На этом исполняющий обязанности Холмса (и, мне кажется, неплохо с этим справляющийся) Костя вспомнил о своих обязанностях хозяина и, прервав свой монолог, отправился на кухню, чтобы снять с плитки закипевший чайник. Миша же к этому моменту сам уже был близок к точке кипения: ну, как же! его идеи, – его, можно сказать, досужие выдумки, которых он и сам слегка стеснялся, – оказывались при таком повороте дел вынесенными в самый центр их расследования. Видно, не такие уж они и завиральные, – воодушевился он Костиным отношением к делу, – есть тут, над чем голову поломать. Молодому человеку – и Миша здесь вряд ли был исключением – всегда очень важно, как он выглядит со стороны: пуще всего он боится показаться глупым, смешным или попавшим впросак. Такого рода опасения упасть в глазах окружающих как раз и могут приводить к самым глупым, нелепым, а то и гадким, поступкам. И дело здесь, как мне кажется, не столько в окружающих (на них-то нам часто и вовсе, в сущности, наплевать), сколько в опасениях оказаться не соответствующим своему – нередко, по молодости, излишне завышенному – образу «я». Свойственная молодым людям неуверенность в адекватности собственного представления о себе и подвигает нас шарахаться от горделивого самоупоения к ощущению себя ничтожным глупцом и неудачником. Мы и боимся-то увидеть себя не таким, как хочется, при взгляде на себя со стороны – как бы с точки зрения этих самых окружающих. Когда я приятельствовал с Мишей и когда слушал его рассказы об этой загадочной истории, он вовсе не казался мне чрезмерно тщеславным, самовлюбленно выпячивающим свои реальные или мнимые достоинства субъектом. Ничего подобного я за ним не замечал. Не думаю, что он как-то заметно отличался в этом отношении от большинства знакомых мне людей. Скорее наоборот, он в своих рассказах, как мне казалось, старался не преувеличивать свою роль в происходившем и трезво оценивал свои былые подвиги и озарения. Нормальный он был человек, и я с симпатией вспоминаю наши с ним разговоры. Но здесь-то речь идет не об индивидуальной черте Мишиного характера, а о возрастном – присущем многим – свойстве. Так что вполне возможно, что десятью годами раньше он мог и всерьез переживать, не упадет ли он в грязь лицом, поделившись с Костей переполнявшими его смелыми гипотезами, убедительно обосновать которые он был, конечно, не в состоянии, и не посмеется ли приятель над его вымученными детскими измышлениями. При этом надо учесть, что приятель этот за последние дни сильно вырос в Мишиных глазах и вовсе уже не производил впечатления туповатого троечника. Теперь они стояли как бы вровень в интеллектуальном отношении, и Миша уже не мог пренебрегать мнением своего собеседника. У меня нет возможности подробно и близко к действительности передать, о чем они рассуждали в этот день. Миша и сам уже плохо помнил все детали. Разговор был долгий, они то и дело перескакивали с одного на другое, а часто и вовсе отклонялись от основных тем. Обычный разговор за чайным столом, пересказывать который нет ни малейшего смысла, если ты не умеешь во всех этих походя сказанных фразах, оговорках и умолчаниях передавать характеры собеседников, их сиюминутные настроения, невысказанные (а может, и неосознаваемые) желания и мотивы. Мне, как вы понимаете, и мечтать о подобных вещах не приходится, и, если я, по-чеховски, вставлю в разговор какую-нибудь жарищу в этой самой Африке, толку всё равно не будет. Да и не нужны читателю детектива все эти психологические нюансы – не того он жаждет от истрепанных захватывающих романов. И всё же, главное в том, что все соображения наших Холмса и Ватсона, их предположения, смелые гипотезы и остроумные догадки впоследствии были ими радикально изменены, переосмыслены, в значительной части просто отброшены, и картинка, к которой они пришли уже через несколько дней, резко отличалась от наброска, получившегося в результате субботнего мозгового штурма. В тот момент они фактически – и Миша должен был с этим согласиться – воодушевленно сочиняли детективный роман. Из тех минимальных обрывков информации, которые им были в это время доступны, они пытались слепить – почти что на пустом месте – хоть какую-нибудь более или менее правдоподобную конструкцию. Общее направление их мыслей определялось смертью Нины и их стремлением связать это событие с общей – несомненно, криминальной – ситуацией, сложившейся к этому моменту в НИИКИЭМСе. Первую скрипку в их разговоре играл Костя, пытавший что-то сформулировать и сделать из этого определенные гипотетические выводы, в то время как Миша, плохо выполнявший роль оппонента (он не столько спорил, сколько с энтузиазмом подхватывал мысли своего соратника), был тогда истинным Ватсоном, восторгаясь открывавшимися перед ними перспективами, поддерживая выдвинутые Холмсом гипотезы, уточняя их и подкидывая свои завиральные идейки. Сыщики сошлись на том, что как убийство кладовщицы, так и ее самоубийство (а других вариантов при диагнозе «отравление» и быть не могло – не несчастный же случай предполагать!) могут оказаться связанными с гибелью Мизулина. Если предполагать убийство, то главным подозреваемым приходится, по словам Кости, считать