— Везде так, — хмуро согласился Квашнин. — Я по районам в глубинках помотался. Насмотрелся. Одно и то же. На словах: надо строить светлое будущее, подымать отсталую деревню, а каждый председатель, как считал колхоз, совхоз своей вотчиной, так и долбит. Всё на себя тащит, свои, близкой родни интересы бережет. Лозунгами только прикрывается. Продолжать разговор на эту тему Квашнину не хотелось, но и молчать душа не желала. Не привык его организм к долгому бездействию, тем более в такую ночь. Засады были ему не в новинку. В скольких он просидел, понервничал, пока не научился принимать их за должное, не переживать, а даже и дремать, дожидаясь нужного часа. Привык и всё делал скорее автоматически, по инерции. Неизвестность переставала быть тайной, задача стояла всегда конкретно, каждому отводилось своё место. От чёткого выполнения наступал результат. Неизвестности, что трепала нервы по первому разу так, что руки тряслись, не было, поэтому улетучился и страх. Матков, посидев немного, начал кемарить. Квашнин отослал соседа проверить бойцов в засаде, а сам достал фляжку, наполненную ещё у деда в хате, хлебнул и уставился на речную гладь, задумавшись о событиях уходящего дня. Решение он принял. Теперь задействованы все поднятые им сыщики. Камиев не спит, конечно, бодрствует и Ковшов. Что-то будет? Гоняясь за сомнительным, не упустить бы верное. Но здесь, если он не ошибся, промаха не будет. Остров перекрыт, Камиев засел у ворот бригадирской хаты. Других версий нет. Эта наиболее реальная на сегодняшний день. Душа его немножко успокоилась. Сбоку плюхнулся в траву Матков, неслышно прокравшись у него за спиной. — Райское место, товарищ капитан, подобрали мы на острове, — размечтался старлей, хмыкнув, — тут и девчонки не помешали бы. — Нет, Сашок, — возразил Квашнин, — женщины в нашем деле одно несчастье. — Что так категорично, товарищ капитан? — не унимал игривого настроения молодой. — У нас вполне гражданская, можно сказать, служба, они же и на фронтах отцам нашим ночи боевые коротать помогали. — Эх, Сашок, не знаешь ты, как жизнь повернуть может, — Квашнин задумался, ушёл в себя, хлебнул из фляжки. — Никогда, друг мой, не додумаешься, не сможешь предположить. А она — ра-а-аз! И ты на спине, в углу с поднятыми лапками. А до этого вроде на коне был. Рассказать, что мне довелось испытать? — Конечно, товарищ капитан! Быстрее время скоротаем. — Ну слушай. Только не перебивай да глаз с реки не своди… Квашнин помолчал, пригубил напиток и затянул печальный рассказ… Красавчику и балагуру, душе любой компании, капитану милиции Петру Квашнину везло во всём. Прямо розовощёкий кудрявый (это когда ещё лейтенантом бегал) везунчик! Единственное: фатально не везло на женщин. Злой рок настойчиво преследовал его во всех делах со слабым полом, который, к его удивлению, оказывался весь как есть изворотливым, изощрённым в любовных интригах и других интимных вещах, стоило только открыть душу. Бескровные измены и поверхностный флирт подстерегали его ещё во времена учёбы в Высшей следственной школе, где четыре прекрасных года лейтенант Петруха Квашнин, не теряя времени даром, тоже отвечал коварными романчиками своим подружкам. Но до серьёзности пора не пришла, да и незачем было зазря будоражить душу. Серьёзное началось потом. Но и тогда одно с другим не позволял себе путать. Поставил цель — в своей профессии достичь потолка. Раз выбрал милицию, — учился остервенело, грыз науку, что называется, зубами, получил образование вместе с красным дипломом. Возвратился домой, в город. Послали в один из дальних глухих районов. Но он не унывал. Пахал за двоих-троих, дождался своего. Заместитель начальника по оперчасти, как обычно в уголовке, попивал крепко. Подвернулся случай, приехали с проверкой, а тот никакой, из запоя два дня не выходит. Выгнали, предложили его