– Тогда можно. – Хм! Секунду Мелоди смаковала свою власть надо мной. – Я хочу все-таки рассказать. Я каталась на карусели. Круг за кругом, все быстрей и быстрей… – Отличный выбор. – И чем больше я крутилась, тем мне было радостней и радостней. Можно будет туда еще сходить покататься? Когда-нибудь? – Конечно! Ну вот и допрыгался, Алекс. Влез в то, от чего теперь уже так просто не отделаешься. Папочка быстрого приготовления – просто добавь вины. Уже в машине она повернулась ко мне: – Вы сказали, что гипноз помогает вспомнить? – Может. – А он поможет мне вспомнить папу? – Когда вы в последний раз виделись? – Никогда. Он ушел, когда я была совсем маленькая. Они с мамой больше не живут вместе. – А он заглядывает вас навестить? – Нет. Он живет очень далеко. Раз позвонил мне, перед Рождеством, но я спала, а мама не стала меня будить. Я очень рассердилась. – Могу это понять. – Я ее стукнула. – Наверное, ты действительно очень рассердилась. – Ага. – Она прикусила губу. – Иногда он присылает мне всякое. – Вроде Жиртреста? – Ну да, и всякое другое. – Она покопалась в своей сумочке и вытащила оттуда нечто похожее на большую высохшую косточку от какого-то фрукта. На ней было вырезано подобие лица – весьма злобного лица – с глазами из бусин и приклеенными сверху черными акриловыми волосами. Голова, «сушеная голова». Дешевая безделушка, которую можно найти в любом сувенирном ларьке в Тихуане. Держала она ее так бережно, словно то была не безвкусная поделка, а как минимум бриллиант из королевской короны. Непонятно только, какого именно короля. Может, Квашиоркора?[24] – Здорово. – Подержав в руке шишковатую штуку, я отдал ее обратно. – Я бы хотела с ним повидаться, но мама говорит, что не знает, где он. А можно меня так загипнотизировать, чтобы я его вспомнила? – Это будет трудно, Мелоди, потому что ты слишком давно его не видела. Но можно будет как-нибудь попробовать… У тебя есть что-нибудь напоминающее о нем, например фотография? – Ага. Она опять порылась в сумочке и извлекла оттуда загнувшийся в трубочку, мятый и изрядно потертый моментальный снимок. Похоже, что его регулярно вытаскивали и вертели в руках, будто четки. Мне вспомнилась фотография на стене у Тоула. Ну просто неделя целлулоидных воспоминаний! Мистер Истмен[25], если б вы только знали, что при помощи вашей маленькой черной коробочки можно сохранить прошлое, как мертворожденного зародыша в банке с формалином! С выцветшей цветной фотографии на меня смотрели мужчина и женщина. Женщиной была Бонита Куинн – в более молодые, но отнюдь не более прекрасные годы. Даже двадцати с чем-то лет отроду она носила на лице ту угрюмую маску, что предвещала безжалостное будущее. Платье излишне открывало тогда еще худосочные бедра. Волосы длинные и прямые, расчесанные на прямой пробор. Она со своим спутником стояла перед входом в нечто вроде сельского бара – заведения того сорта, на которое вы вдруг натыкаетесь после очередного изгиба второстепенного шоссе. Стены здания были из грубо обтесанных бревен. В окне маячила реклама «Будвайзера». Бонита обнимала за талию мужчину в футболке, джинсах и резиновых сапогах, который обхватывал ее за плечи. Рядом с ним виднелась задняя часть мотоцикла. Парень был несколько странного вида. Одна сторона его – левая – скособочилась и более чем намекала на атрофию, охватившую его от шеи до левой ноги. Он походил на какой-то фрукт, который нарезали на ломтики, а потом без особой точности попытались собрать обратно. Впрочем, если не обращать внимания на асимметрию, выглядел он совсем не плохо – высокий, худощавый, со светлыми лохмами по плечи и густыми усами. Ехидно-хитроватое выражение у него на лице резко контрастировало с торжественной важностью Бониты. Это был тот взгляд, который вы видите на лицах местных деревенщин, когда заходите в таверну маленького городка в незнакомых краях, просто чтобы выпить чего-нибудь холодненького и немного побыть в одиночестве. Тот взгляд, которого вы старательно избегаете и из-за которого стараетесь побыстрей убраться за двери, поскольку он означает неприятности и ничего более. Меня ничуть не удивляло, что его обладатель в итоге оказался за решеткой. – Держи. – Я отдал ей фото обратно, и она тщательно уложила его обратно в сумочку. – Не хочешь еще побегать? – Неа. Я типа устала. – Хочешь домой? – Ага. * * * На обратном пути в машине Мелоди совсем притихла, словно опять одурманенная таблетками. У меня было неуютное чувство, что я как-то неправильно с ней поступил, зря растормошил ее, только чтобы опять вернуть в унылую повседневность. Мне вспомнилось, что я слышал на лекции одного из старших профессоров на выпускном курсе, полном честолюбивых будущих психотерапевтов: «Когда вы приходите