мужа покойницы. – В английских детективах, – продолжал он неспешно развивать эту линию, – такой вывод принимается как аксиома: речь идет о деньгах, которыми владеет жертва и которые в случае ее смерти должны достаться супругу. Но у нас-то ничего подобного нет. Ну, точнее: у нас с этим можно столкнуться, но очень уж редко. Какое богатство может быть у кладовщицы? А если этот мотив отбросить, то зачем мужу ее убивать? Пусть она ему осточертела, и ему не терпится от нее избавиться – так разведись с ней, и всех делов. К чему все эти хлопоты с отравлением? Риск попасться и сесть на долгий срок? Нет совершенно никакого резона мужу на это решаться. Однако, можно на это посмотреть и по-другому. Не исключено, что у мужа окажется и рациональный мотив. Предположим, что муж собирается развязаться с надоевшей супругой и жениться на другой: молодой и более привлекательной. Но эта кандидатка на роль будущей жены живет в квартире родителей – своей жилплощади у нее нет. И что же им светит в случае его развода с прежней женой? Что он получит при размене их однокомнатной хрущевки? Максимум: комнатушку на подселении, да еще и в чёрти каком районе. Кого-то, конечно, это не остановит: с милым, как известно, рай и в шалаше. Но далеко не все будут этим довольны. Зато, если жена вдруг исчезнет с дороги, то он замечательно устроится со своей зазнобой в той же самой квартире, в центре. Вот тебе и мотив! Наш, так сказать, социалистический вариант оставшегося от жены богатства. И подобные ситуации далеко не такая уж редкость. Хотя на столь радикальное решение квартирного вопроса отваживаются, слава богу, немногие. Но и сбрасывать со счетов эту возможность не стоит. Как излагает, змей, – думал, слушая эти речи, Миша, – всё у него продумано, разложено по полочкам. Вот тебе и туповатый троечник! Это, наверное, не он, а мы дураками были – никого кроме себя не замечали. Обосновав возможную роль мужа в коварном отравлении Нины (и поразив приятеля складностью своих речей), Костя круто повернул и двинулся в противоположном направлении. Он считал, что им следует считаться с такой возможностью, но нет смысла долго разбираться с этой версией. Я, конечно, – объяснял он, – дам задание оперативникам прощупать мужа – когда получу акт экспертизы с заключением об отравлении (обоснование же нужно) – пусть поговорят с соседями, родственниками, знакомыми: выяснят, что у них за отношения были в семье – это, как водится – рутинные, собственно говоря, мероприятия. Но, если они что-то надыбают, я с чистой совестью развяжусь с этим делом. Пусть заводят отдельное уголовное дело, назначают следователя – нас это уже беспокоить не должно. Ведь к институту это уже отношения иметь не будет – вот пусть там и разбираются по месту жительства. Им и карты в руки. Гораздо важнее был для них другой вариант, который им придется разрабатывать, если подозрения в отношении Нининого мужа не найдут под собой серьезной почвы. Рассуждая опять же теоретически – а приятели не уставали повторять и напоминать друг другу о заведомой гипотетичности своих построений, – можно было предположить, что две последовавшие одна за другой смерти в НИИКИЭМСе причинно связаны каким-то – еще им неизвестным – образом. И здесь намечались две разнонаправленные линии: сюжетные линии (если уж держаться мнения, что они под видом планов расследования упоенно сочиняли детективы – Миша, по крайней мере, не отрицал, что его досужие измышления не слишком далеко уходили от этого; правда, приложимо ли то же определение к гипотезам, излагаемым Костей, осталось неизвестным). Во-первых, следовало иметь в виду, что Нина могла быть как-то впутана в ту же самую криминальную аферу, в которой участвовал Мизулин, и что она пала жертвой тех же оставшихся за кулисами уголовников, которые зарезали электрика. И тот, и другая сыграли, так сказать, свои роли, после чего их предусмотрительно удалили со сцены – да еще при этом главари сэкономили часть доходов, не поделившись ими с втянутыми в дело «статистами». В пользу такой трактовки говорили два мелких и не слишком убедительных факта. О первом Костя уже говорил приятелю раньше, а в этот раз только напомнил о том, что самодельный нож, которым был убит Мизулин, был выточен из обычного напильника, имеющего в сечении форму плоского ромба, и имел наборную ручку из разноцветных плексигласовых колечек. Костя как профессионал утверждал, что именно такие ножи распространены в тех ИТЛ («лагерях», «зонах»), где зэки имеют на своих местах работы доступ к слесарному инструменту и точильным станкам, так что появление в деле подобного ножа можно считать характерным признаком, указывающим на кого-то, уже побывавшего за решеткой. Мода у них, видишь ли, такая, – пояснил он своему не имеющему специальной криминалистической подготовки Ватсону, – в магазине ножа из хорошей стали не купишь, а напильники по необходимости делают из хорошего закаленного металла. Тут Миша, хоть и не спорил с авторитетным в подобных вопросах Холмсом, но внёс свою существенную поправку и заявил, что не раз видел точно такие ножи с наборной ручкой у самых обыкновенных работяг. Так что мода эта, хоть и появилась в специфической