В ход в вестибюль Западного педиатрического центра украшали мраморные плиты с высеченными на них именами давно почивших благотворителей. Внутри вестибюль был переполнен больными, увечными и обреченными – все варились на медленном огне в бесконечном ожидании, которое представляет собой такую же неотъемлемую часть больниц, как иглы для внутривенных инъекций и плохая еда. Матери стискивали у своих грудей туго спеленутые свертки, из-под слоев одеял вырывались вопли. Отцы грызли ногти, мудря над страховыми бланками и стараясь не думать о потере своего мужского достоинства, ставшей результатом столкновения с бюрократией. Малышня, способная ходить, ковыляла вокруг, упираясь руками в мрамор, тут же отдергивая их от холода и оставляя за собой грязные сувениры. Громкоговоритель выкликал фамилии, и избранные брели к окошку регистратуры приемного отделения. Голубоволосая дама в зелено-белой полосатой униформе больничного волонтера восседала за справочной стойкой, так же сбитая с толку, как и те, кому ей было поручено содействовать. В дальнем углу вестибюля дети и взрослые, сидя на пластиковых стульчиках, таращились в телевизор. Тот был настроен на какой-то сериал, действие которого происходило в больнице. У врачей и медсестер на экране были белоснежные, без единого пятнышка, одежды, укладки на головах, безупречные лица и зубы, которые излучали влажные искры, когда эти персонажи в медленных, негромких и рассудительных тонах вели беседы о любви и ненависти, страдании и смерти. Врачи и медсестры, которые проталкивались через толчею в вестибюле, в большинстве своем куда больше походили на нормальных людей – помятые, раздраженные, с заспанными глазами. Те, что входили, врывались сюда, реагируя на сигналы пейджеров и срочные телефонные звонки. Те, что выходили, проделывали это с проворством сбегающих из тюрьмы заключенных, опасающихся, что в последний момент их перехватит охрана. На мне был белый халат с больничным пропуском, а в руках портфель, когда автоматические двери разъехались передо мной, а красноносый охранник лет за шестьдесят приветливо кивнул: – Здравствуйте, доктор. Войдя в лифт, я спустился в полуподвал вместе с унылой чернокожей парой лет за тридцать и их сыном, чахлым девятилеткой в инвалидном кресле. В бельэтаже к нам присоединилась лаборантка – молодая толстуха с корзиной шприцов, игл, резиновых трубок и стеклянных пробирок, полных рубинового жизненного сиропа. Родители мальчишки в каталке с тоской посмотрели на кровь; ребенок отвернулся к стене. Об окончании поездки возвестил встряхивающий толчок. Нас изрыгнуло в тускло-желтый коридор. Мои попутчики свернули направо, в сторону лаборатории. Я двинулся в другую сторону, подошел к двери с надписью «Архив историй болезни», открыл ее и вошел. Со времени моего ухода здесь практически ничего не изменилось. Мне пришлось повернуться боком, чтобы пролезть в узкий проход, прорезанный в набитых медкартами стеллажах высотой от пола до потолка. Никакого тебе компьютера, никакой попытки привлечь высокие технологии, чтобы привести в связную систему десятки тысяч обтрепанных картонных папок. Больницы – это консервативные институты, и прогресс приветствуют не более, чем собака приветствует чесотку. В конце прохода маячила серая стена. Вплотную к ней восседала сонного вида молодая филиппинка, читая гламурный журнал. – Вам чем-нибудь помочь? – Да. Я доктор Делавэр. Мне нужно достать карточку одного моего пациента. – Вы могли попросить свою секретаршу позвонить нам, и мы бы вам ее отправили. Ну конечно. Через две недели. – Рад это слышать, но мне нужно взглянуть на нее прямо сейчас, а моей секретарши еще нет на месте. – Как фамилия пациента? – Адамс. Брайан Адамс. Помещение было разделено по алфавитному принципу. Я выбрал фамилию, которая направила бы ее в дальний конец, к секции «А – К». – Если вы заполните вот эту форму, я сразу вам ее выдам. Я заполнил бланк, с поразительной легкостью подделав официальный документ. Девушка даже не удосужилась заглянуть в него и сразу же бросила в разделенный на узкие отсеки металлический ящик. Когда она ушла и скрылась за стеллажами, я метнулся к стороне «Л – Я», порылся среди «Н» – и нашел, что искал. Потихоньку сунул это в портфель и вернулся. Она пришла через несколько минут. – У меня тут три Брайана Адамса, доктор. Который ваш? Я сделал вид, будто внимательно изучаю карточки, и выбрал одну наугад. – Вот этот. – Если вы подпишете вот тут, – она вытащила еще один бланк, – я разрешу вам забрать ее на сутки. – В этом нет нужды. Я посмотрю ее прямо тут. Напустив на себя ученый вид, я пролистал историю болезни Брайана Адамса, одиннадцати лет, принятого для плановой тонзиллэктомии[82] пять лет назад, поцокал языком, покачал головой, накарябал в блокноте несколько бессмысленных пометок и отдал карточку обратно. – Спасибо. Вы очень помогли. Она не ответила, уже вернувшись в мир косметического камуфляжа и одежды, разработанной специально для садоинтеллектуалов. Я нашел пустой кабинет дальше по коридору, прямо рядом с моргом, запер дверь изнутри и сел, чтобы изучить финальные хроники Гэри Немета. Последние двадцать два