— Тихон, чёрт тебя подери! — неистовствовал голос в трубке так, что майору стало не по себе. — Хватит дурить! Кого убили? Кто? Ничего не пойму!.. — И я не пойму, — догадался подыграть неизвестному в трубке Камиев, силясь распознать голос, в котором послышались узнаваемые нотки, но на другом конце провода враз возникла тишина, а потом послышались короткие гудки отбоя. Нет ничего хуже ночного звонка Полиэфт Кондратьевич, как мужчина видный и человек при ответственной должности, много вольностей в личной жизни не позволял, но как положено, одну любовницу имел, и навещать её старался регулярно, наведываясь в город обычно перед выходными. В четверг или в пятницу в обкоме или облисполкоме что-нибудь да происходило: конференция какая, заседание или просто совещание, на худой конец. От его Настасьи это было надёжным прикрытием. Хотя та давно уже не интересовалась постельными утехами, успокоилась, затихла её ревность, бесившая по молодости, блюла мужа, почти как народного вождя. Иногда после редких семейных гулянок, когда вполне недурственно пригубляла, проверяла скорее по привычке Полиэфта на полезность для женского пола. А познакомил Полиэфта Кондратьевича с моложавой городской подружкой друг по обкому на последней партийной конференции. Её выбрали впервые в центральный областной партийный орган; знатная доярка, так же как и он, нуждалась в негласном партнёре, чтобы в областных партийных органах на бесконечных кворумах их скрепляло не только обыкновенное партийное единение, но и что-то личное, более цепкое. Бог идеологии, Павел Ольшенский, он же второй секретарь обкома партии, называл это внутренним единством, духовным родством, подразумевая под этим, конечно, своё. Его верная правая рука, инструктор Кочерыжкин и тоже Павел, куратор колхозов и совхозов и всего сельского хозяйства, в которое благодатной рекой вливалась рыбодобыча, обозначил это уверенно и проще: «Спайка». Некоторых от упрощений Кочерыжкина корежило, и они его сторонились, были такие из образованных и величавых, но народ попроще непосредственность и доступность ценил и к инструктору льнул, как случилось и с Полиэфтом. Кочерыжкин и свёл Полиэфта Кондратьевича с Ниночкой. Была она на десяток лет помоложе, но других свободных кандидатов среди мужчин ей уже не имелось. Кто нуждался в этом раньше, тот уже был охвачен заботой инструктора, поэтому выбирать Ниночке не приходилось, а Полиэфт Кондратьевич никогда не возражал, если положение обязывало. Народ в общественных формированиях обкома и облисполкома был пёстрый, некоторые близко к себе не подпускали, те давно уже считали себя «высшим элементом власти», держались обособленно, всегда мрачные, словно воз на них нагружен, озабоченные, недоступные ни близким, ни тем более тем, кто с улицы, и всегда в вечных поисках что-нибудь «рационализировать», «увеличивать», «повышать». Полиэфт Кондратьевич особенно к таким не лез, даже сторонился. Каждому своё, по-деревенски рассуждал он, и той своры чурался, довольный уже достигнутым. На его век хватит, пусть другие выше прыгают. Познакомившись ближе, держась своего брата: председателя колхоза, директора совхоза или бригадира какого, арбузника, Полиэфт, помня армейские заповеди, начал помаленьку расширять плацдарм и сдружился с писателем Митрием Шадровым. Нравились ему крестьянские манеры писателя, его мудрая бесхитростная мужицкая хватка. Шадров без приплода, надоев и центнеров, неизвестно каким образом затесавшийся в структурах обкома, «в саму партбюро проник», как высоко оценил его способности глазастый Кочерыжкин, всё знал, всё успевал, печатал ещё разные статьи и, говорят, даже толстые книжки. Ну и девка у него, оказывается, тоже была, правда не из резерва инструктора Кочерыжкина, как