— А без него Селима в психушку и не приняли бы. — Ну вот. Раз без него не приняли бы, значит, без него и не выпустят, — успокоил Тюнькова вдруг ставший заботливым Квашнин. — Чайком, может быть, побалуемся? Ты как, Ефрем? — Да, можно, — безразлично махнул рукой Тюньков. — Чего уж теперь… — Вот и славненько, — хмыкнул капитан милиции. — Суворин, организуй нам чайку да сгоняй за Данилой Павловичем. Ему интересно будет послушать… Так, значит, рассказал тебе Селим, как он бракашей грохнул? — Я поначалу сам догадался, когда осетин вернулся под утро. А потом и от него кое-что слышал. Застал Селим Гнилого и Медведя прямо на наших снастях. Давно мы их выслеживали, да уходили они. Тихон кричал, торопил их схватить. Нас ругал. Селим ему поклялся: поймает — убьёт. В тот раз осетин ружьё с собой взял. — А Селим этот, он что же, с тобой в этом доме жил? — В основном — да. Иногда у себя ночевал, иногда к Тихону в мазанку ходил, прятался. Но это по особой нужде, а так здесь обитался. — А жена твоя как же? — А что жена? Она с месяц здесь всего и пожила-то, а потом занемогла совсем. Я её и отвёз назад. Вот тогда мы с ним и остались вдвоём. — Не подошёл, выходит, климат жене? — Болезнь серьёзная. Думали на природе и чистом воздухе полегчает… — Это что же за болячка такая? — Падучая… — Падучая? Эпилепсия, что ли? — Она. — Чудно у тебя получилось! Твой дружок, Селим, падучей мучился. И жена тем же? — В одной больнице и лежали, — мрачно подтвердил Тюньков, совсем поникнув головой, видно, способность осознавать происшедшее наконец в полной мере возвратилась к нему, но было уже поздно, он всё рассказал милиционерам и сейчас или горько сожалел, или, отчаявшись, летел в пропасть неизбежного возмездия, ни на что уже больше и не рассчитывая, не надеясь на снисхождение. — И я оттуда же. Нас всех троих Глеб Порфирьевич Деньгову отрядил. — Кто же этот всемогущий добрый человек? — Главврач психушки. — А теперь, значит, опять он Селима затребовал? — Это мне неведомо. Тихон велел свезти осетина назад, я и отвёз. — Так, так. Рыбу-то здесь разделывали? — вдруг спохватился Квашнин. — Осетин сам с ней возился. Меня не подпускал. А что ему ещё целыми днями делать? На койке вон валялся. — Что-то не пойму… где мастырили? — оглядел пытливым глазом комнату Квашнин. — И не найдёте, — криво усмехнулся Тюньков. — Кто же здесь, в чистой комнате, поганить будет? Провоняет всё. Не отмыть. В подвале он её разделывал. Тут жарко. Пропадет всё. А там, под полом, прохладно. И с глаз долой. — Майор! — подмигнул Квашнин Камиеву, словно затевая весёлую игру. — Найдёшь подвал? Камиев тяжело поднялся, играя желваками на лице, ощупал взглядом Тюнькова, тот тут же вскочил, вытянулся перед ним. — Сиди, сиди, Ефрем, — успокоил его капитан. — Он сам найдёт подвал. — Люк там, на кухне, под ковриком, — всё же заторопился с подсказками Тюньков. — Понял, майор? — улыбнулся Квашнин Камиеву. — Действуй. А ты не трясись, Ефрем. Что же теперь волноваться? Теперь уже дело сделано. Теперь о будущем думать тебе надо. Продолжай, рассказывай. А то я кое-что записать хочу. Ты не возражаешь? Тюньков обречённо отмахнулся головой, болтающейся на его тонкой шее, как на кукольном чучеле. — Ну и хорошо. А нет, — все вопросы в письменном виде… — Чего, чего писать? — не понял Тюньков. — Ничего. Это я так, про себя… Как рушатся идолы Бобров метался по своему, ставшему вдруг маленькому кабинету, не находя места рукам, то размахивая ими в жестах возмущения, то хватаясь за голову, то бессмысленно схватывая со стола ручку, карандаши, разбросанные в беспорядке бумаги. Китель прокурорский распахнулся, лоб он не успевал утирать влажным уже платком. Бешено, но не освежая, вращал резиновые лопасти вентилятор. Вдоль стен, спрятав ноги под стулья, сидели три милицейских офицера: Каримов, Квашнин, Камиев и двое гражданских: Зябликов и Царапкин. Начальник районного отделения КГБ, аккуратный тихий человек, не поднимая головы, постоянно бережно записывал в размещённый на