– Это с христианской точки зрения, – возразил Егор. – Да пофиг, – сказала Прасковья. – В общем, дело оккульттрегера – узнать у херувима, в чем заключена муть, переосмыслить, закинуть в голову какому-нибудь человеку, сделать уголька, обогреть город, а иначе он остынет и исчезнет. И, судя по раскопкам, такое происходило многократно, судя по тому, что цивилизации сменяют друг друга, много где оккульттрегеры исчезали под корень. – А отчего исчезали-то? – спросил Егор. – Разве нет оккульттрегера, который тысячу лет прожил? – Говорят, что если не сможешь переосмыслить что-то, что-то принять, то исчезаешь и даже памяти о тебе не остается. Но я не знаю, как это – не принять, не переосмыслить. Как это сделать неправильно? Так что, если ты меня внезапно забудешь, знай: я не справилась с мутью. Он захохотал: – Господи! А на самом деле? Ты же учишься где-то, фантазерка? Прасковья тоже засмеялась и ответила: – Я в этом году буду поступать, у меня не получилось. Хочу на филфак. А пока работаю в таксопарке диспетчером. – Никуда ты не поступишь, – сказал гомункул по ее указке. – Дура ты потому что! – Тебя-то как зовут, умнейший ты наш? – с ехидцей покосился на него Егор. – Миша, – ответила Прасковья за гомункула. «Между прочим, четвертый раз Миша», – мысленно сказал гомункул. «Ты еще Яриком побыл, спасибо, мне хватило», – мысленно ответила Прасковья. На чай Егора Прасковья звать не стала, отговорившись, что домой уже, наверно, вернулся отец. Поднимаясь по ступенькам, возясь с домашними делами, ужиная за телевизором, она с ужасом и восторгом вспоминала каменные глаза Егора. В тот день пришли два сообщения, на которые Прасковья не стала отвечать. Одно от Наташи: «Быстро ты, однако. Но трудно было устоять, согласна». Второе от Нади: «Я, конечно, не одобряю, но то, что он на Роберта Паттинсона смахивает, отрицать глупо». – Ты сегодня был красный, потому что Егор был рядом? – спросила Прасковья у гомункула. Гомункул кивнул. Егор прислал совместные фотографии, на которые Прасковья ответила селфи с загадочной улыбкой и голыми плечами. Глава 14 Что гомункула заберут, Прасковья ждала еще с января. Это чувство походило на ожидание ареста, в нем совмещались сразу и страх, что все рано или поздно да произойдет, и желание, чтобы все разрешилось как можно скоррее, и надежда на то, что на сей раз обойдется, сопровождаемая с каждым днем крепнущей уверенностью – не обойдется, не пронесет, придут. Поэтому она даже испытала некоторое облегчение, когда однажды днем в ее дверь сначала громко постучали, затем, будто вспомнив про звонок, несколько раз торопливо надавили на кнопку. То, что происходило дальше, было скучно: в фильмах и сериалах если и появлялись службы, связанные с ювеналочкой, везде они походили друг на друга – суровые, бездушные, отстраненные. Всегда в команде по изъятию ребенка находилась женщина, по интонациям в голосе – чисто концлагерная надсмотрщица. Примерно таких людей реальность художественно и презентовала Прасковье. Казалось, Прасковья и оба оборота замка завершить не успела, а дверь уже лихо распахнулась, и в возникли люди, оставив хозяйку квартиры чуть сбоку, между дверью, стеной и полкой для обуви. Зацепившаяся за дверную ручку Прасковья сама себе напоминала одного из неказистых легионеров, обреченно держащих скутум в то время, как в его сторону вприпрыжку мчался веселый Обеликс. Женщин, сразу распространившихся по убежищу, Прасковья не стала особо разглядывать, ей понравились два рослых полицейских в форме чернильного цвета. Она помнила совсем недавнее время, когда прикид милиционеров был составлен из серых мешковатых предметов одежды, бедные