– Вроде и железнодорожные пути на нас сходятся, и трасса, и газопровод, и всякие-то у нас предприятия, но почему-то не очень притязательно всё. Вроде бы попадаются здания, арену собираются отгрохать. Но вот улица Карбышева довольно печальна. Понятно, что гаражи и не должны удивлять разнообразием дизайна, но все равно. Какая-то средняя температура по больнице неутешительная, если целиком на город взглянуть. Так что наступивший ужас – это лишь следствие ужаса повсеместного. – Да, – подтвердила Ольга. – Неудивительно, что у нас никого не осталось. Попробуй-ка переосмысли такое. – Так что случилось? – не выдержала Прасковья. – Что за секретность такая нездоровая? Конечно, Наташи со мной нет. Но вашу я как-нибудь уговорю. Как ее там? Вдвоем как-нибудь вытащим это дело. – Ага, – неопределенно вздохнула Ольга, чем вызвала у Прасковьи новый приступ беспокойства. – Пять сек. Уже подъезжаем, – успокаивающе сказал Василий. – Ох, неловко получилось, Иван Иваныч уже стоит. Вот зачем он нас ждет? Хоть бы в подъезд зашел… Подхватит пневмонию, будет совсем хорошо. – Кажется, он хочет помочь мешки с продуктами занести, – сказала Ольга. Высадились у трехэтажного дома. С тростью, но уверенно к ним подошел высокий херувим лет шестидесяти в длинном черном пальто с двумя рядами пуговиц, шарф у него был черный, перчатки черные, вязаная шапка – тоже, а узкое лицо бодрое, розовое, с аккуратно подстриженными седыми усами и седыми же бровями. Из-под этих бровей смотрели на Прасковью спокойные, внимательные светлые глаза неопределенного цвета. – Огромное спасибо, что вы согласились, – сказал он тихим простуженным голосом. По легкой гримасе Иван Иванович догадался, какие слова Прасковья хотела сказать, но не сказала, и поправился: – То есть, простите, вы не совсем в курсе и можете отказаться. Но спасибо, что вы хотя бы приехали. Он едва заметно улыбнулся, увидев, что Прасковья смолчала еще несколько слов, и добавил: – Да, ситуация патовая. Вам без нас никак, нам без вас тоже. Так что никуда мы друг без друга вроде бы не денемся, да. Он тихо рассмеялся, и у Прасковьи мурашки пробежали по спине и рукам, слезный ком необъяснимого восторга и счастья застрял у нее в горле – настолько смех Ивана Ивановича был похож на то, как смеялись престолы, когда принимали человеческое обличье на экране. Впрочем, это было пусть и светлое прекрасное чувство, некоторым образом даже обнадеживающее, ведь иметь при себе херувима в адеквате было приятнее, чем если бы на пороге очередного дела ошивалось бы рядом подобие Сергея, страдающее от похмелья, вострящее лыжи к ближайшему источнику синьки, но это ощущение продлилось недолго. Хватило его буквально на то, чтобы отобрать у Ивана Ивановича пакет с продуктами, который херувим и правда пытался взять на себя, поднять этот пакет на второй этаж, на то, чтобы услышать от Ивана Ивановича: «У меня есть ключ, у вас есть сглаз, но давайте все же позвоним – невежливо без предупреждения». И еще с десяток секунд все было хорошо и казалось декорацией и сценарием советского фильма середины семидесятых, про каких-нибудь сознательных товарищей, что пришли на выручку члену своего трудового коллектива – все такие бодрые, хорошо одетые, переглядывающиеся в предвкушении: какой сейчас сюрприз устроят, какое принесут утешение. Последовало шевеление у дверного глазка со стороны квартиры, звук решительно открываемого замка, дверь распахнулась. – Заходим! Заходим! А то сквозняк! – почему-то торжественно произнес Иван Иванович. – Так что случилось-то? – спросила Прасковья, уже повесив пальто и разматывая шарф. – Где, собственно?.. – А вот, собственно! – будто даже и с энтузиазмом произнес Иван Иванович и показал рукой через прихожую. В прихожей стоял в тапочках и халате гомункул в обличье девочки и непроницаемо наблюдал за Прасковьей, а на пороге одной из двух комнат, тоже в халате и тапках, стояла девочка лет десяти, глядела слегка угрюмо, грызла ноготь на мизинце. Один из карманов ее халата оттягивал здоровенный смартфон, на колене был цветной пластырь с уточками. Молчание затянулось. Иван Иванович осторожно сказал: – Мы решили, что если вы будете знать, как у нас тут