– Я хочу на них взглянуть. – Это правда. Вы можете мне верить. – Вы только что натравили на меня этого монстра, чтобы он перегрыз мне глотку! В данный момент степень доверия к вам не слишком-то высока. Женщина посмотрела на мертвое животное и лишь погрузилась в медитативное покачивание, полностью уйдя в себя. Похоже, она была из тех, кто привык к долгому ожиданию. Но я был не в настроении испытывать, кто в этом деле выносливей. – У вас есть два варианта на выбор, миссис Хикл. Один – сотрудничать, и тогда я оставлю вас в вашем маленьком Уолдене[106]. Или же вы можете усложнить мне задачу, и мне придется проследить за тем, чтобы ваша история попала на первые полосы «Лос-Анджелес таймс» в разделе городских новостей. Как вам это понравится: «Вдова Растлителя находит убежище на заброшенном участке»? Поэтично, не правда ли? Десять к одному, что новостные агентства тоже это подхватят. – Чего вам от меня надо? – Ответов на вопросы. У меня нет причины – или желания – причинять вам вред. – А вы правда тот, в чьем офисе Стюарт… погиб? – Да. Кого еще вы ожидали тут увидеть? – Никого, – ответила она слишком уж быстро. – Тоула? Хейдена? Маккафри? При упоминании каждого из этих имен на лице у нее отражалась все большая боль, словно ей одну за другой ломали кости. – Я не с ними. Но я хочу знать про них больше. Ким поднялась с корточек, выпрямилась, подобрала окровавленный плащ и тщательно прикрыла им неподвижную тушу пса. – Я поговорю с вами, – сказала она. Глава 25 В гараже на четыре машины все-таки имелся вход, который ускользнул от моего внимания. У самой земли, скрытое за давно не стриженной голубой елью, пряталось окошко, затянутое мелкой проволочной сеткой, как в курятнике. Женщина присела на корточки, повозилась с парой каких-то стратегически важных проволочек, и сетка отвалилась. Извернувшись, хозяйка дома пролезла внутрь. Я последовал за ней. Я был значительно крупней ее, и это оказалось непросто. Раненая рука задевала за раму, и мне пришлось задержать дыхание, чтобы не вскрикнуть от боли, пока я протискивался внутрь. Спрыгнув вниз, я оказался в узкой комнате – судя по всему, бывшем картофельном погребе. Сыровато, темно, стены уставлены неглубокими деревянными стеллажами, пол из пористого бетона выкрашен красной краской. Над окном нависал деревянный ставень, зацепленный крючком. Она отстегнула его, и он со стуком захлопнулся. Последовала секунда темноты, и я непроизвольно сжался, приготовившись к какой-нибудь нечестной выходке. Но на меня лишь ностальгически пахнуло керосином – напоминание о подростковой любви при свете костра, – и затеплился дымноватый свет. Она настроила горизонтальные планки ставня так, чтобы внутри стало немного светлее, но снаружи ничего не было видно. Глаза немного привыкли к полутьме, и стали проявляться подробности. На полу лежал тонкий тюфяк со скатанными на нем постельными принадлежностями. На шатком деревянном столике, который красили и перекрашивали столько раз, что он казался вылепленным из глины, пристроились керосиновая лампа, туристская плитка, жестянки со спиртом для нее и упаковка пластиковой кухонной утвари. В углу – простецкая кухонная раковина, а над ней полочка с пустой банкой из-под варенья, зубной щеткой, зубным порошком, безопасной бритвой и куском хозяйственного мыла. Большинство оставшегося пространства пола занимали деревянные молочные ящики с овальными вырезами-ручками на концах, каких я не видел с самого детства. На ящиках была одна и та же надпись: «Маслодельня фермера Дела, Такома, Вашингтон. Масло тут вкусней всего, ты отведай-ка его». Под этим призывом красовалось изображение скучающего вида коровы, в самом низу – телефонный номер с древним двухбуквенным префиксом[107]. Ким немного расчистила пространство, поставив ящики друг на друга в три яруса. Я приметил содержимое некоторых из них – пакеты сублимированных продуктов, консервы, бумажные полотенца, сложенная одежда… Три пары обуви, все на резиновой подошве, аккуратно выстроились в ряд у стены. В потолочную балку из сырого дерева были вбиты металлические крюки. Она повесила на один из них свой плащ и села на стул с прямой спинкой из нелакированной сосны. Я устроился на перевернутом молочном ящике. Мы посмотрели друг на друга. При отсутствии конкурирующего раздражителя[108] боль в руке стала брать свое. Я даже зажмурился, и она это заметила. Встала, намочила бумажное полотенце теплой водой, подошла и промокнула рану. Затем порылась в одном из ящиков и извлекла оттуда стерильную марлю, лейкопластырь и перекись водорода. Склонившись надо мной, словно какая-нибудь Флоренс Найтингейл[109], наложила повязку. От меня не ускользнуло безумие ситуации – несколько минут назад она пыталась меня убить, а теперь вот по-матерински хлопочет и разглаживает