среде, теперь, вероятно, распространилась достаточно широко, и основывать на такой улике далеко идущие выводы было бы опасно. Сыщики сошлись на том, что как пренебрегать данным фактом, так и переоценивать его значение не стоит. Так, мелкий камешек в общую мозаику. Другое привлекшее их внимание обстоятельство, косвенно указывающее на участие кладовщицы в темных делишках, заключалось в резкой смене ее настроения сразу же после того, как она узнала о смерти Мизулина. И, естественно, привел этот довод Миша, с затаенным удовольствием поведавший соратнику о тех разговорах, которые велись на этот счет в институте. Надо сказать, что и Холмс отнесся к услышанному со всей серьезностью. Как ни интерпретируй эту внезапную перемену привычного поведения кладовщицы, но самого факта ничто отменить не могло – слишком уж многие заметили, что Нина всю неделю была сама не своя: что-то не давало ей покоя и лишало былой жизнерадостности. Если отбросить внешние причины (вроде крупной ссоры с мужем), то естественно предположить, что ей стало невыносимо страшно при мысли о предстоящей расплате за висевшие на ее совести грехи. Даже если она до того и не знала, что их бывший электрик (а с ним она, несомненно, была знакома) участвует в делах той же шайки, что и она сама, ей нетрудно было сложить два и два, чтобы придти к выводу о грозящей ей опасности. С одной стороны, тот, кто оказался способен зарезать своего подельника, мог аналогично поступить и по отношению к ней (вдруг он побоится, что Нина может его выдать), а с другой – следствие по поводу убийства могло вытащить на свет и стоявшие за ним махинации, и тогда ей пришлось бы отвечать перед законом: перспектива, тоже настроение не повышающая. Версию эту – о связи завскладом с бандитами – и Холмс, и Ватсон оценили после всестороннего обмусоливания, как более или менее вероятную, но – увы! – не имеющую под собой твердой почвы. Всё упиралось в тот простейший факт, что наши сыщики не обладали ни малейшей информацией о сущности предполагаемой криминальной аферы и не могли даже строить какие-то догадки на эту тему. О чем здесь могла идти речь, невозможно было понять. А без этого все их конструкции повисали в пустоте. Что касается сочетания их первого предположения с самоубийством, они остановились опять же на выводе, что этого полностью исключить нельзя, но… То есть предполагать, что это не бандиты расправились с Ниной (достали-таки ее с той стороны, откуда она не ожидала угрозы), а она сама, не выдержав тягот преступной жизни и не видя для себя приемлемого выхода, решила покончить со всем этим и намеренно лишила себя жизни, ничто не запрещало – мало ли как может повести себя человек, попавший в такую стрессовую ситуацию! – но вероятность такого варианта развития событий наши сыщики оценили весьма скептически. Вряд ли так было – пришли они к единодушному выводу. При этом, обосновывая свой скепсис и неприятие возможности самоубийства, Костя высказал любопытное соображение, хорошо запомнившееся его соратнику. Рассказывая мне об этом, Миша в который раз восхитился Костиной прозорливостью – не завистливый он был человек, и во всех случаях он без утайки подчеркивал заслуги приятеля, не пытаясь перетянуть одеяло на себя. Редкая всё же и очень мне импонирующая черта характера. Так вот. – Неправильная какая-то картинка получается, – заметил Костя, – не складывается. …Вот, хотя бы то, что на работе… Обычно люди дома с собой кончают. Ближе к ночи… А здесь… Вот скажи: если человек решился уже – чего ему тащиться на работу? Одеваться, собираться… Хотя… – тут Костя запнулся и взглянул на собеседника, – на складе этом полно, наверное, всякой отравы? – Да у нас в любой лаборатории: открой шкаф с реактивами и выбирай, что тебе по вкусу, – подтвердил Миша, – что уж про склад говорить. – Ну, ладно. Допустим. Это объяснили. Но вообще… Мотив, главным образом… Почему она так?.. Всё же люди так просто на это не решаются. Особенно люди с таким характером… Ты же сам говоришь: жизнерадостная была… сангвинического типа… Должна же она была надеяться, что как-то обойдется… Не вижу я, чтобы она чувствовала себя загнанной в угол… Хотя, чтó мы о ней знаем? И всё равно, не вяжется всё это в ясную картинку. И ещё… Медики считают, что яд она приняла вместе с кофе – так они решили. По их данным, она незадолго до смерти пила кофе. Но чашки-то на столе не было. Ну, стакана – какая разница? (Это Костя отреагировал на реплику приятеля, заявившего, что кофейной посудой у Нины служили химические стаканы). Ты можешь себе представить, чтобы человек, намеренно выпивший яд, озаботился бы вымыть за собой посуду? Всё может быть, конечно, но странно это – чепуха какая-то. Не верится мне, что самоубийство. Прикончили ее – так я думаю. И Миша не стал с ним спорить – он и сам думал также. (Не исключаю, что основной причиной здесь – не осознаваемой им, конечно, – было немаловажное обстоятельство: в случае убийства детектив получался намного интереснее, чем в предположении самоубийства). Чувствую, что на этом мне стоит оборвать изложение тех предположений и версий, которые сыщики обсуждали тем давним субботним днем. Разговор у них затянулся до позднего вечера, и я не всё еще