почти у всех; писатель держал её на стороне и никому не показывал. Книжник в таких делах предпочитал не лишним проявлять деликатность и осторожность. Полиэфт Кондратьевич тоже поначалу прятался, скрывал от всех свои отношения с Ниночкой, даже от Глеба, своего дальнего родственника, а потом, когда вник про своих коллег и до сути допёр, — куда без этого? Здоровые же все мужики! Нельзя же с улицы собирать, за такую «аморалку» и попадают дурачки лопоухие, а потом партбилеты сдают. Завёл он тогда в городе квартиру укромную, там и стали встречаться они с Ниночкой день-два среди недели поначалу, а потом, свыкнувшись, — и реже. Он и воскресал, и вспоминал с ней буйные страсти молодости, а она быстро забывала навоз и дойку, коровьи сиськи и сепаратор. Со временем узнал о тайной страсти Полиэфта Кондратьевича Глеб, родственник и главный врач одной из психиатрических лечебниц. Прижимистый, как все главные врачи, давно превратившийся из лекаря в завхозы, он, представленный волоокой блондинке физкультурного телосложения, одобрил его выбор и тут же попросил запасной ключ, чтобы квартира часто не пустовала. Ниночке главный врач понравился, хотя она никогда не лечилась и вообще на здоровье не жаловалась; крепкая кость от сохи, она не без скоро приобретённого в обкомовских коридорах кокетства подала мускулистую руку для поцелуя слуге медицины, тот враз и обмер. Так был неофициально скреплён их тройственный союз, зародивший в отстрадавшей душе Полиэфта новые волнения. Но вскоре он ревновать отбросил. Глеб, конечно, ветреный субъект, но родственные чувства в нём всегда были превыше всего, тем более, нет-нет да и обеспечивал он главного врача различного рода редкими рыбными деликатесами или просто «краснухой». Что там греха таить, Глеб Порфирьевич Зубов украшал подарками Полиэфта не только свой стол, но и стол шефа в облздравотделе, а тот потчевал верхи из столицы. Так что Зубов Деньгову помехой не был, наоборот. Полиэфт за накрытым столом царским жестом дал согласие родственнику и другу гостевать в квартире в будние дни, оставив за собой выходные дни и пятницу, которую Глеб сразу провозгласил «днём любви» на греческий, как он выразился, манер. Но в этот раз, отгуляв у родственника на свадьбе, Полиэфт Кондратьевич нарушил традицию и, сказавшись на послезастольное недомогание, предупредил Глеба, что после свадьбы останется в городе. Все попытки главврача прибегнуть к медицинским способам восстановления его пошатнувшегося от «излишнего нарзана» организма Деньгов отверг, заверив, что обойдётся народными средствами и Ниночкиной помощью. Полиэфт Кондратьевич боялся рассказать родственнику о главной причине его вынужденной задержки. Она была в другом, и никто не имел права её знать — Деньгов, председатель колхоза «Маяк Ильича», ждал телефонного звонка из деревни. Звонить ему должен был Тихон, уехавший со свадьбы раньше его, в воскресенье к вечеру. Но зять не звонил и не передавал вестей уже целый день. Шёл двенадцатый час ночи понедельника, заканчивался пятый день, как они с бригадиром оставили колхоз под легкомысленные намёки правленцев и строгие напутствия обеих жён, а председатель колхоза засиживался в городе, потея в шёлковом халате нагишом. Полиэфта Кондратьевича мучили недобрые предчувствия и тревоги. Что там произошло? Что могло помешать зятю всё исполнить, как уговорено? Продолжил Тихон пьянку, приехав в колхоз, и возомнил себя единственным хозяином? Просто запил, загуляв на старые дрожжи? Или случилось непредвиденное и страшное? Тогда тем более обязан был сообщить… Полиэфт Кондратьевич мог перезвонить в правление колхоза и сам, но, прождав весь день, особо не опасаясь, он затревожился только с вечера. А вечером или же ночью что же звонить в