– Аудитория триста четыре. Наверное. – Спасибо. Я ретировался. И прошел уже полпути по коридору, когда они опять вернулись к разговорам. Дверь с цифрой триста четыре была полуоткрыта. Я вошел. Ряды пустых школьных парт заполняли каждый квадратный дюйм пространства, за исключением нескольких футов, оставленных для учительского стола – угловатого металлического сооружения, за которым сидела углубившаяся в работу молодая женщина. Если она и слышала, как я вошел, то не подала виду, продолжая читать, ставить галочки и подчеркивать ошибки. У ее локтя стоял неоткрытый контейнер для еды. В косых лучах света, падавшего из замурзанных окон, танцевали пылинки. Вермееровская умиротворенность сюжета резко контрастировала с утилитарной суровостью помещения – строгие белые стены, черная доска с меловыми разводами, выцветший американский флаг. – Мисс Очоа? Лицо, поднявшееся ко мне от тетрадей, словно сошло с одной из фресок Риверы[48]. Красновато-коричневая кожа туго обтягивала резко выдающиеся, но изящно очерченные скулы. Длинные блестящие волосы, разделенные прямым пробором, спадали на спину. Нежные губы, мягкие черные глаза, увенчанные густыми темными бровями… – Да? – Голос ее звучал негромко, но в тембре слышались жесткие оборонительные нотки. Некоторая доля враждебности, которую описывал Майло, проявилась с ходу. Интересно, подумалось мне, не из тех ли она людей, у которых перцептивная вигильность[49] обусловлена уже на бессознательном уровне? Я подошел ближе, представился и показал свой значок. Она внимательно его изучила. – Доктор наук… каких наук? – Психология. Она пренебрежительно посмотрела на меня: – Полиция своего не добилась, так что теперь они посылают мозгоправов? – Не все так просто. – Избавьте меня от подробностей. – Очоа вновь опустила глаза на тетради. – Я просто хочу поговорить с вами несколько минут. Насчет вашей подруги. – Я уже сказала тому здоровенному детективу все, что я знаю. – Это чисто для перепроверки. – Какая тщательность! – Она взялась за свой красный карандаш и принялась яростно чиркать по бумаге. Мне стало жаль учеников, чьи работы она проверяла в данный момент. – Это не психологический опрос – если это именно то, что вас беспокоит. Это… – Меня абсолютно ничего не беспокоит. Я ему уже все рассказала. – Он так не считает. Очоа так шмякнула карандашом об стол, что сломался кончик. – Вы обвиняете меня во вранье, мистер доктор наук? – Говорила она четко, тщательно выговаривая слова, но в речи ее все равно чувствовался легкий латиноамериканский акцент. Я пожал плечами: – Моя задача сейчас – не навешивать ярлыки. Она в том, чтобы как можно больше выяснить про Илену Гутиэрес. – Илену! – словно выплюнула Очоа. – А что тут рассказывать? Пусть полиция занимается своим делом, а не посылает своих ученых ищеек цепляться к занятым людям! – Слишком занятым, чтобы помочь найти убийцу вашей лучшей подруги? Голова ее вздернулась вверх. Она яростно дернула себя за свисающую прядь волос и процедила сквозь стиснутые зубы: – Пожалуйста, уходите. Мне надо работать. – Да, вижу. Вы даже не пошли на обед с остальными учителями. Вы очень преданны своей работе и серьезны – как раз то, что нужно, чтобы выбраться из гетто, – и это является для вас достаточной причиной, чтобы забыть о границах обычной вежливости. Очоа выпрямилась во все свои пять футов. На миг мне показалось, что она сейчас даст мне пощечину, поскольку отвела руку назад. Но она остановилась, пристально глядя на меня. Я чувствовал исходящий от нее ядовитый жар, но не отвел глаз. Ярослав мог бы мной гордиться. – Я занята, – наконец сказала Очоа, но это заявление прозвучало скорее умоляюще, будто она пыталась убедить саму себя. – Я не зову вас на танцы или на пикник. Просто хочу задать несколько вопросов насчет Илены. Она села на место. – А какого