служители закона выглядели так, будто с час назад нарядились из какой-то общей кучи. В то время Прасковье хотелось их накормить и утешить, когда они встречались ей на улицах города. Не то было сейчас. Уверенные и оттого прямые, каждый из них озирался с таким наклоном головы, будто не осматривался, а прислушивался или принюхивался. Что-то анимешное сквозило в их поведении, что-то от мгновения самурайской дуэли между тем отрезком времени, когда герои замерли, готовые выхватить из ножен все, что полагается в таких случаях, и отмашкой собственно экшена. Горизонтальные солнечные лучи, направленные из кухни в прихожую, на удивление редкие пылинки, почти замершие в солнечных лучах, усиливали впечатление нереальности происходившего. Женщины ходили по комнатам, по кухне, вздыхали над упаковками фастфуда в мусорном ведре, выражали громкое сочувствие мятым простыне и одеялу на незаправленном диване, наклонялись к гомункулу, как виселицы, громко и разборчиво, как иностранцу, задавали гомункулу вопросы, интересовались, сколько ему лет, как его зовут, где папа и мама. Гомункул отвечал не сразу, растерянно вглядывался в женские лица, притащил из своей комнаты раскраску, пару мальчишеских кукол, одетых в доспехи и шлемы, показывал все это между вопросами. Прасковья стала опасаться, что он переигрывает, изображая задержку психического развития, и женщины могут раскрыть его неубедительную клоунаду. Скажут: «Ну нет, девочки, тут что-то не так, пойдемте-ка отсюда!» Чтобы отвлечь их, Прасковья пискнула из своего угла: – Вы не имеете права! На что ей тут же предъявили несколько бумаг, щелкнули перед носом кнопкой шариковой ручки, сказали: – Имеем право, не переживайте. Посмотрите, до чего вы довели своего брата. Это же просто ужас. Он у вас в школу не ходит, ест неизвестно что. Тут же не только педагогическая запущенность. Тут явные проблемы со здоровьем. Вам бы, девушка, честно говоря, тоже не помешал уход, но тут мы уже ничего не можем поделать. Слишком уж вы большая. Подписывайте, подписывайте! Тут нет ничего страшного. Родители вернутся – разберетесь. А пока о нем позаботятся, не переживайте, не съедим мы его. Слова были правильные. Глаза вокруг были сочувствующие. Прасковью затрясло, будто от азарта. Ей тут же предложили успокоительное, которое она с удовольствием выпила, поглядывая по сторонам, разрываясь между покорностью и желанием устроить небольшую драку, но все же усадила себя на табурет и почеркала в тех местах бумаг, куда ей указали. Смотреть на то, как уводят гомункула, Прасковья не хотела, лишь косилась на треугольные ямки, что остались на кухонном линолеуме после чужих каблучков. В прихожей нарочито громко прошептали: – Господи, он даже шнурки завязывать не умеет. – Неудивительно! – последовал громкий ответ, направленный в адрес Прасковьи. Чтобы не смотреть в окно, не маячить в нем на манер сестрицы Аленушки возле козлиного пруда, Прасковья сначала закрыла дверь и постояла спиной ко входу, держа руки в карманах, перебирая правой ключи, левой крутя зажигалку, затем в кухне развлекла себя тем, что помыла чайник, зарумянившийся с одного бока. Дозваниваясь до Натальи, забрела в комнату к гомункулу, отодвинула штору и обнаружила кактус, похожий на очень яркий огурец, сунула палец в землю – почва в горшке была прохладная, рассыпчатая, будто древесные опилки. «Это до чего я нелюбопытная к тебе стала, что вовсе не заглядывала сюда, потому что ты сам здесь убираешься, – подумала Прасковья, только в этот момент понимая, что должна испытывать по отношению к гомункулу что-то вроде чувства вины или сожаления. – И только теперь, когда тебя увезли, хватилась