— Михаил Александрович человек деликатный, — успокоился Ковшов и кивнул Квашнину и Камиеву: — Ну что, товарищи офицеры, вперёд и с песней? Квашнин и Камиев радостно слетели со стульев. Конец Охотника Глеб Зубов, побагровев от злости и уже не в силах сдерживать себя, плюнул на отрепетированную интеллигентность и вышколенный годами лоск, которыми несказанно гордился и чтил, заорал, не оборачиваясь, за спину: — Кого ещё там чёрт несёт? Я же учил, никогда не входить без стука и вызова! Бутылку коньяка и рюмку он судорожно задвинул назад в сейф и грохнул дверкой так, что сам ошалел от дикого треска и звона. — Занят я! Занят! Кто там ещё прётся? — Зубов повернул горевшее от бешенства лицо к ворвавшемуся в его неприкосновенный кабинет. — Глеб Порфирьевич, — на пороге здоровенный верзила в недоумении развёл ручищи, словно два шлагбаума, — ты же приказал немедля докладывать, если что случится. Зубов, благо отцу-матери, сам был под два метра ростом, но тот, кто осмелился нарушить его уединение, — мужичище с совершенно голым черепом — возвышался перед ним горой. Казалось, едва не подпирал потолок его кабинета. Могучее тело было упаковано в стерильно-белый халат, рукава которого закатаны по локоть, с распахнутой чуть ли не до пуза груди пёрла густая рыжая шерсть. Неприятен был его вид главному врачу и даже вызывал брезгливость, особенно огромадный, свисающий складками, живот. Но терпел он безобразного сатрапа, призванного держать в трепете больных и усмирять буйных психов. — Чего тебе? — не отходил от гнева Зубов и полез снова в сейф за коньяком. — А вот пить пока и не следует, Глеб Порфирьевич… — Слушай, Кардинал, попридержи язык! — опять взорвался Зубов. — Распустил я вас! А то не посмотрю, что ты моей правой рукой считаешься. Я тебя породил, я тебя и убью! — Всё помню, Глеб Порфирьевич, и деткам своим закажу, но только извиняюсь, послушайте меня, — сразу сменил тон верзила. — Ну, давай, — Зубов с сожалением опять захлопнул дверь сейфа и плюхнулся в кожаное кресло. — Ты второй день мне уроки мудрости преподносишь. Подумать только! Бывший псих учит главврача… Кто посторонний послушает, засомневается: кто из нас кто? Зубов зашёлся в нервном хохоте. — Я что посмел-то, Глеб Порфирьевич. С утра, как привёз этого урода осетина Тюньков, поместил я его в одиночку… — Ну и что? Буянит? — Нет. Куда ему. Сидит, как суслик. Ни слова. Даже жрать не стал. Я пробовал с ним по душам. Он глазами сверкает, только зубами не цапает. — Ты же знаешь, зверь всегда такой был. А тут застрелил двоих… Зверюга! Меня, сука, этими убийствами под монастырь подвёл! Не очухаюсь сам, что делать? — Вот-вот! К обеду, когда вас не было, интересовались этим уродом. — Кто? Кому он понадобился? — сорвался на крик Зубов и вскочил на ноги. — Тихо, тихо, — замахал руками санитар, — я, подозреваю, звонили менты, но Вера Павловна, душа наивная, говорит, что представились ей будто из соцобеса. — Она что, дура? Кому наш дикарь там нужен? Кто его там знает? У него документов-то почти нет! — Вот и я так считаю. Прищемил ей язык, но поздно уже. Вас дожидался, чтобы сообщить, а здесь опять… — Что ещё? — Похоже, оцепили они больницу. — Как оцепили? Кто? — Милиция. Наружка у них есть. Служба такая. Их ещё топтунами называют. По следу пускают за людьми, когда нужно. — Ты что несёшь, Кардинал? Прошлое своё вспомнил? Зачем больницу… — и, не докончив фразы, Зубов тяжело осел в кресло, выпучив глаза в страшной догадке. — Да, да, Глеб Порфирьевич, — почти шёпотом и, от этого совсем пугая главврача, произнес санитар. — Урода они, осетина нашего, выследили. Он их на нас навёл. — Не верю я. Полиэфт трясся, конечно, весь, когда рассказывал, как участковый с ним по телефону беседовал, но ни слова про убийцу не сказал. Не знают они ничего, с Деньговым бы так милиция не цацкалась. И Тюньков, когда привёз осетина, сказал бы мне сразу, что и как. А он тут же назад махнул, ни слова… — Правильно, — тихо и мрачно согласился санитар, — утром они не знали, а к обеду проведали. Сами говорили: кому дикарь в соцобесе нужен? Он и на учёте никогда не стоял. Не знаю, кроме нашей больницы этот урод вообще значится где-нибудь среди живых? Слова были сказаны. Медленно в наступившей зловещей тишине их смысл доходил до сознания главврача. Он дико зыркнул на санитара. Тот сам затаился — уловил ли главврач их значение? — Ты что затеял, Кардинал? — пролепетал бледными губами Зубов. — А нам другого не остаётся, — подтвердил тот. — Погоди. Может, ты ошибаешься? — Я уже полчаса за ментами шныряю, Глеб Порфирьевич, — прошипел, как змея, санитар и пригнулся к лицу Зубова. Жирный подбородок его безобразно отвис, бороздами расползлось брюхо к самому полу. — Двое ментов переодетых прикинулись простаками у главного входа, на «москвиче» капот задрали, в движке копаются, искру потеряли. Пойдёмте, из окна покажу. — С чего ты решил, что это милиция? — Я их нутром чую. За