правление? Там сейчас один глуховатый дед Михеич, ему в бараний рог труби, не разбудишь до утра, а если и поднимется к звонку, ничего толком от него не добьёшься, только хлопот наживешь: всё село с дуру подымет, раз сам председатель среди ночи беспокоится. Разные мысли лезли в голову Деньгову. Ниночка давно заснула. Полиэфт Кондратьевич тоже прилёг, потеряв всякую надежду — слишком поздний час, но только сон не шёл, даже не дремалось. В непреходящей в себя голове гудели ещё и аукались пьяные голоса, буйные пляски бесконечной свадьбы, будоражила тревога и неизвестность за пропавшего Тихона. Тот и машины за ним личной не прислал, колхозного «москвича», как уговаривались. Шофёр Ефремка Тюньков сам бы рассказал, что в деревне творится, раз звонить опасается. Неслышно, оберегая покой Ниночки, поднялся Полиэфт с дивана, накинул подаренный ему подружкой зелёный мусульманский шёлковый халат, приятно холодивший горевшее тело, подошел к окну. Душно. Вышел на балкон, огляделся, вздохнув полной грудью свежий остывающий воздух. Город не спал, наоборот, пустой в первый рабочий после выходных дней, он только теперь, казалось, просыпался, наливаясь огнями, словно молодецкой силой, взбадриваясь шумом и звоном транспорта и стайками молодёжи, забегавшими, засуетившимися на пересечениях улиц, у неуспевающих прикрываться дверей магазинов. «Хрущёвка», приобретённая Деньговым, располагалась в пятиэтажке на набережной, недалеко от огромной гостиницы. С четвёртого этажа вид открывался великолепный, но сердце Полиэфта Кондратьевича не радовалось, а высота пугала. Поэтому на балкон он выходил редко, а с Ниночкой вообще не решался. Ему казалось, что там он уязвим, как на ладони, просматривается со всех сторон, сотни злых глаз следят за ним и, тыча пальцами, издеваются над его бесстыдством. Да и, если признаться самому себе, хотя и часто навещал город Полиэфт Кондратьевич, любви к нему не испытывал, ему чудилось и город платит ему тем же, что его всё время норовят одурачить, устроить какую-нибудь пакость. Чужим был город Деньгову, непонятным и пугающим, со множеством неизвестных лиц, сливающихся в одно расплывчатое прыгающее пятно — месиво, с отвратительной спешкой, со своими не щадящими правилами, не прощавшее промахов и беспечности. С ним всегда надо быть начеку. То ли дело в его деревне! Куда глаз ни кинь, всё знакомо, люди улыбаются приветливо, лишь завидя издали, глаза светятся. Даже около избы их правления колхоза дворняга по кличке Жулик и та радуется, хвостом не навертится, хотя и не уверена: бросишь ты ей кусок хлеба или пройдёшь равнодушно… Затворил за собой балконную дверь, Полиэфт Кондратьевич сел за столик на кухне, плеснул в рюмку коньяка, выпил. Сразу, заучив где-то услышанное дурацкое правило, налил вторую, выпил, не закусывая, задумался, успокаиваясь. Тепло разливалось внутри, приятная истома закружила голову, накрыла тревогу. Вспомнились молодые годы. Не рвался в председатели артели Деньгов; наоборот, кряхтел, пыхтел, как мог отнекивался, когда в первый раз в райисполком вызвали и уполномоченный по сельскому хозяйству начал златые горы сулить. Живым с фронта пришёл, не клятый, не мятый, не раненый, погулять хотелось, не женат, девок кругом море, каждая норовит сержантика молодого тяжёлой заждавшейся грудью опрокинуть. А председателем стань, тогда куда? Знамо, таких вольностей не положено, запрягайся в заботы, да ладно в свои, а то в чужие, где один чёрт и тот вряд ли сможет разобраться. Да и артели-то толком нет никакой, сплошь мальцы, деды и бабы. Мужиков раз-два — и обчёлся. Но успокоиться ему особенно не дали, когда второй раз вызвали, быстро уломали, Деньгову и рта не дали раскрыть, он у него и не раскрывался особливо: напротив, начальник