лейкопластырь. Я оставался по-каратистски настороже, ожидая, что в любой момент она опять войдет в убийственный раж, вонзит пальцы в воспаленную плоть и воспользуется ослепляющей болью, чтобы выцарапать мне глаза. Но, закончив, хозяйка вернулась на свое место. – Справки, – напомнил я. Опять поиски по ящикам. Но недолгие. Она прекрасно знала, где что лежит. Там были счета от ветеринара, справки о прививках от бешенства, свидетельство о регистрации в Кеннел-клубе[110] – полностью пса звали Отто Клаус фон Шулдерхайс от Штудгарт-Мунш и Зигурн-Нарцисса, круто, – а также дипломы двух кинологических школ в Лос-Анджелесе и сертификат, подтверждающий, что Отто прошел дрессировку как бойцовая собака исключительно с целью самообороны. Я отдал ей бумаги. – Спасибо, – сказала она. Мы сидели друг напротив друга, как голубки. Я все присматривался к ней, изо всех сил стараясь проникнуться к ней более или менее настоящей ненавистью. Но видел перед собой лишь восточного вида тетку хорошо за сорок, со стрижкой как у китайской куклы, низенькую, желтовато-болезненную, хрупкую, какую-то домашнюю в своей мешковатой рабочей одежде и бедную, как церковная мышь. Она сидела, положив руки на колени, безропотная и покорная. Ненависть так и не пришла. – И давно вы здесь обитаете? – Шесть месяцев. Со смерти Стюарта. – А зачем жить так – почему не в открытую в доме? – Я подумала, что так лучше прятаться. Все, что мне надо, – это чтобы меня никто не трогал. На Гарбо[111] она ничуть не походила. – Прятаться от кого? Ким уставилась в пол. – Ну давайте же. Я вас не укушу. – От остальных. От остальных больных на всю голову. – Имена. – Те, которые вы назвали, и еще другие. – Она буквально выплюнула еще с полдюжины фамилий, которые были мне не знакомы. – Давайте уточним. Под больными вы понимаете растлителей детей – все эти люди растлевают детей? – Да, да! Я этого не знала. Стюарт мне уже потом рассказал, когда его посадили. Они – волонтеры в детском доме, забирают детишек к себе домой. Делают с ними грязные вещи. – И в вашем садике тоже? – Нет! Это только Стюарт. Остальные в садик никогда не приходили. Только в детский дом. – В Ла-Каса-де-лос-Ниньос. Ваш муж был членом «джентльменской бригады». – Да. Он сказал мне, что вступил туда, чтобы помогать детям. Сказал, что это его друзья туда привлекли. Судья, доктор, все остальные… Тогда я подумала – какой же он молодец, до чего же хороший человек! Своих детей у нас не было, и я гордилась им. Я никогда не знала, чем он на самом деле занимается – и чем в садике занимается, тоже не знала. Я промолчал. – Я знаю, что вы сейчас думаете – что все остальные думали. Что я знала все с самого начала. Ну конечно, как же я могла не знать, что мой муж вытворяет в моем собственном доме! Вы обвиняете меня в той же степени, что и Стюарта. Говорю вам, я абсолютно ничего не знала! Она умоляюще протянула ко мне руки – шафрановые птичьи лапы. Я заметил, что ногти ее обгрызены под корень. На лице застыло отчаянное, одичалое выражение. – Я не знала, – повторяла она, словно какую-то самобичующую мантру, – я не знала! Он был моим мужем, но я не знала! Ей требовалось отпущение грехов, но я не был готов к роли исповедника. Сурово молчал и наблюдал на ней с притворной отстраненностью. – Вы должны представлять, что за брак был у нас со Стюартом, чтобы понять, как он мог творить такое без моего ведома. Мое молчание говорило: «Убеди меня». Ким склонила голову и начала. * * * – Мы познакомились в Сеуле, – сказала она, – вскоре после войны. Мой отец был профессором лингвистики. Семья у нас была довольно зажиточная, но поддерживала связи с социалистами, а КЦРУ[112] всех их планомерно уничтожало. После войны они совсем распоясались, убивая интеллектуалов и вообще всех, кто не был слепыми рабами режима. Все, чем мы владели, было конфисковано или погублено. Меня спрятали – передали друзьям за день до того, как разбойники из КЦРУ вломились в дом и перерезали горло всем – семье, слугам, даже животным. Потом все стало еще хуже, правительство все туже затягивало гайки. Семья, которая взяла меня к себе, в конце концов испугалась и выбросила меня на улицу. Мне тогда уже исполнилось пятнадцать лет, но я была такая маленькая и худенькая, что выглядела на двенадцать. Я побиралась, питалась объедками. Я… я продавала себя. Мне пришлось. Чтобы выжить. Она остановилась, посмотрела куда-то мимо меня, собралась с силами и продолжила: – Когда Стюарт меня нашел, у меня был жар, я заразилась вшами и каким-то венерическим заболеванием, вся покрылась болячками. Это было ночью. Я съежилась под газетами в переулке на задах кафе, куда американские солдаты ходили есть, пить и искать проституток. Я знала, что лучше всего ждать в таких местах, потому что американцы выбрасывали столько еды, что