Например, в середине семидесятых появилась у гомункула подружка, спокойная такая, дочка соседей напротив, которые приехали строить какой-то комбинат, поэтому зависли в городе на несколько лет. Прасковья не обратила внимания на то, что девочка постоянно зовет гомункула именем, которое узнала при знакомстве, а меж тем с момента первой встречи прошло уже больше полугода. И с Прасковьей здоровается так, будто давно ее знает. Прасковья и не замечала всего этого, пока не сошлись однажды на лестничной площадке она, девочка, мама девочки, папа ее. И девочка по-свойски так ляпнула Прасковье: «Здрасьте, тетя Оля!», да еще и руку протянула, которую Прасковья привычно, не задумываясь, пожала. Родители одернули дочь. «Вы извините Дашу, – прошептала мама девочки и доверительно, и извиняясь, и с едва заметным раздражением, направленным в сторону дочери. – Она ли́ца не различает. Такая вот неприятность». Даша действительно могла не узнать родную маму, если та меняла прическу, духи или новое пальто покупала, с одноклассниками у нее были проблемы, но каким-то образом безошибочно определяла Прасковью и гомункула среди других соседей. Прасковья в итоге рассказала ей, кто они с гомункулом такие. Правда, для рассказа все пришлось упростить донельзя, а умение рассказывать было не самой сильной стороной Прасковьи, так что девочка услышала, что на одной с ней лестничной площадке живет вроде как Баба-яга и ее ручной филин (или ворон, как больше нравится) в виде мальчика (или девочки, как уж получится). – Я никому не расскажу! – поклялась Даша, а Прасковья, глядя на блеск октябрятской звездочки, прицепленной к лямке школьного фартука, только и сделала, что вздохнула и разрешила рассказывать кому угодно – все равно никто не поверит. – А вы умеете колдовать? – спросила Даша. – Мы можем мысли угадывать, – ответила Прасковья. – Не угадывать, – поправил гомункул. – Мы знаем мысли, если нужно. Даша тут же проверила их умение, но мыслей у нее имелось при себе не так уж много: цифры от одного до десяти, цвета, имя самого красивого мальчика из класса. – А в ступе вы летаете? – поинтересовалась Даша, когда поняла, что Прасковья и гомункул не врут. После этого вопроса рассмеялся даже гомункул. – Нет, увы, – отвечала Прасковья. – А избушка на курьих ножках – вот она, вокруг тебя, но и та без ножек, как видишь. – А какое-нибудь волшебство? Умение вскрывать замки Даша вряд ли приняла бы за волшебство, про переосмысление ей тоже невозможно было объяснить. Чудо воскрешения? Девочке хватало и того, что у нее уже было, чтобы добавить к прозопагнозии еще и какое-нибудь заикание, спасибо, как говорится. – Не совсем волшебство, – сказала ей Прасковья. – Раз в году нужно платить за то, что я бессмертная. Мне уже, кстати, лет сто пятьдесят, наверно. – Сто пятьдесят? – распахнула Даша глаза. – А вы Ленина видели? Что на это могла ответить Прасковья? «Извини, Дашутка, никого не видела, где-то в других местах ошивалась, зато моя подруга по ремеслу, которая сейчас в Калинине живет, однажды взяла автограф у Надсона». Такой ответ вряд ли удовлетворил бы подружку гомункула. – Не довелось, – призналась Прасковья. – Зато я революцию немного помню. И Гражданскую войну. – Страшно было? – спросила Даша. – Как только не было. И страшно тоже. Очевидно, что в голосе Прасковьи при этих словах случилось что-то такое, отчего Даша ей поверила. – Так вот! Волшебство! – напомнила Прасковья. – Раз в год, в ночь с тридцать первого декабря на первое января, мы с моим филином делаем так, чтобы у каждого человека в городе забылось самое плохое, что случилось за год, а запомнилось что-нибудь хорошее. Правда, мы не можем целиком воспоминание убрать, только самую неприятную часть из него, но и этого хватает, чтобы стало полегче. А в голову каждому вставляем хороший кусочек из наших воспоминаний. Как солнце на пруду блестело в хорошую погоду, как приятно было разворачивать фантик у конфеты, – вместо того воспоминания, которое забрали. – В городе столько людей, – сказала Даша. – Это получается, что вы после того, как Новый год проходит, только плохое помните, а хорошее забываете? – Выходит, что