десять лет запах их у меня навсегда в печёнках залёг. Они, больше некому. А другие двое перекрыли заднюю калитку. — Не нагоняй страху! — Точно. Там скамейка у нас, за мусорным ящиком. Они схоронились. Друг друга меняют, вроде как случайные прохожие. Но меня не купишь. Я послал с мусором одного из психов наших пришибленных. — Больного-то зачем? — Да какой он больной? Так, придуривается больше. Только тот на скамейку сел покурить, менты сразу его облепили, вроде любопытствуют, а сами: «Кто да как?» Знакомы их прибамбасы. И морды у всех четверых гладкие. — Аггравация у тебя прёт, Кардинал. Перепугал тебя осетин, — сопротивлялся до последнего Зубов, но уже совсем убитым голосом, и больше ища выход из угла, в который сам себя загнал. — Пойдёмте, сами поглядите, Глеб Порфирьевич, на этих двоих, что у «москвича». У них на спинах пиджака горбы торчат. — Ну и что? — Так пушки там у них! Пистолеты! Менты это, сомневаться — только время зря тратить! Последний аргумент сломил Зубова. Он, словно сомнамбула, продефилировал к сейфу, открыл в который раз дверку, налил рюмку коньяка, выпил, не закусив, оглядел своего собеседника, будто видел его в первый раз и наполнил рюмку снова. — Хватит, хватит, Глеб Порфирьевич, — замахал своими шлагбаумами санитар. — Мне надо с вами один вопрос обсудить. — Давай, — обречённо опустился в кресло Зубов, — обсуждай. — Этот урод, осетин, у нас в больнице чем мучился? — Epilepsia… grand mal… — хмелея на глазах, промямлил главврач. — Глеб Порфирьевич, — забеспокоился, забегал вокруг него толстяк, — вы уж по-нашему. Мне не понять. Не заснули бы? — С чего мне спать, дурак! — оборвал его Зубов, — Зубов всех вас взрежет и зашьёт! Налей ещё!.. — Глеб Порфирьевич, дорогой, — бегал возле него санитар, — не к месту вы это затеяли. Повременить надо! Зубов медленно погружался в пьяное небытиё. После проведенной свадьбы он ещё не приходил в себя, каждый день заливая огромную дозу губительного алкоголя в организм, парализуя сознание, эмоции и теряя чувство опасности. Перебороть, осилить себя он уже не мог. Свадьба, компанейский гульбан были только отправной точкой. Основное, главное и самое страшное, что заставляло тянуться к стакану, это безудержный страх, вселившийся в него с ночным сообщением Полиэфта Деньгова об убийствах двух человек, совершённых его подопечным эпилептиком Селимовым, выпрошенным у него Деньговым в деревню год-полтора назад на добычу «краснухи». Дело рисковое, но поначалу, казалось, не грозило ничем, было беспроигрышным и, наоборот, сулило большие доходы. Психу самому ничем не мешало, припадки его затихали, пошли на убыль, за время стационарного пребывания в больнице тот заметно окреп, свежий воздух ему не вредил. А навар от тайного промысла главврач получал ощутимый. Деньгов обещал икру и рыбу привозить не наскоками, как раньше, а регулярно, каждый месяц и не по звонкам и просьбам. Обещание свое председатель колхоза сдержал. Главврач зажил припеваючи. И на тебе, эта страшная осечка! Сумасшедший по натуре осетин, в больнице постоянно кидавшийся на Кардинала, не усмирил свой нрав и на воле. Застрелил надоевших конкурентов. По своей звериной задумке или по наказу Тихона, а то и самого Деньгова тот это сделал, Зубов не интересовался. Главное, всё было поначалу тихо. Осетину удалось скрыться и удачно замести следы, но псих опять влип в историю. Оставил всё же где-то свои кровавые следы. А Зубов, не подумав, спьяну или сдуру посоветовал Полиэфту привезти убийцу назад, в больницу. Вроде как под предлогом обострения болезни, чтобы спрятать от милиции. И вот насоветовал на свою задницу! Идиот! Нашёл себе приключений! Если бы психа взяли там, в деревне, Зубов остался бы в стороне. К нему не прицепиться ни ментам, ни прокурору! Эпилепсия — болезнь вечная. Ни один ещё не излечился. А что тот натворил на воле, это уже не его дело. Но убийца теперь у него, у Зубова в палате, на больничной койке! И выхода главный врач не находил, кроме… Зубов запил сразу, как Деньгов ночью по телефону, сам трясясь от страха, рассказал ему про звонок участкового. Кажется, Камиева. Тот позвонил и сообщил, что рядом с ним Жигунов. И больше ничего! Приёмчики у них, у ментов поганых! А потом всё о свадьбе расспрашивал и уже в самом конце упомянул об убийстве. Как будто не ради этого звонил! Попросил, видите ли, поспешить председателя с возвращением! Вот, ломая голову над всем этим, Зубов и прилип тогда к бутылке. А потом заливал страх и пугающую неизвестность ежедневно. — Глеб Порфирьевич! — заторопил его санитар. — Ну что тебе, Кардинал? — как будто выбираясь из тяжёлого сна, открыл глаза Зубов, он засыпал в кресле. — Глеб Порфирьевич, какой всё-таки диагноз у осетина? — Нашёл, чем интересоваться… Эпилепсия. Сказал же я тебе. Припадки у него. В народе говорят, падучая. Болезнь самого Юлия Цезаря… — Глеб Порфирьевич, дорогой, поподробнее симптомчики, последствия, приметы?..