наконец». – «Ничего страшного, – подумал в ответ гомункул. – И так ничего страшного, да и, скорее всего, я вернусь, будет время наверстать, если захочешь. Ладно, пока. Повеселись там». Гомункул не мог быть не в настроении, но похоже, что так оно и обстояло. Наташа, которая наконец ответила на звонок, тоже была не очень довольна, что ее побеспокоили, более того, голос ее настолько дрожал от злости будто Наташа зябла. – Поздравляю, – быстро сказала она, когда Прасковья похвасталась, что гомункула забрали. – Значит, отдыхай пока. Все равно ты сейчас почти не при делах. А у нас тут тоже кое-что намечается. Спасибо столичным гостям. – Да скажи хоть, в чем дело! – воскликнула Прасковья, уязвленная дважды: невниманием и тем, что от нее что-то скрывают. – В тебе дело! – ответила Наташа перед тем, как сбросить вызов. – Как всегда, все дело в тебе! В твоих заморочках вечных… Озадаченная Прасковья постояла над экраном телефона, как над глубокой водой, куда только что вывалилось что-нибудь нужное, вроде ключей от квартиры. Попробовала достучаться до Нади, но телефон у той оказался занят, а несколько сообщений были доставлены, но не прочитаны, то есть тоже в некотором смысле канули. Постепенно стало очень скучно от такой безответности. Стало жалко себя. Видимо, гомункула довезли до места, он перестал быть совсем Прасковьиным, потому что на карту порциями стали поступать деньги, недоплаченные за время многолетнего оккульттрегерства. Сначала советские платежи по десятку – два рублей, что характерно, без учета инфляции, затем постсоветские, которые учитывали изменения курса доллара. Ко времени, когда начали приходить компенсации за переработки в нулевые и десятые, Прасковью уже размазало по дивану, где она лежала, свесив одну ногу и руку, скосив взгляд в сторону ноутбука и все более разочаровываясь в сериале «Люцифер». Между делом она открыла Егора в списке контактов, то собиралась позвонить ему, то передумывала до такой степени, что экран смартфона успевал погаснуть, но при этом, каждый раз выбирая Егора, глядя на его имя, Прасковья думала: «Вот ты, милый, не бросишь меня, всегда ответишь, если звякну, придешь, как только позову», – и от этой мысли Прасковью пробирало таким ужасом, которому не находилось ничего похожего среди многочисленных жутких воспоминаний. Близко к ее нынешнему незавершенному приключению с ним было только происшествие, пережитое ей с парнем из четырнадцатой квартиры, да и оно бледненько смотрелось на фоне Егора. Именно по этой причине спешить с Егором не хотелось. Ей нужен был какой-нибудь живой голос, а вернее – ухо, требовалось слегка выговориться. Тут ее начальник и подвернулся, позвонил сам, поздравил: – Я смотрю, платежи больше не возвращаются, а наоборот, уходят с концами. Неужто удалось киднеппершу поймать? Полная обычных противоречий, Прасковья обрадовалась, но ответила скучным голосом: – Кто кого поймал, еще неизвестно, но пока так. Он одобрительно посмеялся неизвестно чему и спросил с подкатом: – Что планируешь делать? Ничего мутить не думаешь с кем-нибудь? – Есть уже один. Но для отношений я в принципе открыта, можно и покуролесить, если есть желание. Потому что куда мне эту гору денег девать, если она до того момента, когда мой вернется. А это сколько? Несколько месяцев. А там первая же линька – и до свидания. Все опять превратится в тыкву. Так что? – Вижу цель, не вижу препятствий, – ответил черт. – Но опять же: вижу соблазн, не наблюдаю желания со своей стороны. Да и с твоей стороны что-то не заметил, чтобы ты рвалась в мои объятия, как когда-то. Он правильно понял вопросительное молчание