так. Но, во-первых, это не такая уж большая цена за долгую жизнь. А во-вторых, не самое страшное и ужасное мне в голову попадает, а то, что человека больше всего беспокоит, что ему больше всего уснуть не дает. Люди странно устроены, доложу я тебе. Какой-нибудь дедушка всю войну прошел, под бомбежку неизвестно сколько раз попадал, а он до сих пор бесится, что над ним однополчанин тридцать лет назад подшутил, а он остроумный ответ не сразу придумал. Или что место не уступили в автобусе. Или что-нибудь такое, что кажется вовсе несущественным для других, а человека задевает. Допустим, кран у соседей гудел и они его не сразу починили, да еще и нагрубили, когда к ним постучался. Не такое уж это плохое, не самое плохое. Сказанное Прасковьей, видно, все равно что ветер прошумело в ушах Даши. – Выходит, вы Деду Морозу помогаете, чтобы люди Новый год встретили? – спросила она. – Д-да, – неуверенно подтвердила Прасковья, непонятно ошеломленная таким очевидным для ребенка вопросом, тем более тогда дело и впрямь приближалось к празднику с елками, масками и всем таким. – Помогаю… – ВОЛШЕБСТВО? – захохотал знакомый черт, когда Прасковья попросила его устроить маленькой соседке какой-нибудь сюрприз. – Для нынешнего человеческого ребенка? Ты не представляешь, насколько это просто! Чудовищно, конечно, что все настолько дико и незамысловато сейчас в нашей прекрасной стране; впрочем, мы же не о политике сейчас, бог с ней. Черт и его знакомая переоделись в соответствующие костюмы и заявились в гости к соседям, вслед за Дедом Морозом и Снегурочкой из профкома. На следующее утро, часов в девять, Даша уже долбилась в дверь Прасковьи, но, когда та открыла, ничего не смогла сказать от благодарности, только обняла Прасковью и убежала к себе. Озадаченная Прасковья позвонила черту и спросила, что он такого сделал. – Подарил коробку карандашей, – ответил черт. – Там тридцать два цвета. Кажется, если бы ведро мороженого притащил и из кармана внезапно достал, и то меньше бы удивил. – И откуда такое? – Места надо знать и быстро бегать, – отшутился черт самодовольно. Даша прожила по соседству еще года полтора, потом им дали квартиру получше, они съехали, девочка обещала, что будет забегать в гости, но, конечно, как это и бывает у детей, не пришла: кто бы ее отпустил? да и зачем? * * * Девяностые помнились Прасковье в основном обилием заведений по проявке фотографий («Фуджи», «Кодак»), так что она пусть и не фотографировала, но если оглядывалась в прошлое, то видела эпизоды оттуда в палитре той ненатуральной, выцветающей химии, которую давали тогдашние дешевые мыльницы. То ли оттого, что она уже работала диспетчером такси и приходилось подолгу ждать нужного автобуса на работу и обратно, то ли потому, что само время было такое странное, демисезонное, что ли, Прасковья запомнила, как было пасмурно, до чего тяжелые капли висели на облетевших ветках кустов и деревьев, липкую глину на сапогах, корабельные волны, которые машины разметывали, когда вкатывались в лужи, а лужи помнились многочисленные, серые, втекавшие одна в другую. Столько дорог, казалось, не было, сколько луж вместо дорог и тротуаров. В новостях говорили о наркоманах, Прасковья не помнила, чтобы встретила хотя бы одного, но она знала, что они многочисленны, потому что не было дня, когда, выйдя на улицу, она не наступала на использованный шприц, а то и не на один, и те нежно, как первые осенние льдинки, ломались под ногами. Все вокруг тогда походили на каких-то беспризорников – и дети, и взрослые тоже. Прасковья встречалась с благополучным гражданином, но все в нем говорило о бесприютности и тоске. К примеру, его «тойота», похожая на голову крокодила, крокодилового же цвета, почему-то наводила Прасковью на мысли о болотах, москитах, людоедах, Халхин-Голе. Ретроспективный взгляд на ухажера вызывал у нее что-то вроде жалости, особенная грусть всплывала при воспоминании о его одеколоне, большой меховой шапке, на шерсть которой он дул, прежде чем надеть, еще белый вельветовый шарфик у него имелся, чистый, но отчего-то похожий на портянку. Алкогольные херувимы тогда ничем не