к решению зарабатывать на жизнь, помогая людям, испытывающим эмоциональные страдания, вы также принимаете решение в буквальном смысле тащить этих людей на собственной спине, причем достаточно долго. К чертям все эти разговоры о профессиональной ответственности и уверенности в себе! Все это пустые словеса. Вам предстоит каждый день в своей жизни сталкиваться с беспомощностью. Ваши пациенты будут липнуть к вам, как цыплята, готовые прибиться к первому же живому существу, как только высунут голову из скорлупы. Если вы не способны управиться с этим, идите в бухгалтеры». Сейчас счетоводная книга, полная бездушных цифр, представлялась мне более чем желанным зрелищем. Глава 7 В половине восьмого вечера я поехал в мастерскую Робин. Прошло уже несколько дней с тех пор, как мы в последний раз виделись, и я здорово соскучился. Она открыла дверь, одетая в просвечивающее белое платье, выгодно оттенявшее смугловатый оттенок ее кожи. Волосы распущены, в ушах золотые кольца. Она протянула мне руки, и мы надолго застыли в объятии. Зашли внутрь, так и не отпуская друг друга. Ее обиталище представляло собой старый склад на Пасифик-авеню в Венис[26]. Как и у множества подобных мастерских в округе, никакой вывески нет, окна наглухо закрашены белой краской. Робин провела меня через переднюю в рабочую зону, набитую всякой всячиной, начиная с электроинструмента – циркулярная пила, ленточная пила, сверлильный станок – и заканчивая стопками напиленной древесины, среди которых, как обычно, были раскиданы пресс-формы для выклейки кузовов различных инструментов, стамески, измерительные линейки, шаблоны… В помещении стоял знакомый запах опилок и клея, пол усыпан стружкой. Пройдя через болтающиеся на пружинах распашные двери, мы оказались в жилой зоне: гостиная, кухня, маленький кабинет. Наверху, на чердаке, – спальня. В отличие от мастерской ее личное пространство не было ничем заставлено или завалено. Большую часть мебели она сделала своими руками, и кругом царило цельное твердое дерево, простое и элегантное. Робин усадила меня на мягкую кушетку с тканевой обивкой – рядом стоял керамический поднос с кофе, пирогом, салфетками, тарелками и вилками, – сама присела вплотную ко мне. Я взял ее лицо в ладони и осторожно поцеловал. – Привет, дорогой! Когда мы обнялись, я ощутил под тонкой тканью ее твердую спину – твердую за податливой, полной волнующих изгибов мягкостью. Робин работала руками, и меня всегда изумляло это редкостное сочетание крепких мускулов и чисто женской роскоши ее тела. Что бы она ни делала – осторожно поворачивала заготовку из розового дерева у жадных челюстей ленточной пилы, просто шла рядом со мной, – любое ее движение было отмечено непогрешимой уверенностью и грацией. Встреча с ней стала самым лучшим событием во всей моей жизни. Уже ради одного этого стоило бросить работу и карьеру. * * * Однажды я со скуки забрел в магазин гитар Маккейба в Санта-Монике, где принялся перебирать старые ноты и один за другим пробовать развешанные по стенам инструменты. Присмотрел одну особенно привлекательную гитару, вроде моего «Мартина», но даже еще лучше изготовленную. Меня восхитило мастерство мастера – это была штучная ручная работа, – и я пробежался пальцем по струнам, которые отозвались чарующим, долго не смолкающим звуком. Сняв гитару со стены, я немного поиграл, и звучала она ничуть не хуже, чем выглядела. – Нравится? Голос был женский, и принадлежал он потрясающему созданию лет двадцати пяти. Она стояла совсем близко от меня – как долго, я точно не знал, поскольку с головой ушел в игру. Личико в форме сердечка, увенчанное роскошной копной золотистых кудрей. Миндалевидные глаза, довольно широко расставленные, цвета старого красного дерева. Невысокая, не выше пяти футов и двух дюймов, с худенькими запястьями, переходящими в тонкие изящные руки с длинными, сужающимися к концам пальцами. Когда она улыбнулась, я заметил, что два верхних резца чуть выдаются относительно остальных зубов, что придавало ее улыбке какой-то необъяснимый шарм. – Да. По-моему, просто класс. – Не сказала бы. Она подбоченилась, отставив бедро, – весьма выдающееся во всех смыслах бедро. Ее отличал тот тип фигуры – крепенькой, грудастой, с в меру впалым животом, – которую не мог скрыть даже рабочий халат, который она набросила поверх свитера с высоким горлом. – В самом деле? – В самом деле. – Она взяла у меня гитару. – Вот в этом месте, – постучала пальчиком по деке, – слишком много сошкурено, слишком тонко. И баланс между головкой грифа и кузовом мог бы быть получше. – Взяла несколько аккордов. – В общем и целом по пятибалльной шкале – твердая четверочка. – А вы, похоже, в таких делах сечете. – А как же еще. Это ведь я ее сделала.