все обстоит, то откажетесь. – Что мы у порога стоим?! – подметила Ольга бодрым голосом. – Давайте уже пройдем или в гостиную, или на кухню. Лучше в гостиную, там места больше. Чай, все такое, что-нибудь решим! – Если судить здраво, то ведь это всего лишь внешность. Все знания и опыт не пострадали, – опять же спокойно и тихо высказался Иван Иванович. – Пойдемте, пойдемте! – торопила Ольга. В квартире пахло подгоревшим молоком, для Прасковьи это был запах рассеянности и ненужной в работе оккульттрегера тягостной задумчивости. «Придется одной, что бы там ни было», – сразу решила про себя Прасковья. Так или иначе, а Прасковью все же провели внутрь квартиры, посадили на четырехколесный пуфик (такой у нее когда-то был, верх его, помнится, откидывался и открывал настолько обширную полость внутри, что Прасковья хранила в нем пылесос и принадлежности для него). Между нею и диваном, куда отсел к девочкам гомункул, находился овальный журнальный стол с отколом, обнажавшим его древесно-стружечную суть. На столе ничего не было, поскольку в доме на момент прихода гостей не осталось чистой посуды. Из кухни доносились шум в раковине, позвякивание вилок и ложек, различное посудное побрякивание. В этих звуках слышалось удовольствие: демоны сбежали, чтобы молча возиться с гелем для мытья, губкой, металлической щеткой, ненавязчиво переложив тяжесть объяснений на плечи Ивана Ивановича. А он сидел на табурете между детьми и Прасковьей, положив руки на трость, а подбородок на руки, терпеливо ждал, пока Прасковья отдышится и начнет задавать вопросы. – Я все понимаю, – сказала Прасковья. – Но как так вышло? Это как в песне, детство, что ли, кому-то звонило многократно? Иван Иванович охотно шевельнулся: – Нет, никаких звонков, конечно. Всё традиционно. Вы же сами знаете, как у вас там все устроено. Убиваете – на год стареете. Умираете сами – молодеете на год. Прасковья, раз посмотрев, не в силах была любоваться на угрюмую физиономию серовского оккульттрегера, но, чтобы не сорваться на грубость, некоторое время с некой долей сарказма любовалась на цветной пластырь с уточками, на красную шерстяную нитку, зачем-то повязанную на правое запястье девочки-гомункула. Не поворачиваясь к Ивану Ивановичу, стараясь подражать его интонации, не повышая голоса, Прасковья спросила: – Так объясните тогда, как она у вас умудрилась до такого состояния доумирать? Она любит дорогу в неположенном месте перебегать или что? – К сожалению, – сказал Иван Иванович, – элемента случайности тут нет. – Помнишь передачу «Я сама»? – не без вызова обратилась к Прасковье девочка-оккульттрегер. – Помню, что такая была. – Прасковья посмотрела на злые глаза, что мрачно сверлили ее из-под низкой темной челки. – Ну так вот, – сказала девочка-оккульттрегер, и в голосе ее мелькнуло что-то вроде гордости. – Я сама. Тут бы Прасковье и рассердиться, но испытывать злость к человеку, который выглядит как ребенок, она не могла, пусть этот ребенок и был старше ее самой в два раза. – Ты несколько раз суициднулась, что ли? – запросто спросила Прасковья. – Семнадцать, – подсказал херувим. – Зачем? – удивилась Прасковья. – Поживи с мое, и узнаешь, – сказала девочка-оккульттрегер с вызовом. – Я как на работу ездил ее воскрешать, – признался Иван Иванович. – То бритва, то петля, то таблетки. Видимо, в то время в Серове были еще оккульттрегеры, потому что, ну, кто-то же помогал мне дверь в квартиру открывать, пока я копию ключей не сделал. А потом у нас муть завелась, а кроме Галины никого не осталось. И тут возникла парадоксальная проблема… Как вам сказать… – Да говори уж как есть, Иваныч, – разрешила девочка-оккульттрегер. – Да… – слегка смешался херувим. – Словом, Галя, я тебя ни в чем не упрекаю, мы тебя понимаем и поддерживаем, потому что такое много у кого в жизни бывает. На ум, правда, не приходит ни одного живого примера, а только библейский, с предательством Христа Петром, и почему-то эпизод из фильма «В бой идут одни старики»… Прочистив горло, Иван Иванович заговорил чуть громче, будто уже начал спорить с Прасковьей и уже отвечал на ее возражения: – Понимаете, когда появилась муть, Галочка, вопреки своему поведению