отличались внешне от сахарных, да и от людей тоже. Черти выглядели несколько старомодно, скромненько и бледненько, бедновато, но чисто. Впрочем, неизменная их симпатичность, как и в любые, даже и более трудные времена, была, как всегда, при них. Именно поэтому, когда однажды вечером после очередного рабочего дня Прасковья вернулась домой и обнаружила нового гостя, которого приволок гомункул, она решила, что к ним каким-то неведомым образом занесло маленького черта. Ощущение, которое она испытала при первом взгляде на него, один в один совпадало с тем, что она испытала в кино очень много лет назад, когда на черно-белом экране появился Олег Видов. Мальчик и рта не успел раскрыть, чтобы поздороваться, а Прасковья уже совершенно втюхалась в него, абсолютно очарованная тем, какой он был весь светлый, с открытым взглядом, готовый улыбнуться. Лишь потом она обратила внимание на его жуткие штаны, заправленные в шерстяные носки, на кофту, которая была ему велика настолько, что из закатанных рукавов торчали кончики пальцев. Тогда лишь Прасковья сообразила наконец, что мальчик не из чертей, но этим его обаяние и выигрывало. По тому, как он абсолютно без робости смотрел на незнакомую ему Прасковью, было понятно, что вот так радостно он встречает всех незнакомцев на своем пути, что его любят все вокруг, а иначе и невозможно. Что он счастлив своей человеческой жизнью и готов делиться этим счастьем со всеми, кого встретит. – Здравствуйте, а мы вам яичницу приготовили на ужин, – сказал он. – Спасибо, – ответила Прасковья. – И откуда берутся такие кулинары, если не секрет? – Из четырнадцатой квартиры, – ответил мальчик. – Мы позавчера переехали. Сказав это, он зачем-то вытащил нательный крестик из-под ворота и сунул себе в рот, толстый шнурок крестика свисал по обеим сторонам его рта, будто сбруя. Прасковья рассмеялась. Он дружил с каждым воплощением гомункула на протяжении нескольких лет, Прасковья снова и снова знакомилась с ним, мимоходом болтала о всяких пустяках, заранее тоскуя о том, что эти его появления в убежище закончатся, боясь, что его семья переедет куда-нибудь, и он пропадет в неизвестном направлении, и невозможно станет подглядеть, как сложится его дальнейшая жизнь. Но он рос, постепенно симпатичным подростком стал, что огромная редкость, затем и в очень красивого юношу превратился, в студента, к которому Прасковья могла и клинья начать подбивать, если бы он не был соседом, – очень трудно кидать человека, которого будешь встречать на лестнице. Каждый раз при виде его у Прасковьи сердце сжималось от тоски, что она не человек, что не может повзрослеть и состариться вместе с ним, а повторять опыт долгой жизни с еще одним смертным ей не хотелось, хватило и одного раза. Да и тот прошлый опыт был все же с одиноким мужчиной, а родители мальчика были при нем, Прасковья не представляла, как она объяснялась бы с ними насчет того, что бездетна, а ребенок при ней не взрослеет, да и вообще всё: чем занимается на самом деле, с кем дружит, что может исчезнуть в любой момент и даже ни одного воспоминания от нее не останется. Вся ее тоска разрешилась довольно неожиданно и неприятно. Когда Прасковья возвращалась домой, то постоянно срезала дорогу до остановки через небольшую, очень прозрачную березовую рощу, по тропинке, протоптанной ей же и несколькими другими работницами. С некоторого времени она заметила, что за ней следят. И обнаружила, что следит за ней как раз парень из четырнадцатой квартиры. Поскольку все такие слежки, как правило, означали робость перед тем, как назначить свидание, Прасковья решила, что или облиняет, и тогда сосед просто потеряет интерес к ней новой, или наберется решимости и объяснится, и тогда пусть уж как пойдет так пойдет. Меланхолически идя и поглядывая на силуэты березок на фоне ясного звездного неба, Прасковья даже оглядываться не стала, когда услышала шаги за собой, чтобы не вспугнуть ухажера раньше времени. А он приблизился и схватил ее сзади за горло, да так основательно, что она и сделать ничего не могла. «Ну ладно, – подумала она спокойно, хотя и с обидой в душе. – Сейчас дело пойдет к