коленях коричневый с кожаной коркой блокнотик. За столом сбоку Ковшов, то и дело перебиваемый Бобровым, заканчивал продолжительный доклад. Со стены, нависая над прокурорским столом, за всей этой сценой наблюдал огромный в чёрной рамке на тёмном фоне портрет. С портрета укоризненно взирала большая голова с пронзительными глазами. Вождь вместе с прокурором возмущался, неистовствовал, но гром и молнии не разбрасывал, молчал. Но от этого никому легче не было. — …При обыске у Тюнькова в подвале был обнаружен настоящий икорно-балычный цех со всеми причиндалами и разделочными приспособлениями, — докладывал Ковшов. — В двух холодильниках икра в банках заводской расфасовки, и даже в бутылях она хранилась… Изъяты куски паюсной икры в пакетах. Всего более ста килограммов. — Уточнить количество икры нельзя? — донеслось от Царапкина. — Сто двенадцать килограммов, — быстро отреагировал Квашнин. — Очень много настоящей заводской тары… — продолжил Ковшов. — Один в один! — опять вставил капитан и выхватил из кармана кителя яркую синюю этикетку консервной банки со знакомой всем надписью и картинкой. — И всё сплошь «икра паюсная, осетровая»! Царапкин аккуратно зацепил бумажку, оглядел её, свернул и заложил в свой блокнотик. Квашнин было потянулся за ней к нему, но передумал. — Преступная группа в составе Жигунова, Тюнькова и неизвестного по имени или кличке Селим действовала продолжительное время. Мы тут, — Ковшов взглянул на Квашнина, — ему свою кличку дали Охотник. Ранее в эту группу входил Фирюлин Аким по кличке Гнилой, занимавшийся сбытом готовой продукции в городе. После того, как его задержали и осудили, Деньгов, не без помощи Зубова, своего родственника, главного врача психиатрической больницы, вовлёк в общее дело вместо выбывшего двух новых людей из этой больницы. Одного трудоустроил личным шофёром, Тюнькова Ефрема. Помог приобрести ему дом. В подвале дома во время ремонта они смонтировали устройство для разделки и посола рыбы, изготовления и хранения икры, закатки банок. Одним словом, по-хозяйски подготовились. — Не пойму я, Данила Павлович, — возвёл руки в потолок Бобров, — зачем они психов в опасное дело взяли? Ковшов не успел ответить, его опередил Квашнин: — Выбирать времени не было, а своих, местных, боялись привлекать. Риск большой. Деревенский мужик — он, конечно, скрытный, но нелегко его настроить на воровство. А тут же разбой открытый! Размах! К тому же городские люди — чужие. Сегодня здесь, а завтра — ищи ветра в поле. Психи, с них спроса никакого. В уголовно-процессуальном, так сказать плане, они законом особо защищены. К тому же психи — они психи и есть!.. Что с них взять? Больные на голову. Какая им вера? И к ответственности не привлечь… Ещё помучаемся с ними. Экспертизе их душевное состояние придётся определять. А самое главное — дешёвая рабсила. Уверен, ни Жигунов, ни председатель им рубля не давали от своего навара. Тюньков благодарен был, что дом задарма отхватил, второму уроду, осетину, вообще, по-моему, ничего не надо. Я вот кумекаю, Данила Павлович, этого осетина проверить тщательно следует. Думается мне, не из-за одной падучей он в психушке прячется. За ним тянется другой ещё, поопаснее след. В союзный розыск надо будет его занаряживать. Он с Кавказа не зря слинял. — Личности всех троих нуждаются в глубокой проверке, — согласился Ковшов, — женщина, сожительница Тюнькова, тоже, скорее всего, не безупречна. Странно, что она быстро вернулась в больницу. — Упрятали её назад, так как Селиму негде было ютиться. Вы же видели его нору в мазанке у Тихона. А здесь, чего ещё надо? Тепло и цех под полом. Лучше не придумаешь, — выпалил Квашнин. — Данила Павлович, а что же Деньгов? Вы его успели допросить? — упёрся цепким взглядом в Ковшова прокурор. — Я его допрашивал пока только сразу по возвращении из города, Маркел Тарасович. Он мне развёл чудеса про рекорды колхозные в молочной области и головную боль от свадьбы. Тихон Жигунов тоже было заупирался, но когда майор Камиев вытащил