Прасковьи, покряхтел, притворяясь недовольным: – Забыла уже, да? – Напрочь, – сказала Прасковья. – До такой степени, что даже не знаю, как ты сейчас выглядишь. Да и какое у тебя тогда лицо было – не помню, хоть убей. Знаешь, как ты у меня в телефоне записан? «Нач». То есть даже лень было до конца слово сохранить. Представляешь, насколько все далеко зашло, все это забвение? Честно говоря, даже не помню, как тебя зовут. – Никакого уважения! Никакой субординации! – наигранно возмутился начальник. – Мало что в городе холодища, угольков уже сколько времени не разжигали, так еще и здесь, оказывается, полное неуважение! Ты прямо как та женщина, которую вы нашим серовским подкинули! Которой швейное производство подсунули. – А что с ней? Пьет? Ленится? – Ни в грош не ставит! – сказал черт. – Наши ей говорят: «Шей маски!» – а она женское белье на-гора выдает. На кой? Прасковья не поняла: – А маски зачем? Маскарад какой-то намечается? Или что? – …Ну да, – помолчав, ответил черт. – Намечается. Тебе Надюшка не сказала ничего? Хотя, наверно, рано объявлять о старте мероприятия. Голос у него был игривый или даже игристый, как и в начале беседы, но что-то неясное неприятно зацепило Прасковью в такой интонации. Ей почудилось несоответствие между весельем в голосе начальника и его словами, которыми он что-то не договаривал. Так Надя в начале июля 1914 года сказала: «Такая дача досталась в этом году, живу как в Сараево, ой, то есть в сарае», – и мило улыбнулась оговорке. Позже, когда Прасковья вспоминала ей эти слова, Надя только отмахивалась, говорила, что Прасковья что-то там придумала себе. «Вот ничего ты не помнишь, а это так запомнила, что никак из головы выветриться не может, – говорила она. – Ну что за глупости, Паша! Даже неловко перед тобой оправдываться!» – Ну твою Надю, – в сердцах отвечала Прасковья начальнику, когда невольно вспомнила канун Первой мировой еще раз. – Она не моя, – мягко открестился черт. – Она больше твоя подружка. В некотором смысле даже родственница, если это можно так назвать… – В смысле? У нас с ней ничего не было, если мне память не изменяет. Она сказала про память, а поймала себя на том, что, не заметив, оказывается, уже вовсю ходила по квартире, поставила отмытый чайник на огонь, в руке же, не занятой телефоном, у нее находился пульт от телевизора. – Нет-нет-нет, – ответил ей черт с такой степенью веселья, словно почувствовал смущение Прасковьи. – Я в ваши игры не играю, дорогие мои. Не знаю, насколько у вас там все друг с другом далеко зашло. Не надо втягивать меня в эти каскады вашего промискуитета и адюльтера. Если тебе Надя не рассказала, то и я не буду. Я и так слишком много тут сегодня разболтал. Так что планируешь делать в свете последних событий? – Да не знаю я… – ответила Прасковья, слегка навалившись на холодильник, как на какого-нибудь молодого человека из крепеньких. – Давно в такой ситуевине не была. В прошлый раз ты или не ты, но кто-то из ваших помогал потусить. – Потусить? – перебил начальник со смехом. – Я тебе многотомник дефицитный какой-то достал тогда, вот и все. Вроде бы Драйзера. Если остальной отжиг имелся, то прошел мимо меня. – Высад какой, – вырвалось у Прасковьи. – На еду глупо. На кино разве что и театр, не знаю. Можно еще дом снять к Наде поближе. – Хм, – с сомнением кашлянул черт. – Вот прямо сейчас не советую этого делать. Лучше наоборот, подальше от нее. Давай прямо уже скажу, что уж тут. – Ну говори, – согласилась Прасковья. – К ней мама приезжает. У вас с ней не очень. Думаю, это по той причине, что ты у нее мужа увела. – Я всегда считала, что у вас свободные нравы. Вы же как бы адские создания.