзей, чем в городе, и кто знает — может, со временем она заведет себе ещё больше одеял. Потом Линда громко смеялась. То, что хоть кто-то в группе оставался в хорошем настроении, было удачей, ибо расследование продвигалось туго. Несмотря на обход квартир, на обзвон телефонных номеров, на все показания свидетелей и недавно открытую горячую телефонную линию, у них всё ещё не было подозреваемых. Болотный Убийца так и оставался тенью. А в Эстертуне росла и ширилась паника. В одиночку женщины больше не появлялись на улицах по вечерам. Они ходили исключительно группами или в сопровождении своих мужей и близких мужчин. Слесари работали сверхурочно, не успевая устанавливать дополнительные замки и дверные цепочки в домах близ Берлинпаркен. Вечерние газеты смаковали ужасающие подробности, в полицейский участок Эстертуны кто-то подбросил свёрток с собачьим дерьмом, а гражданское объединение «Друзья Эстертуны» созвало народный сход на площади, где в очередной раз прозвучали требования об отставке коммунальной администрации. Телевидение, конечно, было тут как тут, документируя события. Брали интервью у перепуганных женщин и панорамной съемкой давали толпу взволнованных демонстрантов. Два дня спустя случилось невообразимое — то, что буквально поставило страну на колени, а также повлекло разрушительные последствия для тех, кто расследовал дело Болотного Убийцы. Вечером 28 февраля 1986 года премьер-министр Швеции Улоф Пальме вместе со своей супругой Лисбет шёл домой пешком по улице Свеавеген в центральном Стокгольме. Они возвращались из кинотеатра. С ними не было телохранителей, и супруги наслаждались прогулкой по городу — как самые обычные жители Стокгольма. В двадцать три часа двадцать минут на подъеме улицы Туннельгатан их догнал вооружённый человек. Улоф Пальме получил выстрел в спину, а Лисбет Пальме была легко ранена по касательной. После этого преступник быстро скрылся. Улоф Пальме скончался на месте происшествия. Ханне услышала эту новость по радио на следующее утро, и на какое-то время та невидимая стена, что возникла между ней и Уве, словно растворилась, рассеялась, как ночной кошмар в ярком свете утреннего солнца. Они держались за руки и долго разговаривали — о смерти, которая имеет свойство разделять, сеять раздор, рождает ненависть — и в то же время объединяет. 35 Ханне почувствовала это сразу, как вошла в здание управления на следующей неделе. Там царила новая атмосфера. В коридорах переговаривались шёпотом и обменивались серьёзными взглядами. По лестницам вприпрыжку сновали сотрудники, а на полу в одном из кабинетов виднелись пустые жестянки из-под колы и картонки от пиццы — свидетельства чьей-то сверхурочной работы. Когда Ханне вошла в конференц-зал, все уже были на своих местах, но сегодня даже Линда выглядела мрачно. Губы её высохли и растрескались, а тонкая кожа под глазами просвечивала голубым. Она больше не шутила о своем «малыше» из одеял или о намерении переехать в Эстертуну. Лео сидел молча, держа подушечку снюса в руке. Его худое тело согнулось над столом, взглядом он уставился в пол, а жидкие волосы выглядели давно не мытыми и нечёсаными. Роббан откашлялся. — По причине, которая всем вам, без сомнения, известна, наблюдение за Берлинпаркен прекращено, — объявил он. — Я считаю, это большая ошибка, — сказала Ханне. — Он снова нападёт. Роббан поднял руку, призывая её замолчать, но Ханне упрямо продолжила: — Стали бы вы прерывать операцию, если бы нападение ожидалось не в Эстертуне, а в одном из благополучных предместий? Если бы Болотный Убийца распинал представительниц высшего класса, а не несчастных одиноких матерей? — Это не имеет отношения к делу, — отозвался Роббан. — Правда? Отлично, мне всё ясно. Кучка распятых женщин из нищего района, переполненного приезжими, конечно, ни в какое сравнение не идёт с убийством премьер-министра Швеции. — Достаточно! — взревел Роббан. — С меня достаточно твоих советов. И твоего так называемого профилирования. Мы угробили на это два месяца работы, и больше я не могу тратить время. К тому же, Хансу Хольмеру с командой нужны парни на подмогу. Ханс Хольмер — начальник полицейского управления Стокгольма, вот уже неделю как взял на личный контроль расследование убийства Улофа Пальме. Точно сказать, при каких обстоятельствах ему это было поручено, не мог никто, но злые языки поговаривали, что Хольмеру важнее было регулярно появляться на многочисленных транслируемых по телевидению пресс-конференциях, нежели собственно руководить расследованием. — Это не обсуждается, — припечатал Роббан и впервые за долгое время встретился взглядом с Ханне. Ханне долго смотрела на него испытующим взглядом. Ей показалось, что в загорелых чертах Роббана проглядывало некое довольство. Ханне вспомнилась дискуссия, которую несколько недель назад вызвали представленные ею выводы. Когда Ханне заявила, что преступник мог ощущать себя оскорблённым своими жертвами. Ханне тогда отметила хорошо замаскированное сомнение в голосе Роббана: «Но если кто-то не хочет идти на свидание, разве такой мелочи достаточно для убийства?» «Ты тоже чувствуешь себя оскорблённым, — подумала Ханне. — Оскорблённым и униженным моим отказом». — Можешь прийти завтра и забрать свои вещи, — продолжал Роббан, кивая в сторону Ханне. — Впоследствии, я полагаю, нам больше не понадобится твоя… Он взял театральную паузу и возвёл глаза к потолку. — …твоя так называемая помощь, — заключил он. — Всё ясно, — ответила Ханне. — Отлично. В помещении повисла тишина. Роббан прокашлялся. — Ты разыскал этого фон Бергхоф-Линдера? — задал Роббан вопрос, обращаясь к Лео. — Да. Вообще-то, я с ним вчера беседовал. Он работал в Службе Государственной Безопасности — в сороковые это была предшественница СЭПО. Он хорошо помнит события в Болоте, но утверждает, что никогда не подозревался в убийстве и даже не был допрошен. И не помнит разговора ни с каким Фагербергом.[29] — Странно, — сказал Роббан. — Где он сейчас живёт и сколько ему лет? — Семьдесят шесть. Проживает в небольшой квартире на площади Юрхольм. Но — и сейчас это особенно актуально — вырос он в Эстертунской Усадьбе. — В Эстертунской Усадьбе? Роббан подался вперёд всем телом. — Да, в бывшей дворянской усадьбе, которая была экспроприирована, когда в конце пятидесятых строился центр Эстертуны. Земля определённо принадлежала фон Бергхоф-Линдерам. Им до сих пор принадлежат там обширные угодья. Они десятилетиями ссорятся с коммуной, требуя прекратить эксплуатацию Эстертунских угодий. — Это может быть просто совпадением, — сказала Линда. — Я не люблю совпадения, — огрызнулся Роббан. — Но семьдесят шесть лет! Боже мой, вряд ли он может иметь отношение к двум последним убийствам. И даже если он замешан в убийстве в Кларе, срок давности давным-давно вышел. Роббан немного помолчал. — Вчера мне звонил Фагерберг, — неожиданно произнес он. — Чего он хотел? — спросил Лео. — Он сказал, что много размышлял. Что он пришёл к выводу, что Болотный Убийца рассматривает себя как некий светоч совести, призванный наказать беспутных женщин. Поэтому он считает, что нам следует сосредоточить поиски на религиозных кругах.