успел рассказать, но эта глава и так получилась у меня непомерно длинной. Пора, по-видимому, прерваться и сменить тему. А недосказанное я еще буду иметь возможность довести до сведения читателей несколько позже. Твердо намереваюсь это сделать и сдержу свое обещание. Когда пришла пора прощаться, приятели условились встретиться в понедельник. Они решили вместе осмотреть склад, который неожиданно стал местом преступления. (Или всё же не преступления? В этом отношении они еще не пришли к окончательному выводу. Но я, как обещал, еще вернусь к описанию их сомнений и плохо стыкующихся друг с другом гипотез). В прихожей, ожидая одевающегося Ватсона, Холмс-Костя ухмыльнулся и с явной иронией подытожил результаты их «рабочего совещания»: – Ну, что? Не хило мы с тобой погадали на чайной заварке! – он помедлил секунду и добавил. – А что же нам оставалось? Ведь кофейной-то гущи нам покойница не оставила – помыла за собой стаканчик. Глава четырнадцатая. Путь во тьму Понедельник – день тяжелый. Этого принципа, сформулированного, явно, лицами, которые имеют обыкновение в выходные «расслабляться» и «отдыхать на всю катушку», но затем распространившего свое влияние на прочие категории трудоспособного населения, Миша придерживался достаточно устойчиво и старался не нагружать себя работой по этим дням недели. Но в тот раз он решил покончить с давно висевшей над ним задолженностью и довершить начатый в пятницу просмотр накопившихся за последний год реферативных журналов – дело нудное и утомительное, но совершенно необходимое в его работе. Решившись на этот трудовой подвиг, он уже в десять часов появился в институте, забрал с вахты ключ от комнаты – на этот раз он оказался первым – и, заскочив в библиотеку за журналами, усердно принялся за дело. Поскольку с Костей они договорились встретиться в пол-шестого на складе химреактивов, времени у него было достаточно, и он собирался потратить его с пользой – по-хорошему, надо было уже начинать подбирать литературу для обзора в будущей диссертации. То, что он углубился в свои сложные электрохимические (или какие они там были?) проблемы, было даже неплохо. По крайней мере, эти сугубо специальные вопросы отвлекали его от непрестанного прокручивания в мозгах всё тех же идей и предположений, которые так рьяно обсуждались друзьями в субботу и которые не давали Мише покоя в течение всего последующего дня. Не то, чтобы наш Ватсон к этому моменту разочаровался в результатах предшествующей мозговой атаки, но и явственного удовлетворения от такой бесконечной умственной круговерти он уже не испытывал. Доминировало ощущение, что можно предполагать так, а можно и сяк, но и в том, и в другом случае все эти предположения не давали ясного ответа на вопрос об их дальнейших действиях. Что нужно сделать (узнать, предпринять, с кем-то поговорить), чтобы подтвердить – или опровергнуть – то или иное предположение? Да кто ж его знает! Оставалось надеяться на некий новый поворот ситуации и появление дополнительной информации. Уповая на такой счастливый случай, Миша усердно прислушивался к разговорам сослуживцев, но ничего особенно интересного узнать ему не удалось. Большинство относящихся к делу разговоров было связано с потрясшей и опечалившей многих внезапной смертью Нины – она, как выяснилось, имела в их коллективе высокий, по нынешнему выражению, рейтинг, и многие относились к ней с определенной симпатией. Однако никаких «дружков» у нее не обнаружилось. «Подружки» были, а про «дружков» – ни сейчас, ни в обозримом прошлом – никто и не заикался. Судя по всему никого подобного и не было, а если всё же и было что-то, то это происходило за пределами института. Зацепиться в этом смысле было не за что, хотя Миша даже пускал пробный шар, спросив: А не могла ли она покончить с собой на почве несчастной любви? Но эта, казалось бы, столь близкая женскому сердцу, несмелая гипотеза была решительно отвергнута участвующей в общем разговоре лаборанткой, которая тесно общалась с «девушками» из бухгалтерии и, следовательно, должна была быть хорошо осведомлена обо всех амурных историях, имеющих хотя бы какое-то отношение к их институту. Обсуждался также вопрос о похоронах, которые, вроде бы, назначены на среду. При этом говорили, что основные хлопоты взял на себя муж Нины и его автобаза, где он был кем-то вроде начальника смены (небольшой, но всё же начальник). Так что от НИИКИЭМСа требовалось лишь позаботиться о выделении материальной помощи и организовать посадку людей в подаваемые автобусы, чтобы все желающие могли поехать на кладбище и в последний раз проститься со своей бывшей коллегой. Ну, конечно, венки, цветы и прочие мелкие хлопоты. Всё это было, как обычно бывает при таких обстоятельствах, и никакого значения для их расследования иметь не могло. Единственное, что до какой-то степени могло представлять интерес для сыщиков, – однако, даже здесь речь шла, по мнению Миши, скорее всего о ерунде, не имеющей отношения к делу, – это разговоры о том, что Нина за несколько месяцев до того принимала некий препарат, который при регулярном приеме быстро снижает вес, но в случае злоупотребления и превышения определенной дозы может сильно навредить