местного НКВД упёрся пытливым взглядом — какой спор? А уполномоченный ретиво уламывает, мол, поработаешь с год, а может, и меньше, артель в колхоз преобразовывать будем, тогда из города пришлют кандидатуру и останешься специалистом. А сейчас тебе всё в руки: потомственный ловец, с отцом по Каспию ходил, откуда боязнь у боевого гвардейца? Только надурил его, конечно, глазастый говорилка. Не нашлось желающих в их тмутаракань уху хлебать, избрали его председателем колхоза. Потом он какой-никакой опыт заимел, разбираться стал, душа загорелась, да и женился. Недолго вольным воздухом дышал боец, окрутила его соседская дочь Настасья. Горячим телом одурманила и тут же забеременела, дура. Молодой председатель, как живот увидел у подруги, сразу — ша! Кончай вечерять допоздна, а уже поздно. Так и пришлось играть свадьбу. Но Полиэфт не был в обиде. Настасья его любила до бешенства. Никого у неё до него не было. Ребенок вскоре появился. Сама работящая. Чего ещё надо? Мог бы налететь голодный солдат и на худшую долю. Не жаловался, одним словом. И в колхозе дела пошли. В артели труднее было… Полиэфт Кондратьевич запахнул халат на голом теле, не вписывались его могучие тюленьи объёмы в шёлковую материю, выпирало на груди и животе, распахивалось; закурил сигарету, хлебнул коньяку, хмеля не чувствуя. Как прошлое начинал вспоминать иногда, обливалось всё чувствами, так порой забирало, что слезились глаза — видно, очки-то всё же заказать следует, икались тогда Полиэфту наставления заботливой жены. Заладилось в его колхозе ещё и потому, что привык Полиэфт всё делать исправно, на совесть, раз взялся. А как повёз воз, кто же с тебя поклажу сбросит? Начальство в районе обращать внимание стало, помогать начали, то трактором, то другой техникой, как послушному и передовому. То собрание, когда председателем его избирали, он до сих пор помнит. Земляки-артельцы собрались, глянул — сплошь бабья рота да взвод мальцов-паршивцев, все с цигарками махры в зубах в пример чахлым, тоже дымящим под потолок глубокомысленным старцам. Мужиков здоровых по пальцам пересчитал. С фронта возвратившись, мало кто в деревне остался, в город перебраться успели правдами и неправдами, обмишурив вёрткого уполномоченного, там и осели. А тут присутствовали те, кто не сумел удрать, всё больше калеки, инвалиды без ноги, без руки, с метками войны. Опереться не на кого особенно было. Костылиха первой помощницей была, да Ефим Упырёв. Дедом Упырём тот ещё не был, наоборот, самый молодой из старой гвардии. А вдова Костылева, крепкая лошадь-баба, Полиэфту вровень, из посыльных правления артели быстро обрядилась в счетовода-кассира, а потом над общим собранием руководство взяла и стала его верной правой рукой, хотя образования никого не имела; где головы не хватало, брала глоткой. Со своим делом справлялась, но звалась по-прежнему Костылихой — на деревне прозвища липки, как грязь, враз прилипают. Ловецкому искусству Полиэфту учиться не было нужды, да и в помощниках он не нуждался. Однако Ефим Упырёв ему сильно тогда пригодился. Знал тот в совершенстве все ловецкие тайны, места обитания рыб, время их хода, повадки, все премудрости. С детства, рассказывали, такие особенности за ним наблюдались. Выйдут мальцы от безделья, бывало, подурачиться на поплавок или судака подёргать, ни у кого не клюёт, уже разбегаться начинают, а Ефим тут как тут — закинул удилище и начинает вытаскивать одного за другим, да каких! Такое везенье и до старости за ним сохранилось. Вот ему тогда и поручил Полиэфт ловецкое дело в артели. Сам-то тоже далеко не отлучался, но других забот полон рот, с утра как закрутится, к вечеру только присядет. А когда колхоз организовался, новый народ появился, молодые подросли, дед Ефим