хватило бы накормить целые семьи. Мне было так плохо, что я едва могла пошевелиться, но я часами ждала, заставляя себя не спать, чтобы кошки не добрались до моего ужина первыми. Вскоре после полуночи ресторан закрылся. В переулок вышли солдаты – шумные, пьяные, шатающиеся. Потом – Стюарт собственной персоной, трезвый. Позже я узнала, что он вообще не употребляет алкоголь. Я старалась вести себя тихо, но, наверное, из-за боли вскрикнула. Он услышал, подошел – такой большой, просто великан в военной форме, наклонился надо мной и сказал: «Не волнуйся, девочка!» Подхватил меня на руки и отнес к себе в квартиру. У него была куча денег – достаточно, чтобы арендовать собственное жилье на базе. Солдаты, когда уходили в увольнительную, гуляли, делали много ненужных детей. Стюарт не имел никакого отношения к такого рода вещам. Ему квартира была нужна, чтобы сочинять стихи. Возиться со своими фотоаппаратами. Оставаться в одиночестве… Она словно потеряла представление о времени и пространстве, отсутствующе уставившись в темные деревянные стены. – Он взял вас к себе домой, – напомнил я. – Целых пять недель он ухаживал за мной. Приводил врачей, покупал лекарства. Кормил меня, купал, сидел на краю кровати, читал мне комиксы – я любила американские комиксы, потому что отец всегда привозил их из своих поездок. «Сиротка Энни». «Терри и пираты». «Дэгвуд». «Блонди». И все это Стюарт мне читал – негромким, мягким голосом. Он отличался от всех мужчин, каких я до сих пор встречала. Худой, тихий, как учитель, в этих своих очках, из-за которых его глаза казались такими огромными, будто у какой-то большой птицы… На шестую неделю я выздоровела. Он лег в постель и занялся со мной любовью. Теперь-то я понимаю, это была часть его болезни – он, должно быть, думал, что я ребенок, и это, наверное, его возбуждало. Но я чувствовала себя женщиной. С годами, когда я действительно стала женщиной, когда на вид я была уже точно не ребенком, он потерял ко мне всякий интерес. Ему обычно нравилось одевать меня как малолетнюю девочку – я маленькая, мне все это впору. Но когда я выросла, увидела мир снаружи, то уже не хотела иметь к этому никакого отношения. Я стала открыто отстаивать свои взгляды, и он отстал. Может, как раз тогда-то его болезнь опять потребовала выхода. Может, – добавила она надломленным голосом, – это была моя вина. Что не удовлетворяла его. – Нет. Эти проблемы были у него изначально. Вам нет нужды взваливать ответственность на себя, – сказал я, хотя и не совсем искренне. Просто не хотелось, чтобы ее рассказ деградировал до слезливого сеанса самообвинения. – Ну, не знаю… Даже теперь это кажется таким нереальным. Газеты, статьи про него, про нас… Он был такой добрый человек – мягкий, тихий… Я уже слышал, как и других совратителей детей рисовали подобными красками. Часто они отличаются исключительно мягкими манерами и естественной способностью устанавливать взаимопонимание со своими маленькими жертвами. Ну, а как же иначе? Детей не заманит небритый людоед в грязной телогрейке. Их потянет к кому-нибудь вроде Дядюшки Уолли из «Улицы Сезам», который намного милей, чем злые старые мама с папой и другие взрослые, которые их не понимают. К Дядюшке Уолли с его фокусами и невероятной коллекцией бейсбольных карточек с автографами игроков, с замечательными игрушками у него дома, с его мопедами, видеомагнитофонами, фотоаппаратами, чудесными захватывающими книжками… – Вы должны понимать, как я его любила, – говорила тем временем Ким. – Он спас мне жизнь. Он был американец. Он был богат. Он говорил, что тоже меня любит. «Моя маленькая гейша» – так он меня называл. Я смеялась и говорила ему: «Нет, я кореянка, дурачок! Японцы – свиньи!» Но он только улыбался и продолжал называть меня маленькой гейшей. Мы прожили вместе в Сеуле четыре месяца. Я дожидалась его во время его отлучек с базы, готовила, убирала в доме, приносила ему тапочки. Фактически была ему женой. Когда пришли его бумаги на увольнение, он сказал, что забирает меня с собой в Штаты. Я была на седьмом небе от счастья. Естественно, его семья – а у него оставались только мать и несколько пожилых тетушек – не пожелала бы иметь со мной дела. Стюарту было на это плевать. У него были собственные деньги – трастовый фонд от отца. Мы вместе поехали в Лос-Анджелес. Он сказал, что тут учился – он действительно учился на медицинском, но его отчислили. Он устроился на работу медицинским лаборантом. Ему не было нужды работать – это была работа, которая не приносила много денег, но Стюарт любил ее, говорил, что с ней он всегда занят. Ему нравились всякие аппараты – измерители, тестовые пробирки, – он всегда был рукастый. Отдавал мне всю зарплату, словно это была какая-то мелкая статья доходов, и говорил, чтобы я все потратила на себя.