здоровью. Как мне было рассказано, препарат этот давно известен, и еще до войны был популярен в Америке, как средство для похудания. Но потом от его применения отказались из-за его некоторых негативных свойств, хотя кое-кто – главным образом, культуристы[19] – временами его использовал (сегодня его место заняли аналогичные препараты, рекламируемые как «сжигатели жира»). Вещество это простое, дешевое, относительно легко доставаемое, и покойная вполне могла раздобыть его в нужных количествах, не выходя из своего склада. Миша просветил меня относительно его химического названия, но я не стану сообщать его читателям – не хочу ввязываться в обсуждение темы, о которой имею весьма смутное представление. Пусть те, кому это интересно, сами разбираются. На свой, так сказать, страх и риск. Информация исходила от достаточно близких приятельниц кладовщицы, по словам которых, Нина очень беспокоилась по поводу своей склонности к полноте и чрезмерного аппетита, не позволявшего ей поддерживать свой вес в пределах желаемой нормы – она действительно обладала приятной округлостью форм, которые, вероятно, привлекали дополнительное мужское внимание, но в то же время грозили с возрастом обратиться – без должного контроля со стороны их обладательницы – в свою противоположность, производя отталкивающее впечатление и похоронив любые надежды на внешнюю привлекательность. До времен, когда в качестве «топ-моделей» и эталонов женской красоты усиленно навязываются недоразвитые девочки, чей вид невольно вызывает из памяти жуткие фотографии, сделанные при освобождении немецких концлагерей, было еще далеко, но угроза избыточного веса уже, видимо, осознавалась многими женщинами, и Нина, по чьему-то совету, пыталась противостоять ей с помощью доступных и не требующих исключительной силы воли средств. Эффект такой химиотерапии, видимо, расценивался ею как удовлетворительный, так что она даже рекомендовала своим конфиденткам столь простой и чудодейственный способ быстро похудеть, не отказывая себе ни в булочках с повидлом, ни в жареной картошке. Правда, никто из рассказчиц не сознавался, что последовал ее рекомендациям, да и с какой стати они стали бы кому попало об этом рассказывать? Так вот. Кому-то из осведомленных о Нининых экспериментах над собой пришло в голову, что главной причиной ее ничем не предвещаемого конца могла стать передозировка указанного препарата. Она, дескать, по ошибке выпила слишком большую его дозу, а отсюда и столь печальный результат. Однако Мише такое объяснение показалось умозрительным и вряд ли имеющим какую-то связь с действительностью. Чтобы отравиться, нужно было принять во много раз больше этой гадости, чем принимают во время курса похудания (впоследствии Миша подробно разобрался во всех этих вопросах: дозах, симптомах, степени риска для здоровья и тому подобном). С чего бы взрослая разумная женщина так ошиблась? Что у нее совсем ум за разум зашел? Глупости всё это – так наш Ватсон подытожил свою оценку данного слуха. Надо сказать, что к аналогичному выводу пришло и ниикиэмсовское общественное мнение, охарактеризовавшее эту гипотезу, как неправдоподобную выдумку тех, кто не имеет элементарного понятия об отравлениях и о том, как они происходят. Если же, исходя из рассказанного, предполагать, что Нина использовала заведомо опасный препарат для намеренного самоубийства, то и в этом случае концы с концами сходились чрезвычайно плохо. С чего бы ей могло прийти в голову взять именно этот вид яда, ведь у нее было из чего выбрать. В любой момент на складе находилась целая батарея банок с различными ядами, в числе которых были и часто применяемые в химических экспериментах производные барбитуровой кислоты – то есть классические снотворные средства, несомненно, занимающие первое место в мире по частоте их использования самоубийцами. Чего же проще и лучше? Выпил – тихо и мирно уснул: ни боли, ни прочих нежелательных последствий. Нет – не вяжутся эти домыслы с реальностью. И хотя Миша намеревался рассказать о них своему Холмсу, сам он не придал им большого значения. Теперь, я думаю, подошло время вернуться немного назад и продолжить отчет о тех дебатах, которые наши сыщики вели в субботу. Так будет понятнее, почему Миша, который обычно легко воспламенялся при возможности пофонтанировать безумными идеями[20] и смелыми гипотезами, относился к собственным соображениям и предположениям по поводу смерти Нины не то чтобы скептически – ведь рассуждали они, вроде бы, вполне здраво и логично, – но всё же как-то уныло и без особой уверенности. Обсудив со всех сторон версию о связи кладовщицы с преступниками, которых можно было подозревать и в ее отравлении, – версию, во всем сыщиков устраивающую и внутренне непротиворечивую, но не имеющую ни малейшего фактического подтверждения, – приятели перешли к альтернативной гипотезе. Оная заключалась в предположении, что связь между Мизулиным и Ниной возникла не вследствие их совместного участия в чьих-то темных махинациях, а была непосредственной и имела под собой амурную, скажем так, почву. Идея эта пришла Мише в голову днем раньше, и он с нетерпением ожидал, когда он сможет изложить ее своему партнеру. Радикально