напрочь от всех дел отошёл. Как ни уговаривал, как ни грозил ему председатель, — наотрез. Когда совсем прижал его Полиэфт, тот больным прикинулся, да так натурально, что едва не помер в действительности. Или и напасть на него какая нашла? Иссох весь, словно икона на стенке у Костылихи. Отступился от него Деньгов, махнул рукой. А дед покривлялся и начал сам болезных врачевать: где травами, где снадобьем, которое сам неизвестно по каким рецептам готовил, но только подымал людей, на ноги ставил совсем пропащих. Умирающую дочку Пузырёва и его жену со смертного ложа поднял. Это уже совсем недавно было, но и раньше творил чудеса неслыханные. И откуда у него это всё явилось? Не знал никто, а спрашивать боялись и стеснялись. Дед Ефим крутой нрав имел, ни с кем особенно не общался, жены, друзей не имел. Всю жизнь прожил в одиночестве и сейчас один век доживает. Так и отстал от него Полиэфт. Ефим же Упырёв совсем в отшельники подался и в народе получил прозвище «дед Упырь». Между тем телегу колхозную тащил Полиэфт всё увереннее и увереннее. Набирал силу вместе с хозяйством. Бремя легче, когда его несёшь с покорностью. Но новые заботы сменяли прежние, и были они по-новому угловаты, остры и тяжки, а над некоторыми корпеть не хватало одной его головы, чтобы справиться. Непросто давалось Полиэфту место в обкоме. Пристраивал его туда сам Хан, бывший первый секретарь райкома партии, недавно внезапно и не ко времени скончавшийся. Полиэфту пришлось напрячься, прежде чем его членом обкома сделали. Икру и рыбу подвозил нужным людям, как раз пригодился смышлёный водитель Ефремка Тюньков. Глеб Зубов тоже помог своими дальновидными советами и городскими связями. С негласного ведома Полиэфта держал Глеб «диких ловцов» подле колхозных тоней. Те тайком промышляли «краснуху» для Зубова по особым случаям. А Полиэфт помалкивал, покрывал. В колхозе всего этого делать несподручно. Тут, что при промысле поймано, враз учёту подлежит и на рыбокомбинат отправляется до каждого килограмма, а с воды тайком добывать, пока рыба ничья, люди надёжные нужны. Упырёв по его просьбе раза два справлялся с поручением, а потом остерёг председателя, упёрся, речи пламенные завел, откуда что взялось. Воровать, мол, не стану, государство никогда не грабил, грех на душу не возьму. Вот на этой почве и пошли у Деньгова с бригадиром рыбаков разногласия, а потом и полная драчка. Собственно, драчки никакой не было; понял Полиэфт: не свернуть Ефима, а раз так, усугублять ситуацию не стал. Выдал ему вольную, зачем себе и старому помощнику нервы трепать, это до добра не доведёт, и так тяжба затянулась. Не отпускал он ещё Ефима и по той причине, что надежней и верней человека рядом у него не оставалось из старой гвардии, а на молодых кого ставить опасался. Тишка Жигунов тогда ещё не в счёт был… Не было бы счастья, да несчастье, как говорится, помогло. Случилась беда с дочерью. Дашка повода для беспокойства родителям не давала, всё под столом бегала, на коленки ему лезла, росла тихо, незаметно, словно мышка, училась в школе и вдруг стала взрослой. Он сделал для себя это открытие случайно. Во время одной из редких ссор с женой. В пылу гнева закричал на Настасью, не помня себя, и вдруг увидел дочь, вставшую между ними, её большие недетские глаза. И очнулся, словно облили из ведра. А потом выпускные хлопоты. Колхоз организовал поездку учителей и старшеклассников на экскурсию в город. Однако Дашка рассудила по-взрослому: в первый год после школы поступать в институт не решилась, а на второй не захотела. Настасья доложила ему, что дочь от всех таит мечту о медицинском институте, но туда большой конкурс, отличников и тех «срезают», поэтому лучше ей поработать где-нибудь в больнице, поблизости. С