изнасилованию, тогда я ему и настучу по балде как-нибудь». Но он повалил ее лицом вниз на мокрые березовые листочки, рухнул сверху, очень тяжелый, абсолютно неподъемный. Нескольких минут не прошло, а Прасковья была уже мертва. «Вот это номер, – подумала Прасковья, – что дальше? Акт некрофилии? Такого со мной еще, кажется, не бывало». Однако же сосед удовлетворился тем, что прикончил Прасковью, видно, это и было его основной целью, возможно, он кончил в штанишки, пока тело Прасковьи бесконтрольно шевелилось в агонии. Он взял Прасковью за ноги, оттащил ее к ближайшей дыре коллектора, которая зияла чуть в стороне от тропинки, и Прасковья еще думала, когда ходила мимо: «Хоть бы люком закрыли, провалится ведь кто-нибудь когда-нибудь». Сосед сбросил ее так, что она упала вниз головой, застряла, упершись сломанным носом в покрытую росинками трубу неизвестно какого водоснабжения. «Тебе пиздец, сука, – опять же спокойно подумала Прасковья. – Когда я отсюда выберусь, даже не знаю, что с тобой сделаю». К чести Наташи и херувима (правда, это был не Сергей, а другой, не такой вредный), воскресили Прасковью той же ночью. Но опять же, если бы ей дали время поскучать в темноте, вероятно, она бы успела все обдумать, не находилась бы в таком аффекте. Херувиму удалось ее успокоить, чтобы сразу не побежала мстить, Наташа убедила Прасковью поехать в гости в Наташино убежище – обмозговать пережитое, на что Прасковья согласилась. Пока пили чай (правда, Прасковья перед этим вылакала полстакана вискаря), херувим и Наташа то и дело кидались ей на плечи, когда Прасковья порывалась встать и пойти вершить стремительный суд Линча. Наконец, видя, что Прасковью обычным способом не успокоить, подмешали ей что-то в чаек, и она вырубилась. – Успокоилась? – спросила Наташа наутро. – Нет, – проворчала Прасковья. – После такого успокоишься, конечно. Сама-то как, не бесилась бы? – Это по закону нужно решать, – сказала Наташа ей в ответ. – Тут не только ты и он. Дело не только в тебе и в нем. Об этом ты подумала? А если ты у него не первая? Если кто-нибудь свою дочь ищет? Ты его завалишь, а дальше что? Его похоронят, и всё. Он тогда вовсе жертва выходит. Ни в чем не виноват. Надо, чтобы во всем сознался, рассказал, если что, где еще тела. Чтобы сопли на суде ронял, чтобы остаток жизни сидел, по команде спал, по команде ел, по команде гулял. – А если он, пока мы тут возимся, еще дел нахуевертит? – Ну давай, мсти! – взорвалась Наташа. – Только давай уж мсти последовательно всем злодеям вокруг. Всем, кто в чьей-то смерти виновен. Давай! Местный криминал зачисти, коррупцию, криворуких автолюбителей, которые пьяные за руль садятся, директоров предприятий, которые забивают на технику безопасности. Давай! Пусть никто не уйдет безнаказанным, а то ишь, выходят сухими из воды! Это справедливо? Нет! Так карай! С политиков можно начать! С военных! Разговор происходил у Наташи в гостиной. Наташа бегала по комнате, пытаясь унять движением те чувства, что ее, несомненно, обуревали. Помятая приключениями Прасковья до сих пор чувствовала озноб посмертного холода, по этой причине только нос высовывала наружу из одеяла, чтобы участвовать в диалоге. Гомункулы бок о бок сидели на стульях возле стены и только глазами водили, наблюдая за Наташиными передвижениями. – Может, он и не виноват в том, что сделал! – нашлась Наташа. – Головой где-нибудь ударился, травма родовая. – Нигде никакой травмы, – ответили гомункулы хором. Оба они были тогда рыженькие девочки, отчего у Прасковьи возникло ощущение, что она попала в фильм «Сияние». Наташа остановилась, выдохнула, опустила руки и с упреком обратилась к гомункулу Прасковьи: – Как ты мог это проморгать вообще? Вы же всё знаете, что там в головах творится. – Это из любви исходит, поэтому этого никогда не видно, – опять же хором ответили гомункулы. – Заебись! – воскликнула Наташа с одобрительным сарказмом. – Любовь! Ни хрена себе любовь. – Это искаженное чувство любви, но это все же любовь, – подтвердили гомункулы. – А нельзя как-нибудь посмотреть, чего он еще наворотить успел? – спросила Наташа. – Накопать у него как-нибудь в голове?