переворачивая взгляд на всю ситуацию, эта гипотеза обладала несомненными достоинствами, поначалу совершенно очаровавшими нашего Ватсона. Главное: она позволяла избавиться от постулирования неких – никому не ведомых – преступников, неизвестно зачем старавшихся проникнуть в их заштатный НИИКИЭМС. Ведь именно в бессмысленности такого поведения профессиональных бандитов и состояла чуть ли не главная странность и непонятность этого дела. Нечего им было тут делать! Теперь – после успеха их исследовательской экспедиции к двери черного хода – стало ясно, что озадачивавшая всех феноменальная способность преступников проникать в институт через все решетки и запоры и столь же фантастически исчезать в кратчайший срок с места происшествия не требовала никаких криминальных талантов. Обнаруженное сыщиками простейшее приспособление могло быть оборудовано любым человеком, имеющим привычку работать руками. И не только квалифицированному электрослесарю Мизулину это было раз плюнуть, но и сам Миша брался выполнить такую несложную работу за какие-нибудь полчаса-час. А после такой переделки запоров любой, имевший ключ от наружного замка, мог безо всякого труда проходить туда и обратно через «наглухо запертые двери». Основной довод в пользу существования шайки ловких ворюг, таким образом, исчез, и, повернув ход расследования в другую сторону, можно было надеяться на избавление от головной боли в отношении их загадочной преступной деятельности. Предположим, фантазировал Миша, между двумя – близкими по возрасту и уже ранее знакомыми – людьми возникают некие пылкие чувства, перерастающие в тесную интимную связь, которую приходится тщательно скрывать от окружающих, – Нина замужем и пока еще вовсе не собирается резко менять свою жизнь. Перед любовниками встает вопрос о месте встреч, поскольку встречаться у Нины, когда муж уходит на дежурство, слишком рискованно, а избрать местом свиданий комнату Саши она считает тоже неудовлетворительным решением. Во-первых, кругом всегда есть люди – и еще неизвестно, с кем можно случайно столкнуться на улице или в подъезде, – а во-вторых, слишком далеко – оттуда до шести утра и не уедешь. Естественная в таких условиях мысль: воспользоваться хорошо знакомым им обоим зданием института. Огромное пустое весь вечер и всю ночь помещение. Вероятность встретить кого-то знакомого – практически нулевая. Никого ведь – кроме вахтера – почти никогда нет. Здание в центре. И вполне приемлемые бытовые удобства: вовсе не обязательно ориентироваться только на склад – в приемной, например, роскошный диван[21], тепло, чисто. Чего еще желать? После небольшой переделки Мизулиным входной двери (вероятно, не без помощи Нины, незаметно позаимствовавшей с вахты ключ от внутреннего замка) и несложного подбора требуемых ключей (а любовники могли воспользоваться не только приемной, но и какой-то из лабораторий, где тоже имелись разные диваны и кушетки) любовное гнездышко можно было считать обустроенным. В течение некоторого времени между ними существовали, вероятно, идиллические отношения, в связи с чем бывший пьяница резко покончил со своим пороком и, как мы знаем из рассказа соседки, даже начал строить далеко идущие планы. Миша сознавался, что доведенная до этой черты история, которую он себе вообразил, ему, в общем и целом, нравилась. Всё очень просто, естественно, ничто не выбивается из ряда обыденных реальных историй, происходящих в нашей жизни или параллельно с ней. И при этом данное предположение решало серьезные проблемы, стоящие перед расследованием. Но… Неминуемое продолжение данной – взятой на вооружение – версии нравилось Ватсону намного меньше, так что он ожидал от Холмса строгой критики в этом пункте. Чтобы объяснить в рамках амурной истории гибель электрика, приходилось предполагать, что между любовниками возникла жуткая ссора. Причем разразилась она внезапно и в одночасье – ведь еще вечером Мизулин отправился на очередное свидание с любимой женщиной, а к утру его хладный труп уже обнюхивала розыскная собака. Следовательно, что-то вдруг вывело женщину из себя – нечто непереносимое, бьющее в самую болезненную точку, какая-то нестерпимая обида, предательство, оскорбление, которое можно искупить только смертью… напрасно даже гадать, что это могло быть, – для этого надо изнутри прочувствовать ситуацию, о которой теперь и не у кого узнать. Мстительница благополучно избежала моментального разоблачения, никто ее не подозревал, но убийство любовника, совершенное в порыве страсти, не давало ей возможности жить по-прежнему – жизнь ее потеряла всякий смысл, и она через несколько дней – под влиянием невыносимых переживаний, а возможно, и раскаявшись в содеянном – покончила с собой. Страх оказаться в тюрьме и пройти свой крестный путь до конца оказался сильнее страха небытия. Вот эта часть истории – начало которой вполне удовлетворяло автора гипотезы – казалась Мише какой-то нескладной и напыщенной, как будто бы сочиненной бездарным халтурщиком, сколачивающим одну за другой свои слезливые мелодрамы. Как будто из фильма «Цыган» взято, – объяснял он мне свои сомнения в правдоподобии такой версии произошедшего. Сюжетом этого фильма – я его не видел (а если и видел, то совершенно не запомнил), и потому ничего о нем сказать не могу, – рассказчик почему-то пользовался как эталоном художественной фальши и той неистребимой, пробивающейся через любые редакторские препоны, бульварщины, которая почти неизбежно служила противовесом казенной мертвечине при описании «советского человека» в многочисленных литературных поделках «соцреалистического» покроя. Что-то во всем этом было не так: натянуто, неестественно и плохо вязалось с Мишиными представлениями об окружающих людях. Хотя бы с той же Ниной, с которой он, пусть и весьма поверхностно, всё же был знаком. Конечно, в жизни всё может быть. Если какое-то событие пришло вам на ум, то – как бы глупо и несообразно оно вам ни казалось – значит, подобные события уже не раз где-то и с кем-то происходили. И не стоит слишком полагаться на наши собственные представления об окружающих всех нас так называемых нормальных людях. Все мы очень разные, и даже относительно самих себя мы вполне можем заблуждаться – то есть относительно того, как мы поведем себя в той или иной ситуации, с которой еще не сталкивались в предыдущие годы. Не стану в очередной раз повторять свое излюбленное изречение о потёмках – боюсь, читателю оно могло уже и надоесть. Надеюсь, всё здесь ясно без излишних долгих рассуждений. Примем это за аксиому: в жизни всякое бывает. Пусть русская женщина – а Нину, по-видимому, можно было считать близкой этому архетипическому образу, – та, что коня на скаку остановит и в горящую избу войдет, неизбежно должна обладать и оборотной стороной столь сильного характера, а значит, быть способной в случае нестерпимой обиды ошарашить, не долго раздумывая, обидчика чугунной сковородкой по темечку или воткнуть ему под ребро схваченный со стола нож. И не важно, кто окажется ее обидчиком, – муж ли, любовник, а хоть бы и сам барин – когда она действует под влиянием сильного чувства, вряд ли что-то сможет ее остановить. Говорят, за это и ценятся русские женщины в всем мире. Пусть так. И всё же была в этой мелодраматической истории бьющая в глаза нескладность, излишняя взвинченность, надуманность и необязательность, не позволяющие принять ее без возражений и с внутренней убежденностью в ее правоте. Однако – как ни изворачивайся – сомнительная, с этой точки зрения, развязка всей истории неизбежно следовала из ее начальной части, которая так соблазняла нашего героя своей ясностью, логичностью и сулила успешное разъяснение всех (или почти всех) предшествующих вопросов. Может быть, дело в том, что мы не знаем каких-то важных фактов, – продолжал Миша снова и снова прокручивать в мозгу одни и те же аргументы и контраргументы, – нам ведь практически ничего не известно об их взаимоотношениях. А узнай мы это, не исключено: все детали сложились бы в округлую и убедительную картинку. В любом случае достоинства такой версии говорили сами за себя, и было бы глупо отбрасывать ее на том лишь основании, что она – на сегодняшний день (не надо об этом забывать: именно на сегодня) – не представляется кристально ясной и завершенной. Таков был общий вывод, к которому пришел Миша перед тем, как в субботу встретился с ожидавшим его Холмсом. А потому он с понятным нетерпением готовился к моменту, когда сможет поделиться с соратником своим оригинальным взглядом на суть расследуемого дела. К его безграничному удивлению, взявший на себя роль основного докладчика Холмс, продолжая излагать свое видение обсуждаемой ими ситуации, перешел к формулированию ровно той же версии, которая так занимала воображение ошеломленного Ватсона, услышавшего от Кости свои собственные уже второй день не дающие ему покоя мысли. После этого я окончательно убедился, – рассказывал мне Миша, – что не сверху вниз мне надо смотреть на Костю Коровина, этого самого «Коку», когда-то имевшего репутацию «туповатого и бесцветного троечника», а как бы ни наоборот. Очень он меня поразил. Правда, Костя строил свою гипотетическую конструкцию несколько на иной основе, что не помешало ему прийти практически к тем же самым предположениям и выводам. Исходно Костя опирался на ту совокупность мелких фактов и тонких деталей, которая была сведена воедино в рассказе соседки Мизулина, сумевшей убедительно и весьма правдоподобно объяснить разительные перемены в поведении ее бесталанного соседа в последний месяц его жизни. Надо полагать, присущие этой простецкой с виду сибирской мисс Марпл[22] проницательность и умение непротиворечиво компоновать в стройную теорию мельчайшие улики произвели большое впечатление на нашего Холмса. Костя сделал следующий шаг и предположил, что неведомой «зазнобой», в реальном существовании которой Порфирьевна[23] не сомневалась, была ниикиэмсовская кладовщица, выдвинутая в центр внимания своей внезапной и не имеющей естественного объяснения смертью. В дальнейших же своих рассуждениях он следовал практически тем же самым путем, что и его соратник. Миша слушал Костин монолог с двойственным, как он потом признавался, чувством: к понятному ощущению некоторого разочарования, возникшему вначале – эх, не удалось утереть нос этому всезнающему Холмсу и блеснуть оригинальной гипотезой, кардинально меняющей