место. Отказываться не было причин, во-первых, другого быстро найдут, во-вторых, никого не подсиживал Петро, должность сама свалилась вместе с новой звёздочкой, а замнача на пенсию добром проводили, в отставку ушёл по выслуге, парторгом место нашлось в каком-то колхозе. — Знаешь, Сашок, я тебе так скажу, — Квашнин откинулся на спину, раскинул руки на тёплой мягкой траве, утонул глазами в бездонной россыпи звёзд, — в жизни у каждого из нас всё движется само собой, этапами. Я для себя это обозначил преградами — порогами. Не приходилось бывать на сибирских речках, по которым лес сплавляют? Вот как там. Течёт, течёт река, набирает силу, раздувает её мощь, задыхается она в тесных берегах, плотам некуда деваться, друг на друга налезают, наталкиваются, одни разбиваются, врезаясь в крутые каменные берега, ломаются, обращаясь в обломки, тонут, становясь опасными для всего живого подводными плавунами, и вдруг последнее тебе испытание — порог. Тут совсем круто! Сплошная мясорубка! Но тот, кто прошёл этот порог, перед ним открылось спокойное просторное водное царство: плыви, радуйся свободе обретённой, жизни, счастью. Но не забывайся! Не обольщайся! Всё обманчиво. Дальше становится опять тяжело, не заметишь, как предстанет новая преграда. Опять перед тобой порог! Новый! И ещё страшней. А ты расслабился. И тебя нет. А другой, который рот не открывал, продолжает плыть, борется — и вновь перед ним простор, свобода, наслаждение и покой… Опять плывём… А там новые пороги. Под воду уйдёшь, враз забудут. Никто руки не подаст. А всплывёшь, тотчас цветами путь тебе усеют. Одно тревожнее с каждым разом: успеешь почувствовать приближение нового порога или проспишь и очнёшься не там, куда душа размечталась. Квашнин отхлебнул еще из фляжки, и, не отрывая глаз от неба, завершил: — Но иногда начинает задевать тревога, а приплывёшь ли наконец в ту гавань, где эти пороги кончаются?.. Где можно спокойно вздохнуть… — Грустная у вас концовка, Пётр Иванович, получилась, — вставил Матков. — Так это, Сашок, только начало. Спутал ты, — засмеялся Квашнин, и от его тоски и следа не осталось. — У меня почему-то каждый такой порог намечался с очередной бабы. Немного их было, но бабы в каждом случае присутствовали. Каюсь, не всегда удавалось мне с ними выруливать от камней. Вот и тогда, как в песне пелось, на самой заре моей жизни, только начинал я осваиваться на должности зама спившегося, появилась у меня секретарша. Я особенно на неё внимания не обращал, а она крутиться вокруг стала. Ну, опытному глазу враз видно: если баба вокруг круги описывать начинает, то жди хлопот. Мне начальник намекнул: смотри, мол, не балуй, глаз не клади на кралю, она жена районного прокурора. А прокурора нам только назначили. Молодой мужик, ревнивый страсть. А дуре, видно, нравилось ему мозги пудрить. Я от неё сторонюсь, а она лезет. Смотрю, прокурор коситься начал, придёшь с какой-нибудь бумагой, ему всё не так. Я и так и сяк. Думаю: прийти самому, объяснить всё, как есть. Пусть переведут её от меня куда-нибудь. Место-то найдут бабе, как говорили: жена Цезаря вне подозрения должна быть. — Это верный шаг, — согласился Матков. — А что дальше было, Пётр Иванович? — Дальше? Ты про секретаршу-то? — Про неё. Интересно. — Тебе любопытство, а мне, Сашок, совсем плохо стало. Подпёрло, аж, некуда. Хоть на работу не выходи. А тут День милиции пришлось отмечать. Ну, как полагается, днём торжественные поздравления, собрания, а вечером все в клуб. Танцы для офицеров. Я с мужиками не удержался, выпил и не помню, как в клубе очутился, а идти не хотел и не думал. Она, дура, тут как тут, возьми и пригласи меня на вальс. Мужика-то её не было. Он потом появился. Ну танец я оттоптался кое-как и дёрнул оттуда домой, от беды подальше. Только этого уже хватило сполна. События, потом мне рассказывали, развивались так, что у Шекспира все трагедии бледнеют. Прокурор приревновал её ко мне и вечером гонять начал: избил до смерти, топором по голове ударил. Она без сознания свалилась. А он с испугу решил, что убил её. Убежал на чердак дома, дом-то частной постройки, долго мучился там и повесился. Вот тебе и конец всему! Квашнин, видно, вспомнив всю трагедию, словно воочию увидев, смолк. Матков съёжился, слова боялся сказать. — В районе переполох поднялся, — продолжал наконец Квашнин. — Пошли пересуды. Меня начальник чуть не под арест домашний засадил до завершения проверки. А проверку приехал проводить заместитель прокурора области, сам Тешиев Николай Трофимович. Слава о нём ещё тогда шла. Маленький мужичок, но шустрый. Во все тонкости вникает, докопаться до нутра норовит, старой закваски боец. Он и разобрался во всём. Сам труп осматривал. А прокурор записку, оказывается, оставил при себе. Сначала в суматохе её никто и не искал. Прокурор перед тем, как руки на себя наложить из-за того, что жену зарубил, написал просьбу в его смерти никого не винить, а в смерти жены виноват он сам… А она, стерва, жива оказалась! Очухалась в больнице, через месяц выписалась, как ни в чём не бывало… А меня из района начальник всё же попёр, в другой район перекинул. Только враз мордой в рядовые сыщики, назад в уголовку. Хорошо ещё Михаил Александрович Лудонин, наш отец родной, заступился. Потом я узнал, что ему удалось смягчить удар, а то пришлось бы и круче… Квашнин хмыкнул, поднял голову, оглядел реку. Луна в небе гуляла; вовсю по реке ветер шуршал в камышах и чакане. — Трудновато будет незамеченными мимо нас проскочить. Светло, как днём. Пойдут они вдоль камыша. Так что, Сашок, упреди ребят, чтобы сидели тихо. Себя чтобы не обнаружили. — Сидят, как мыши, Пётр Иванович, мои орлы. Я им команду дал: опасного зверя ждём. — Сам не зевай. — Обижаете, Пётр Иванович, я одним ухом слушаю, а с воды глаз не спускаю. — Не имеем мы права, Сашок, их упустить. Чую я, здесь они пойдут. Больше нет места. Завтра мы боронить реку будем, тряпочный телефон об этом уже весть донёс. — Думаете, нескольких удальцов нам ждать? — Ну не гурьбой, конечно, попрут, однако, полагаю, не меньше двух будет. Поднимать снасть с такими крючками при бешеном течении реки одному опасность страшная. На дно угодишь, если зазеваешься. Они помолчали. Матков покашливал в кулак тихонько, нетерпеливо ждал продолжения от Квашнина. Тот сдерживался, вглядывался в камыши, посматривал на речку, но тишина убаюкивала, клонила к дремоте, и он наконец сказал: — Вот так, Сашок, я первый раз на себе тот злобный рок бабского сглаза испытал. Зарёкся к ним не подходить на пушечный выстрел. — А как же у нас в районе оказались, Пётр Иванович? Рассказывают мужики небылицы разные. — Ты, Матков, любопытный больно. За речкой следи. — Прошу извинения, товарищ капитан. — Да ничего. Ты здесь ни при чём. Я сам ностальгией занялся. Теперь грех останавливаться на полдороге. Слушай дальше. Только языком не трепи. Развезло меня от бальзамчика Упыря. Чудный дед, однако. — Упырёв Ефим? У которого вы остановились? — Он самый. Глубоковерующий старичок. Аж спина мурашками пошла, когда крестить он всех начал в хате за ужином. У него, видать, женщин-то никогда не бывало. Не представляю его и разные шашни! Матков прыснул в кулак: — Старушки его уважают, хотя он и росточком в полметра. Не в этом, знать, главное. — Вот видишь. Это сейчас в старости, а по молодости, думаешь, шустрый был? По глазам видать, глаза яркие. Всё впитывают, на всё внимание обращают. Жизнь он любил и сейчас любит, не зря старушки к нему тянутся. Квашнин помолчал, порассуждал ещё о святом характере старца, возвратился к своим переживаниям: — В городе жизнь совершенно другая, нежели в деревне, да и науку из той трагедии, которая меня едва не сгубила, я извлёк серьёзную, выводы для