последних полутора лет, внезапно воспылала жизнелюбием, за что ее трудно упрекнуть, и категорически отказывается покинуть порог своего убежища. – Ну так одно дело – добровольно уйти из жизни, а другое… – она изобразила руками и голосом вспышку фейерверка, затем прервала пантомиму и, со злорадством посматривая на Прасковью, попросила Ивана Ивановича: – А ты расскажи, что за муть в городе. Расскажи-расскажи, не стесняйся! Иван Иванович вдохнул, как перед нырком, хрустнув суставами, расправил плечи и наконец признался: – У нас завелся экстрасенс. Возможно, единственный в мире. Это парадоксальная муть, потому что он людей лечит на самом деле. Но при этом у нас налоговики мрут, несколько участковых скончалось, люди, которые ему дорогу переходят, очевидно, тоже не остаются без наказания. Ну и наверняка он распылил нескольких ваших, потому что я, видимо, имел неосторожность сообщить им информацию о нем вне убежища. Теперь вы понимаете, почему мы не могли вам ничего сказать, пока вы не окажетесь на безопасной территории? Прасковья рассмеялась с сарказмом, но при этом и с восхищением тоже: – Но теперь получается, что я тоже не могу выйти из квартиры вашей Гали без того, чтобы меня тут же не распылило! Иван Иванович виновато вздохнул: – Да. В плане есть изъян. Но есть надежда, что вы в данный момент более решительны и сообразительны, чем наша Галина, поэтому что-нибудь да придумаете. Галя говорит, что способ есть. Какое-то ментальное замещение. Но она считает, что в ее нынешнем виде у нее ничего не получится. Что необходимо прикоснуться к мути, а… – Да понятно! – Прасковья махнула рукой. – Экстрасенс, как я только что поняла по контексту, мужик, а времена теперь такие, что мужчина, даже и муть, – он скорее к себе десяток оккульттрегеров подпустит на расстояние касания, чем ребенка. Шваброй будет отмахиваться, а то и сразу с порога погонит. – А что за ментальное замещение такое? – поинтересовался Иван Иванович. – Суть я предполагаю, но уточнить бы не помешало. Первый раз об этом слышу, а я очень старый. – Думаю, вы правильно угадали, – сказала Прасковья, поднимаясь. – Сейчас я пойду руки помою. Затем мне гомункул память перепрошьет, и я стану другой женщиной, а гомункул станет как будто обычным ребенком. Я, такая вся разведенка с прицепом, поеду к вашему экстрасенсу за помощью в личных делах или с какой-нибудь болячкой. Себя я полностью забуду, чувство при выходе, надо сказать, не из самых приятных. Гомункул доведет меня до места, я начну общаться с этим типом, непреодолимо захочу до него дотронуться, а когда коснусь, гомункул включит меня обратно, я приду в себя, и тут у меня будет не очень много времени, чтобы переосмыслить вашего Кашпировского. Кстати, сколько он у вас уже тут? – Да с год где-то, – прикинув, ответил Иван Иванович. – Видите ли, я человек семейный, тихо балующийся винцом из своих небольших подработок, своей пенсии. Я этим мраком над городом не очень доволен, но ведь со мной он ничего такого не может сделать. – Я просто пытаюсь представить, сколько вы, ребята, за год успели сюда народу заманить. Потому что как-то пусто в области стало. – Можно у гомункулов спросить, – мрачно предложила Галя. – Только мы ничего не скажем, – ответила за двоих девочка-гомункул. – Это может внести раздрай в и так уже непростую ситуацию. Прасковья выдохнула. – Да. Ребята, спасибо, – сказала Прасковья. – Не очень хорошо вы поступили. – Ну а что было делать? – вступила Ольга, входя и расставляя кружки. – Тем более ты столько раз уже себя хорошо показывала. И, не хочу напоминать, однажды ты поступила не очень хорошо, и передо мной и Надей ты немного в долгу. Не в таком долгу, который из денег и услуг, а в таком, в котором стерта грань между херувимами, бесами и людьми. – О чем ты вообще? – не поняла Прасковья. Ольга посмотрела на нее, пытаясь понять, правда ли Прасковья не помнит или притворяется. – Потом в гляделки поиграем, если придется. Прасковья в отчаянье подумала, что у Сергея может хватить совести не воскрешать Наташу, и сказала: – Меня забудете, про Наташку не забудьте. Может быть, она справится. Ольга поняла, что погорячилась, и стала оправдываться: