Надо подышать. Воздух городка, пропитанный дымом цементного завода и автомобильными выхлопами, показался ему кристально чистым горным воздухом после удушливой атмосферы дома Пальмизано. Вернулся в дом и направился к двери, что вела в коридор. В коридоре по левую руку – три комнаты, правая стена глухая. В первой комнате – спальня Катерины. На комоде, тумбочке и резном столике громоздились сотни статуэток Мадонны, перед каждой горела свеча. На стенах висела еще добрая сотня образков Богоматери. Под каждым – деревянная полочка с зажженной свечкой. Как есть ночь на кладбище. Дверь во вторую комнату была заперта, но ключ торчал в замке. Комиссар повернул его, открыл дверь и вошел. Кромешная тьма. При свете фонаря он разглядел большой зал, где теснилось 2–3 рояля и одно пианино. Вдруг один из роялей заиграл. Монтальбано вскрикнул от ужаса и отскочил назад, а рояль выдал полную октаву, до-ре-ми-фа-соль-ля-си. В этом проклятом доме и зомби водятся? Или привидения? Комиссар весь взмок, рука с револьвером заметно дрожала, но он нашел в себе силы посветить фонарем в глубину комнаты. И наконец увидел таинственного музыканта. Им оказалась здоровенная крыса, ошалело носившаяся туда-сюда по роялям, иногда забегая и на тот, что был с открытой крышкой. За третьей дверью была кухня. Там стоял такой смрад, что комиссару недостало мужества войти. Завтра пришлет кого-нибудь из своих – за пистолетом. Когда он вышел на улицу, там уже никого не было. Комиссар направился к своей машине, припаркованной у муниципалитета, завел мотор и поехал в Маринеллу. Не спеша принял душ, но спать не пошел, уселся на веранде. И вместо того, чтобы, как обычно, проснуться при первых лучах солнца, Монтальбано сам застал его пробуждение. 2 Он решил вообще не ложиться: два-три часа сна уже не помогут, наоборот, голова совсем перестанет соображать. Пока шел на кухню ставить кофейник на четыре порции, подумал: эта сегодняшняя история сильно смахивает на ночной кошмар, что внезапно всплывает в миг пробуждения, удерживается памятью лишь день, постепенно меркнет, а спустя еще одну ночь стирается настолько, что ты с трудом его припоминаешь, теряет ускользающие очертания и детали, превращаясь постепенно в траченную временем настенную мозаику с серыми пятнами вместо осыпавшихся цветных стеклышек. Так что потерпи еще сутки, Монтальбано, и ты забудешь все, что видел, и все, что произошло у Пальмизано. Комиссару никак не удавалось выкинуть из головы эту квартирку, сильно она его зацепила. Лес распятий, ветхая надувная кукла и ее хозяин, комната с роялями в паутине, крыса-виртуоз, дрожащие огоньки лампад… Грегорио – ходячий скелет, Катерина, с ее единственным зубом… Для фильма ужасов очень даже неплохо. Беда лишь в том, что все это не вымысел, а реальность, столь нелепая, что ее легко принять за вымысел. По правде говоря, все эти рассуждения о кошмаре, реальности и вымысле были лишь способом уйти от вопроса, думать о котором ему не хотелось. А именно о разнице поведения его самого и его сотрудников. И до ответа дело так и не дошло – подоспела очередная порция кофе. Он отнес кофейник на веранду, уселся, выпил первую чашку. Долго разглядывал небо, море, пляж. Занимавшийся погожий денек стоило смаковать понемногу, как чересчур сладкое варенье. – Здравствуйте, комиссар, – приветствовал его знакомый утренний рыбак-одиночка, проплывавший мимо на лодке. Он помахал ему в знак приветствия: – Удачной рыбалки! «Можно я скажу? – неожиданно вмешался внутренний голос. И продолжил, не дожидаясь ответа: – Проблема, которую ты пытаешься обойти, сводится к двум вопросам. Первый: почему Галло и Галлуццо нисколько не испугались зарослей распятий и совершенно спокойно их передвинули? Второй: почему Мими Ауджелло, увидев надувную куклу, отнюдь не впечатлился, а, напротив, усмехнулся – мол, вот он какой, этот Грегорио, грязный старикашка?» «Что ж, каждый устроен по-своему и ведет себя соответственно», – попытался парировать Монтальбано. «Так-то оно так. Но вся беда в том, что в прежние времена наш комиссар и сам бы повел себя при виде распятий как Галло и Галлуццо, а при виде куклы – как Мими. В прежние времена, да». «Может, хватит уже?» – спросил Монтальбано, догадываясь, куда тот клонит. «Я хочу закончить мысль. По-моему, подступающая старость изменила синьора комиссара, но он отказывается это признать. И не хочет замечать очевидного». «Да что за хрень ты несешь?» «Конечно, до полного маразма мы еще не дошли. Но старость изменила твое зрение, ты вообще стал видеть иначе». «В каком смысле иначе?» «Обостренно. Видишь теперь не только предметы, но и исходящий от них ореол, похожий на струящийся водяной пар…» «И какой ореол, по-твоему, струился от надувной куклы?» – с издевкой спросил Монтальбано. «Ореол отчаяния и одиночества. Одиночества мужчины, проводящего ночи в обнимку с неподвижной куклой, воображая, будто она живая, и шепча ей слова любви». «Давай-ка ближе к делу». «Если говорить коротко, нашему комиссару не хватает холодной отстраненности перед лицом фактов. Он дает себя вовлечь и разбередить. Прежде такое тоже случалось, но с возрастом он стал – как бы помягче сказать? – ранимым». «Ну хватит! – сказал Монтальбано, резко поднимаясь. – Достал уже». Вопреки собственному решению, он все же лег и проспал два часа, а когда зазвонил будильник, проснулся, как и ожидалось, с ватной головой. Душ, бритье и смена белья слегка привели в чувство, по крайней мере он обрел способность доехать до конторы. При виде его Катарелла вскочил с места и захлопал в ладоши: – Браво, синьор комиссар! Браво! – Ты что творишь?! В театре, что ли? – Ай, синьор комиссар, синьор комиссар! Мадонна, какой смелый! А какой ловкий! Боже, боже! А какой быстрый-то! Натурально циркач под кумполом! – Кто?! – Вы, синьор комиссар! Получше всякого кино! Сегодня по телевизеру показывали! – Меня?! – Так точно, вас, синьор комиссар! Как вы там карабкаетесь по пожарной лестнице, а в руке рево́львер… Вы мне прямо показались этим… как его… ну, знаете, который… – Нет. – Прямо вылитый этот, Брус Квиллис, американский такой актер, он еще завсегда сымается, где стреляют, а все горит и взрывается… – Ладно-ладно, успокойся уже и пришли ко мне Фацио. Вот только этого гребаного геморроя не хватало! Теперь та половина жителей городка, что не смогла явиться на представление, судачит за его спиной, наблюдая шоу по телику! Брюс Виллис, надо же! А он-то думал, нечто в духе братьев Маркс с их комедией абсурда![5] – Здравствуйте, комиссар. – Ну как там Пальмизано, чем дело кончилось? – А чем оно должно было кончиться? Прокурор Талларита шутить не любит. Целый список им предъявил. Неповиновение властям, неоднократные покушения на убийство, попытка устроить массовое убийство… – И куда их определили? – В психиатрическую клинику, под круглосуточное наблюдение. – Это уже перебор, у них ведь нет оружия… Чем они опасны? – А знаете, что там устроила Катерина? – Что? – Чуть не проломила табуретом голову санитару! – За что? – За арабскую внешность. Арабы для нее – враги Господа. – Слушай, пошли кого-нибудь за пистолетом в квартиру Пальмизано, надо его найти. – Сейчас распоряжусь. Отправлю Галлуццо и еще двоих.