себя сделал. Решил, как подвернётся стоящая, враз женюсь. Нечего судьбу пытать. Так и поступил. Только опять не заладилось. Прошли медовые месяцы, я сразу донимать её стал насчёт детей. Чтобы всё, как положено и основательно, по-людски. А она, оказывается, не способная к зачатию и рождению детишек оказалась, у неё, врачи говорили, большие проблемы с этим были. Меня как серпом по тому месту… Я поначалу с ней кучу врачей объехал, они всё одно твердят. Как только до меня это окончательно дошло, охладел я к ней. Смотреть не могу. Мне серьёзная женщина была нужна. Свой дом хотелось, семью, всё, как у людей. Впереди ещё жить да жить, а тут такой облом в самом начале… К разводу дело пошло. А моя обиженной себя вообразила. Развода, говорит, не дам, куда ты, партийный, денешься, семью калечить тебе не позволит никто. Да ещё погуливать начала, чтобы мне, значит, досадить. Я её раз, два приструнил, она попивать стала и на кулаки нарываться, чтобы потом синяки афишировать: вот, мол, подлец какой, этот милиционер. После каждой разборки всё хуже и хуже обстановка нагнеталась. Я домой перестал ночевать ходить. Благо, работой завалили, город это тебе не деревня. Тут убийство за убийством, разбой за грабежом, а уж кражи до десятка за сутки, только успевай фиксировать. Я тогда мухлеванием не занимался, хотя учителя уже появлялись. Одним словом, зашился в работе, днём забежишь в столовую, в рот что-нибудь закинешь — и назад в горотдел. Там уже дежурка на очередной вызов ждёт, как скорая помощь. Летом беда и приключилась. Однажды домой приехал, в хате нет никого, а чую посторонний след. У нас, сыщиков, видно, как у собак-ищеек, действительно свой нюх, особый. Был кто-то другой в квартире, чужим мужиком пахнет, приметы в глаза лезут. Вроде не так полотенце моё лежит, опять же бритвенные принадлежности не промыты, а я насчёт этого аккуратный. Не знаю, но меня тогда сразу пот прошиб, как ударило. Люди охотно верят тому, чего желают. Вот и я решил для себя: она, стерва, совсем зарвалась, на моей постели чужого мужика принимает. Поймаю, обоих убью!.. И уж потом от этой мании, веришь, Сашок, проходу мне не было… И поймал, захватил обоих! Матков аж вздрогнул от того, как вспыхнул его начальник при последней фразе. Голос изменился, злость обрел. Почти выкрикнув последние фразы, Квашнин словно очнулся, узрел, что он не там, не в квартире несколько лет назад, а здесь, в полном одиночестве ночью на острове среди бурлящей реки, и остановился, вернулся в действительность. Голос его потерял живость, осип совсем. — Её я трогать не стал. Едва открыл дверь, дал ей убежать. А фраер её таксистом оказался. Машина там же у дома стояла. Не думали они, не гадали, что я появлюсь к вечеру. Когда я разговор с ним повёл, он, не теряясь, выдал мне, что не первый раз гостит здесь. Я слушал, слушал его наглости, а с пушкой был, вытащил ствол и перед собой положил… Поначалу пару раз ему врезал, не без того… Потом спрашиваю: любишь её? Он молчит, лыбится, тебе, мол, какая разница до наших отношений, убивать будешь, — убивай. Я ему, — такой падалью руки марать не собираюсь. А самого разбирает, руки трясутся, хоть в карманы прячь! Он тоже весь в истерике, завелся. Кричит, что боишься, мент штопаный, стрелять-то не умеешь. Пушку для ворон носишь, отпугивать. Я ему, заткнись, мол, убью. Он хвать со стола яблоко, фрукты у них разложены были, на голову себе ставит. Стреляй, мне кричит, проверим твои способности. Я весь взбесился, себя не помню, не целясь навскидку и по яблоку. Всю обойму разрядил бы, только её там не было. В стволе один патрон оставался. Его и хватило. Он даже руки убрать не успел с башки. Заорал, за голову схватился. Мат-перемат, стонет, кричит, по полу катается. Я враз отрезвел. Не знаю, что делать. Стою посреди комнаты, в руке пистолет. Мужик на полу у постели