мнением женщин он согласился и пристроил дочку в соседнем селе в больницу медсестрой, та к этому времени медицинские курсы успела закончить. После этого Дарья для него снова пропала из поля зрения, пока не случилось несчастье в гараже, где её чуть было не угробил лоботряс Жигунов. За Тихоном Полиэфт Кондратьевич наблюдал не один год. Наслышан был о его знаменитом деде, хорошо знал его отца, своего ровесника. А когда за пацаном начал присматривать по просьбе матери Ефим Упырёв и взял того к себе в ватагу, возражать не стал, хотя тот ещё несовершеннолетним бегал. Бедовый шалопай, оценивал мальчишку Полиэфт, но есть в нём хорошее зерно — на подлость не горазд. Правда, в народе слух идёт: злой, даже диковат, однако кулаки пускает по делу, не терпит несправедливости и любит верховодить. Юнец быстро закрепился среди взрослых мужиков, не давал себя в обиду, а дело ловецкое осваивал ловко. Только вот после армии Жигунова от воды и промысла как отрезало, забросил тот рыбацкую ватагу, работать попросился в гаражные мастерские. В тракторах и грузовиках разбирался и там прижился. И забыл бы о Тишке председатель колхоза, других хлопот полон рот, но, известное дело: деревенская жизнь, вечером за ужином жена все события за день лучше радио докладывает, обо всех известных и неизвестных действующих лицах поведает. А буйный нрав Тихона Жигунова и его страсть к спиртному враз снискали известность и принесли дурную славу. Он и до армии в драках всегда замечался, где что ни случись, его первым в мордобойстве обвиняли. В сельский клуб чужаки забегать к местным девкам не осмеливались, пока с ним миром заранее не договаривались. Не раз и не два перед участковым Камиевым Деньгов ломал шапку, спасая парня от пятнадцати суток, а то и от тюрьмы. Тишку жалеть ему особенно не в надобность, но мать его прибегала, в ногах валялась, — защити, Полиэфт, ради памяти мужа, Трифона. А балбеса, в армии отслужившего, разве перевоспитать? Только нервы и время тратить. Отправлял Тишку тогда Полиэфт Кондратьевич на дальние сенокосы, от клуба, пьянки, драк и бабьих соблазнов подальше. При всех этих конфликтах, казалось бы, сближающих Деньгова с Жигуновым, необыкновенно далеки они были друг от друга, непреодолимые препятствия разделяли их, и, уж конечно, ничего между ними не было и не могло быть общего. Но в ту страшную зимнюю ночь, когда беда ворвалась в дом Полиэфта, оказались они ближе некуда. Убить его готов был Полиэфт, стереть с земли, растоптать, в тюрьме сгноить хотел, пока Камиев ему рассказывал, как он Дарью в кабине его «москвича» бесчувственную нашёл. Так, в гневе ещё не остывший, велел Камиеву притащить к нему того негодяя. Зелёный ещё весь, в себя не совсем пришедший, но на ногах стоял Тишка твёрдо, кудлатую голову только повесил. Наорал на него Деньгов, замахнулся, готовый прибить, но что-то удержало. Сел дух перевести, сердце у самого схватило. А потом к утру, когда врачи успокоили — дочь отошла, сел, обдумал всё, позвал Настасью. Той его затея в штыки поначалу была принята. И руками замахала, в безумстве его обвинила, в рёв пустилась. А он велел Камиеву ещё раз парня привести. Глянули: красавец бугай-то! Они и не замечали. Чем не жених? А что делать? Такого позора платком не укрыть, в ладошке не зажать. Бабы завтра по деревне разнесут. По району пойдёт сплетня. Придумают, понаплетут чёрт-те что, насочиняют того, чего и не было! До районных властей дойдёт! Полиэфт Кондратьевич с Камиевым тут же переговорил, чтобы молчал тот о случившемся, сам к Каримову съездил, тот всё уразумел, бумагам хода не дал, а самого Камиева отправил учиться в город на курсы. И прямиком к свадьбе. Никто не перечил. Молодые как будто только этого решения и ждали. Дашка, как выздоровела