у него дома из подвала два куля паюсной икры по десять килограммов каждый, да Дарья, жена его, о Селиме и Тюнькове при нём всё рассказывать стала, он сдался. Я его и Тюнькова в КПЗ райотдела пока разместил, но увезу с собой в город, в следственный изолятор. Без обид, Равиль Исхакович, — взглянул Ковшов на начальника милиции, — но там мне сподручнее с ними работать и утечка информации будет исключена. Надёжней, одним словом. — Кто бы мог подумать? — забегал снова по кабинету Бобров. — Деньгов, председатель колхоза!.. Член бюро райкома!.. Член обкома партии!.. Куда его понесло?.. Чего не хватало?.. — Да, тяжело будет падать, — беззаботно посочувствовал Квашнин, — однако причастность его к убийству доказать будет трудно. — Жигунов категорически отрицает умысел на убийство Фирюлина и Дятлова, — соглашаясь, закивал головой и Ковшов. — Твердит на допросах, что догадывался, допускал, но не более того. Из Тюнькова тоже доказательств не вытянешь. Упёрся: не знает ничего об этом, а улик никаких. Остаётся один Охотник. — Это ещё кто такой? — взмолился Бобров. — Я же говорил, Маркел Тарасович, во время задержания в деревне мы так окрестили главного фигуранта по делу, убийцу браконьеров, осетина Селима, — Ковшов кивнул Квашнину. — Он, хотя и псих, однако человек отчаянный, все дела и понатворил. Петру Ивановичу есть чего вспомнить. Лодку, в которой он находился с Матковым, расстрелял, превратив в решето. — Ничего не скажешь, — почесал затылок Квашнин, — стрелять он мастак. Но и за мной не заржавеет, Данила Павлович. Вы его задержание кому поручить собираетесь? Я сам пойду! Городские, если его возьмут, все сливки наши снимут… Мы пахали, пахали, а им ордена? — Дело общее, Пётр Иванович, — одёрнул своего ретивого заместителя Каримов, впервые промолвивший слово во время всего заседания, — но ты прав. Данила Павлович, нам брать убийцу надо. По праву и по долгу. У нас в районе преступление совершено, мы его раскрыли, нам и преступника обезоружить. Тем более, сколько понатворил этот душегуб дел у нас в районе! Ни к чему других людей подставлять под пули. Вдруг Охотник этот вооружён? Мои ребята и завершат операцию по его аресту. Я сам её и возглавлю. — Куда хватил! — остолбенел Бобров. — Я смотрю, Равиль Исхакович, тебе лавры героя опять покоя не дают. Ты опять укатишь, а мне завтра одному на бюро райкома первому секретарю отчёт давать? Не пойдёт! Я сегодня, когда с Данилой Павловичем Игорушкину докладывал, получил от него по шапке. Рта открыть мне не дал Петрович! Вместо благодарности за то, что убийство раскрыли, выволочку устроил… Как услышал, что председатель колхоза в убийстве замешан, так сбился с голоса. Ему теперь самому обком информировать! К Боронину идти!.. Спрашивает меня: как такое допустили? А я ничего ответить не могу… В кабинете повисла напряжённая тишина. Бобров опустился на стул. Заполнил возникшую паузу Ковшов: — Равиль Исхакович, я в больницу думаю поехать сам. Мне главного врача, Зубова этого, очень хочется повидать, пока день не кончился. Узнать у него хочу, почему его психи на воле бегают и убийства совершают. А с собой возьму Петра Ивановича и майора Камиева. Каримов вскинулся глазами на Ковшова, сверкнули в них злость и обида, но на Боброва глянул и опустил голову. Бобров же притих за своим столом, сидел, перебирал бумаги, скрывая чувства, только желваки на скулах перекатывались. Видимо, здорово досталось ему от прокурора области во время телефонного разговора, не скоро забудется. — Вас же попрошу, Равиль Исхакович, — продолжил в гнетущей тишине Ковшов, — предупредить Лудонина чтобы установили наблюдение за больницей. — Задача по наблюдению поставлена, из УВД подтвердили, работу по отслеживанию ситуации начали, — чётко рапортовал, побледнев, но сдержавшись, Каримов. — Сообщены им и приметы убийцы. Охотник находится в больнице. В случае попытки к бегству, других возможных фокусов, Лудонин меры примет, он по телефону передал вам наилучшие пожелания и просил не тревожиться.