вертится. Смотрю, у него кровь сквозь пальцы. Я к телефону, врачей вызывать. Он мне, как я номер набирать начал, кричит: «Положь трубку!» Я не пойму, не врублюсь; вроде в башку ему попал, а он разговаривает, значит, живой, не насмерть. Подковылял он к телефону, сам стал звонить. Приехали два другана его, тоже таксёры. Перебинтовали и увезли. Я до вечера в хате просидел, к ночи напился. Не помня себя, уснул. Утром звонят его дружки — всё, начальник, никуда не бегай, не трясись, Димка молчать решил, свою бабу уйми. Я им, мол, давайте встретимся, а они мне, — время придёт, сами найдём. Считай — ничего не было. Доктор обещает — заживёт, как на собаке, раз сразу Богу душу не отдал. Не знал он, что ты из ментов, стерва твоя ему мозги дурила, о тебе молчала. Живи спокойно. Квашнин оторвал глаза от бездонного тёмного небосвода, глянул на водную гладь: — Как там у нас? — Всё тихо, Пётр Иванович, — заверил его Матков. — Машка ко мне больше не вернулась. Знала, что не приму. Даже за вещами своими не пришла. Я сам потом собрал их и матери её сгрузил. Но пошла уже молва гулять. Правильно говорят: шила в мешке не утаишь. Дошло до анекдотов среди милиционеров, я сам как-то по пьяне проговорился. Одна сказка — на другую, вырос снежный ком, чуть ли не история про милицейского Вильгельма Теля. Меня начальство — в оборот. Я не дурак, сам на себя стучать не буду, хотя чуть было душу не открыл, но сдержался. Оказалось, действительно таксист тот из больницы выписался, подсылали к нему наших кадровиков из спецслужб, он отказался давать показания, говорит: несчастный случай, с ружьём баловался по пьяни. Я ему ухо чуть надорвал, а так на башке ничего не задел. Ну и конечно, историю болезни его никто не смотрел, раз заявления нет от больного, значит, и дела нет… Квашнин помолчал и закончил свой необычный рассказ: — А меня сюда к вам отправили только без майорских погон, которые в городе заработал; большую звёздочку — долой. Но что грустить, Сашок, их опять больше стало, целых четыре, как на небе сейчас перед нами… Вот так и не везло мне на порогах… А всё эти, будь они не ладны, бабы! Квашнин потёр руки, пошлёпал себя по карманам, повертел в руках пустую фляжку: — Ты, Сашок, конечно, запасся на ночь-то? — Службу знаем, товарищ капитан, — лихо и весело вскочил Матков и полез за пазуху. — Однако стоп! — одёрнул его Квашнин. — Глаза на воду… Вот где мне везёт! Смотри, появился, голубчик, заждались которого… Вдоль тёмной стены камыша скользнула бесшумная лодка. На ней отчётливо в лунном свете просматривалась фигура единственного гребца за вёслами. — Отчаянный чёрт… Один идёт. Ну, встретим… Давай, Сашок, команду ребятам, пусть пропускают его к нам. Там за ним сейчас Камиев должен показаться. Чтобы они майора за чужого не приняли. — Майор Камиев? — А ты как думал? Камиев убийцу ведёт из самой деревни, а может, и из дома. Я тебе не говорил, чтобы не накликать чего раньше времени. Суеверный я, Сашок, стал до ужаса после этих бабских штучек-дрючек. Примета появилась. Не обижайся. — Какие обиды, товарищ капитан?.. — Ну и славненько. Давай, командуй пацанами. Они здесь останутся. Пусть нас ждут и Камиева, а мы с тобой на шлюпке за этим лодочником пойдём. Брать будем на снастях, когда он их снимать начнёт. Матков пропал в темноте в береговых зарослях, только волны пошли от его мощного засидевшегося тела, и скоро возвратился. Лодка с неизвестным гребцом миновала укрытие милиционеров на острове, проплыла дальше. Камиев не появился. — Что-то случилось с Жамалом, — занервничал Квашнин, — а ждать больше нельзя. Пошли вдвоём. Лихо двигается этот дьявол. Не пропал бы с фарватера совсем. Терять из виду нам его нельзя, давай за мной! Квашнин и Матков спрыгнули в заросли береговой растительности, и их фигуры, слившись с тёмной шлюпкой, устремились в погоню за уплывающей лодкой.