и на ноги встала, так и засветилась, от отца новость встретив. Свадьбу тихую сыграли, Тихон к ним в дом перебрался, а весной тесть его к морю отправил на «огнёвки», где тот затерялся до поздней осени. Закрепил за ним рыбацкое звено и забыл. Тихон Жигунов урок тестя усвоил, шёлковым стал, про водку думать забыл, будто в рот никогда не брал, работал словно проклятый, планы по вылову рыбы перевыполнял, близко к себе никого не подпускал. Вот тогда и подумал Полиэфт о больших делах. Доверить Тихону то, о чём даже себе не признавался в глубине души. Когда голову ломал: ставить карту на Жигунова или гнилой тот, мучила мысль, отцом завещанная, — в грязный кувшин что ни налей, оно непременно прокиснет. Пересилила его тогда убеждённость, что все недостатки зятя глазом видны, бесхитростны они, нет в них интриги и затаённости опасной, не играет тот за спиной. Если же Полиэфт сам строго следить будет за зятем да тёплая Дашка рядом притрётся, переборют они дурной нрав мужика. А нет, оторвёт ему тесть башку, жалеть не станет. И Камиев, и Каримов только того и ждут, когда он знак подаст, накопили на Тишку грехов, насобирали протоколов и актов, всё правление колхоза обклеить хватит. Это всё и выдал он Жигунову, когда затеял с ним разговор напрямки. Зять выслушал его, слова не сказал. Ему предложения тестя новыми и необычными почему-то не показались или вида не подал, не удивился. Но и испуга никакого не выразил. Спросил только деловито: на кого можно положиться, чтобы поставить нелегальную добычу «краснухи» и икры на надёжную и постоянную основу. Здесь они уже общими усилиями принялись решать мудрёную закавыку. Перебрали всех мужиков из колхозной ватаги. Сошлись в одном: местных привлекать никакого резона нет, одна опасность и верный провал в будущем. Только беды наживёшь. Для лова и сбыта лучше найти умелых людей городских, никому не известных и в деревне не примелькавшихся, а если уж и приютить где-то поблизости, чтобы никто не догадывался, не знал, кроме их двоих — председателя и бригадира. Вот тут-то и понадобилась помощь Глеба Зубова. Тот нашёл нужных людей. От себя оторвал, жалился, но для общего дела снизошёл. Люди были послушные, но на первых порах неумелые. Недостатки устранил уже опосля Тихон. Направил по уму, что да как, сам показал, периодически устраивая ночные рейды на реку, а днём все эти люди занимались своим очевидным мирским трудом в деревне и колхозе. С год-два получалось всё тихо и как задумали. Но случилась опять незадача. Взяли в городе их человека с икрой. Тот, конечно, терпел поначалу, всё на себя брал, но потом стали поступать вести из «белого лебедя», что одному «за паровоза» ему идти всухую нежелательно, попросил помощи и вознаграждения. Ума хватило сразу не раскиснуть. Полиэфт Кондратьевич заспешил к Каримову, тот не подвёл, выручил опять. Успокоили бедолагу в следственном изоляторе, тот гарантиями заручился, взял всю вину на себя и, получив от суда заслуженное, отправился отбывать наказание в колонию. Вздохнул облегчённо Полиэфт, как всё устроилось, а Тихон, кажется, и не переживал особенно: что ему, за широкой спиной тестя? Беду отвести сумели, но год-два прошли, возвратился узник в деревню. Остепенился, бабу какую-то нашёл, стал с ней жить — и к Тихону за обещанным. Всё как есть получил, но не успокоился. Опять взять в дело начал просить. Только у Полиэфта правило железное — два раза в реку не войти. Раз на глаза милиции попался, нечего лезть с грязным рылом в чистое корыто, всё пойло замутишь. Дали ему отлуп, Тихон предложил даже морду набить или камень на шею да в реку — в Каспии не отыщется, по пути раки съедят. Но Полиэфт Кондратьевич и здесь настоял: честь по чести, ещё денег дать, если попросит, и чтобы с