часа своей жизни мальчишка провел в палате интенсивной терапии Западного педиатрического – ни секунды из них в сознании. С медицинской точки зрения дело было ясное: безнадежен. Принявший его интерн вел записи аккуратно и скрупулезно, снабдив их ярлыком «Авто vs. Пешеход», что на причудливом лексиконе медицины делало трагедию похожей на спортивное состязание. Немет поступил по «Скорой», весь избитый и переломанный, с пробитым черепом; все функции, кроме основных физиологических, отсутствовали. И все же, чтобы отсрочить неизбежное, были потрачены тысячи долларов и заполнено достаточное количество страниц, чтобы создать медицинскую карту толщиной с телефонный справочник. Я пролистал их: заметки медсестер, с их обязательным учетом принятого и выданного наружу, где живой еще ребенок сократился до кубических сантиметров телесных жидкостей, графики аппаратуры жизнеобеспечения, записи о прогрессе – довольно жестокая шутка, – заключения нейрохирургов и неврологов, нефрологов, радиологов и кардиологов, результаты анализов крови, рентгеновские снимки, сведения о сканировании, шунтировании, наложенных швах, внутривенных вливаниях, парентеральном питании, респираторной терапии и, наконец, вскрытии. Изнутри к обложке был приколот степлером рапорт шерифа – еще один образец жаргонистического редукционизма. На этом столь же заумно-упрощенном диалекте Гэри Немет именовался «П» – потерпевший. «П» был сбит со спины, когда шел по Малибу-Кэньон-роуд незадолго до полуночи. Он был босиком, в пижаме – желтой, педантично отмечалось в рапорте. Следы торможения отсутствовали, что привело оставившего рапорт помощника шерифа к заключению, что удар был значительной силы. Судя по расстоянию, на которое протащило тело, скорость транспортного средства в момент наезда составляла от сорока до пятидесяти миль в час. Остальное представляло собой чистую канцелярщину, картонную закуску для какого-то центрального компьютера. Это был крайне депрессивный документ. Ничего в нем меня не удивило. Даже тот факт, что частным педиатром, официально указанным в качестве лечащего врача Гэри Немета и собственноручно подписавшим свидетельство о смерти, оказался Лайонел Уиллард Тоул, доктор медицины. Я подсунул карточку под стеллаж с рентгеновскими кассетами и направился к лифту. Двое одиннадцатилеток ускользнули из палаты и затеяли параллельные гонки на инвалидных колясках. Они с воплями пронеслись мимо, мотая над собой трубками капельниц, словно лассо, и мне пришлось уклониться, чтобы избежать столкновения. Я уже потянулся к кнопке лифта, когда меня вдруг окликнули по имени. – Эй, Алекс! Это был главврач, который болтал с парой интернов. Оставив их, он двинулся в мою сторону. – Привет, Генри. С тех пор как мы последний раз виделись, он набрал несколько фунтов – щеки нависали прямо над воротничком рубашки. Цвет лица у него был нездорово румяный. Из нагрудного кармана торчали три сигары. – Какое совпадение! – сказал он, протягивая мне пухлую руку. – Я только собирался тебе звонить. – Да ну? Насчет чего? – Давай поговорим у меня в кабинете. Он плотно закрыл дверь и бросился к своему месту за письменным столом. – Ну как дела, сынок? – Отлично. Папа. – Так-так. – Он вытащил из кармана сигару и мастурбирующими движениями принялся растирать ее целлофановую обертку. – Не собираюсь ходить вокруг да около, Алекс. Ты знаешь, это не мой способ. Всегда выходить вперед и прямо говорить, что у меня на уме, – вот моя философия. Чтобы люди сразу поняли мою позицию. – Внимательно слушаю. – Да. Гм. Не буду вертеть и скажу прямо. – Он всем телом подался ко мне – собравшись то ли блевануть, то ли придать своим словам доверительности. – Я тут… Мы тут получили жалобу насчет твоего профессионального поведения. Он откинулся в кресле в довольном ожидании – будто мальчишка, который поджег петарду и предвкушает момент, когда она наконец бабахнет. – Уилл Тоул? Его брови резко взлетели вверх. Никакого «бабах» не последовало, так что они вновь опустились вниз. – Так ты в курсе? – Считайте это обоснованным предположением. – Да, в общем, ты прав. Он поднял большой шум по поводу гипноза, который ты провел, или еще какой-то подобной фигни. – Он полон дерьма, Генри. Его пальцы все так же теребили целлофан. Интересно, подумал я, сколько времени прошло с тех пор, как он последний раз оперировал. – Я понимаю твою точку зрения. Однако Уилл Тоул – человек далеко не последний, и его слова не стоит воспринимать как пустую болтовню. Он требует расследования, чего-то вроде… – Охоты на ведьм? – Вы ничуть не упрощаете ситуацию, молодой человек. – Я ничем не обязан Тоулу или кому-то еще. Я в отставке, Генри, или вы забыли? Проверьте, когда я в последний раз получал тут зарплату. – Я вовсе не хочу сказать… – А я хочу сказать, что если у Тоула что-то на меня есть, то пусть он все выложит перед советом по здравоохранению. Я в любой момент готов обменяться обвинениями. Гарантирую, что это будет весьма поучительный опыт для всех, кого это касается. Он вкрадчиво улыбнулся. – Ты мне нравишься, Алекс. Я тебе все это рассказываю, просто чтобы тебя предостеречь. – Предостеречь от чего?