рода вы психолог? По разговору не похоже. Я выдал ей сжатую, умеренно расплывчатую предысторию того, как ввязался в это дело. Очоа внимательно слушала и, как мне показалось, вроде стала немного смягчаться. – Детский психолог? Мы бы нашли вам тут применение. Я оглядел классную комнату, насчитав сорок шесть парт в помещении, рассчитанном на двадцать восемь. – Не знаю, чем бы я тут мог заниматься – помогал связывать их по рукам и ногам? Очоа рассмеялась, но тут же поняла, что делает, и резко оборвала смех, словно плохое телефонное соединение. – Нет смысла говорить по Илену, – произнесла она. – Она попала в беду только потому, что связалась с этим… – Она не договорила. – Я знаю, что Хэндлер был подонком. Детектив Стёрджис – тот здоровяк – тоже это знает. И вы наверняка правы. Она просто невинная жертва. Но давайте в этом окончательно убедимся, хорошо? – Вы часто этим занимаетесь? Работаете на полицию? – Очоа избегала моего взгляда. – Нет. Я типа как на заслуженном отдыхе. Она недоверчиво посмотрела на меня: – В вашем-то возрасте? – Хроническое переутомление. Тут я попал в цель. Очоа чуть сдвинула свою маску, и из-под нее наконец-то проглянуло хоть что-то человеческое. – Жаль, что мне это не по карману. Заслуженный отдых. – Прекрасно вас понимаю. От всей этой бюрократии совсем мозгами двинешься. – Я подбросил ей приманку в виде сочувствия – если кого учителя действительно ненавидят всей душой, так это администраторов. Если она и на нее не клюнет, то тогда уж и не знаю, как вызвать у нее понимание. – Так вы вообще не работаете? – спросила Очоа. – Инвестирую помаленьку на свой страх и риск. В принципе без дела не сижу. Мы еще немного поболтали о причудах системы образования. Она старательно избегала любых упоминаний о чем-либо личном, предпочитая держаться в поле популярной социологии – насколько все прогнило, если родители почти окончательно потеряли эмоциональную и интеллектуальную связь со своими детьми, насколько трудно преподавать, когда многие дети происходят из неполных семей и до такой степени в разладе с действительностью, что едва могут на чем-нибудь сосредоточиться… В ее словах звучали горечь разочарования от общения с администраторами, которые совершенно отошли от реальной жизни и озабочены лишь своими будущими пенсиями, и гнев на то, что учитель младших классов получает меньше какого-нибудь сборщика мусора. В свои двадцать девять лет она растеряла даже последние клочки идеализма, которые могли уцелеть при переходе от Восточного Лос-Анджелеса к миру англо-буржуазии. Очоа действительно умела говорить. Это стало понятно, когда она окончательно разошлась, сверкая темными глазами и яростно жестикулируя – руки летали по воздуху, как два коричневых воробья. Я сидел словно послушный ученик и внимательно слушал, подбадривая ее всем, чего хочет любой, снимая груз с души – сочувствием, понимающими жестами… Такое мое поведение было частично расчетливым – требовалось как-то пробиться к ней, взломать ее оборону, чтобы разузнать побольше про Илену Гутиэрес, но большей частью это было мое старое психотерапевтическое «я», совершенно естественное и искреннее. Я уже начал думать, что куда-то продвинулся, когда вдруг затрещал звонок. Очоа вновь стала учительницей, строгим судьей правого и неправого. – Вам надо уходить. Сейчас вернутся дети. Я встал и наклонился к ней, опершись руками о стол. – Может, поговорим позже? Насчет Илены? Она замешкалась, покусывая губу. Зародившийся где-то за дверью грохот несущегося по коридору табуна стремительно нарастал. – Ладно. Я освобожусь в половине третьего. Предложение угостить ее выпивкой было бы ошибкой. Продолжай по-деловому, Алекс. – Спасибо. Буду ждать вас у ворот. – Нет. Давайте лучше на учительской парковке. С южной стороны здания. Подальше от любопытных глаз. * * *