глаз долой, пусть в город возвращается. Нашла, однако, коса на камень, тот молодец от денег не отказался, а из деревни — ни в дугу. Там, объясняет, приткнуться негде, а здесь он уже обжился, бабу заимел, заботы появились, жизнь городская не влечёт. На этом и порешили, вроде спокойствие возвратилось. А как весна пришла, нечистая сила наладилась их сети и снасти красть вместе со всем уловом. Сети колхозные ради общей видимости тоже потрошили, а главной целью жулья были снасти с «краснухой». Деньгов послал Тихона к отщепенцу, а тот полное неведение изобразил: слыхом не слыхивал, видать ничего не видал. Тихон морду ему бить, тот, — бей, но за дело; он, мол, на зоне никого не продал и здесь не виноват ни в чём. Тогда и задумал Полиэфт Кондратьевич устроить эту проверку, благо свадьба у Глеба Зубова подвернулась… В этот день и решили засаду устроить… Резкий телефонный звонок заставил вздрогнуть забывшегося в воспоминаниях Полиэфта Кондратьевича, вывернул, кажись, всё нутро, застучало сердце тревожно, забилось в недобром предчувствии. Заработал наконец-то телефон, будь он трижды неладен! Сколько времени? Полиэфт глянул на циферблат. Ёлы-палы, четвёртый час ночи! Он поднял трубку — кричал Тихон. Голос его дрожал и пропадал от плохой связи. Важную весть сообщал Жигунов, — попался наконец злодей, и не один, а двое их оказалось. — Кто такие? — успел спросить Деньгов, но в трубке вдруг всё смолкло, а затем грозный голос ляпнул такое, что побледнел Полиэфт: узнал он голос майора Камиева на другом конце провода, и трубка сама собой выпала у него из рук. Разборки «ночных полётов» — А я утверждаю, что Ефим Упырёв уверен: лицо человека в окне как две капли воды похоже на утопленника! Не свихнулся и не мог выдумать он эти бородавки под глазом! — кричал Ковшов в раскрытые рты притихших милиционеров. Вместе с Квашниным и Камиевым втроём они уже около часа, закрывшись в кабинете ещё пустующего из-за раннего часа правления колхоза, обсуждали бурные события прошедшей ночи. — Хорошо, хорошо, Данила Павлович, ты успокойся. Мы же не спорим, пусть будет так, как он считает, — в гражданской одежде с чужого плеча, сменив после ночных купаний вымокшую форму, Квашнин, обескураженный провалом засады, блистал неприличной лысиной, словно подсолнух в огороде, потеряв присущий ему антураж. — Но тогда ко всем чертям собачьим летит материализм, как говорил тот дед Щукарь. А призраки, задрав штаны, шастают у нас по деревне. — Так и есть, — зло усмехнулся Камиев, — один в дом чуть было ни залез, всех до смерти напугал, второй двух мильтонов едва ни прихлопнул на речке. — На дне реки тот, второй, рыб кормит, — огрызнулся уязвлённый Квашнин. — Не знаю, не знаю… — не унимался Камиев. — Ночка прошедшая нам задачки понаставила, — Ковшов развёл готовых сцепиться в перепалке милиционеров. — Не готовы мы оказались к такой атаке, а кое-где понадеялись, недооценив противника. — Потому что не знаем ничего! Слепые, как котята малые, — опять прорвало Камиева. — Из-под носа упустить верного бракаша! Поймай мы его на речке, он бы нам глаза на многое открыл. — Кабы знать, где падать, — донеслось от Квашнина. — Пётр Иванович, так ты говоришь, состояние Маткова удовлетворительное? — спросил Ковшов. — Состояние пока удовлетворительное, но ему требуется серьёзная квалифицированная помощь, а этого в нашем фельдшерском пункте не сделать. Надо везти его, Данила Павлович, или в район, или в город. Но в город ближе. — Значит, отправляем Маткова в город, — тут же принял решение Ковшов. — Кто повезёт? — Вопросов нет, найдём сопровождение из моих ребят. — Вот-вот, а у меня к тому, кто повезёт, поручение будет, Пётр Иванович. Ты постарайся, чтобы обязательно исполнили. — Слушаю, Данила Павлович.