весь взгляд на ситуацию! – примешивалось другое, впоследствии возобладавшее в Мишиной душе и гораздо более приятное соображение: не так уж видно плоха идея, в которой он сам начал уже сомневаться! Если одни и те же соображения пришли в голову двум независимо рассуждающим сыщикам, то, почти наверняка, в них есть рациональное зерно, некая реальная логика фактов, склоняющая мысли разных людей в одну и ту же сторону. Значит надо не сомневаться и выискивать в этой идее слабые моменты – они, конечно, в ней есть и даже бросаются в глаза, – а искать новые факты и доводить перспективную идею до ее окончательной формы. Но как себя не уговаривай, а сыщикам пришлось признать, что их новая версия прискорбных событий в стенах института не вполне удовлетворительна. В конечном итоге они решили признать ее основной, в то время как первоначальную версию («бандитскую») отодвинуть пока что на задний план и вернуться к ней, если появятся какие-либо новые убедительные факты, говорящие в ее пользу. Но оба согласились, что не стоит излишне обольщаться: новая версия при всех своих преимуществах была еще очень сырой, в ней многое было неясно, шатко и – по большому счету – противоречиво. Костя в своем анализе сделал упор на два сомнительных момента. Во-первых, по его словам, если брать за основу наблюдения и выводы дотошной Порфирьевны, явно обладающей задатками серьезного сыщика, то Нина очень плохо подходила на роль пресловутой «зазнобы». Мизулин никак не мог связывать свои надежды на обретение материального благополучия в недалеком будущем с ничем в этом смысле не примечательной завскладом химреактивов. О каком богатстве могла идти речь, если Нина получала, наверное, рублей восемьдесят в месяц, да и стащить на этом складе было практически нечего? Но если полагаться на интуицию мизулинской соседки, хорошо разбирающейся в людях вообще и достаточно долго наблюдавшей за своим соседом, «Сашка» определенно рассчитывал выйти на совершенно другой уровень благосостояния. Не сходятся здесь концы с концами. Либо Порфирьевна в этом ошиблась, либо всё-таки – не Нина. Во-вторых, как откровенно заявил Костя, есть еще более неприятный момент: вторая версия неизбежно предполагает самоубийство, с самого начала представлявшееся крайне маловероятным. И с этим Миша однозначно согласился: его и самого тревожило такое бросающееся в глаза противоречие. Доводы против возможности самоубийства, которые его соратник приводил при обсуждении первой версии (с участием бандитов), показались ему весьма здравыми, и он не стал их оспаривать, хотя и тогда уже осознавал, что они прямо противоречат его собственной – амурной – версии расследуемых смертей. Ведь, если не принимать во внимание существование некой преступной шайки и считать, что Мизулина убила его любовница, то неизбежно следует, что смерть Нины – результат самоубийства. Не считать же, что в действие вмешалась еще одна – внешняя – сила (Нинин муж что ли? или кто?), не имеющая прямого отношения ко всей предыдущей истории. Что-то уж совсем чепуха какая-то получается! Концы и здесь сходиться не хотели. В своем обсуждении данной версии Костя коснулся и загадочного «постоянного возвращения трупа». По его мнению, принятая ими на вооружение «амурная» версия давала хоть какую-то – правда, весьма шаткую и неубедительную – возможность придать этому «спектаклю» рациональный смысл. Он решительно не мог представить себе, чтобы за кулисами этого макабрического представления скрывались матерые профессиональные преступники. Не их это стиль. Не станут они такой ерундой заниматься. Они – люди серьезные, большей частью простые, грубые, примитивно мыслящие. Еще над какими-то своими «корешами» они могут зло подшутить, но чтобы они связывались с бабкой-вахтершей… Не, не могу я в это поверить. А вот, если речь идет о простых работяге и кладовщице, дело выглядит несколько иначе. Тут в его рассуждения встрял Миша, и они вместе стали судить да рядить, могли ли любовники пытаться таким изощренным способом напугать вахтершу и отвадить ее от привычки проводить регулярные осмотры здания. Миша нашел неплохое, как ему казалось, объяснение, почему те, кто хотел напугать, так прицепились именно к Бильбасовой: Да другие-то вахтеры, поди, никаких обходов и не делали – залягут с вечера да и дрыхнут до утра. Я бы тоже, – добавил он после некоторого раздумья, – наверное, так поступал – какой смысл по этим этажам ноги бить? Может, стоит их расспросить: делали они обходы или нет? Но Костю такое предложение не заинтересовало: Без толку – никто не сознается, будут талдычить, что всё делали по инструкции. Знаю я этих свидетелей из народа: их хоть как изобличай, хоть прямо за руку схвати – они будут тупо твердить, что всё делалось правильно, и никаких нарушений они не допускали. Он немного помедлил и добавил: Разумная, кстати сказать, тактика. Пусть все знают, что ты врешь – а ты, тем не менее, не сознаешься: доказывайте, если сможете. В большинстве случаев эффективный прием оказывается – плюнут и отстанут. После всех этих пересудов – они, надо признаться, были довольно вялыми, поскольку ни одной свежей идеи у приятелей не появилось, – сыщики пришли (а точнее, вернулись) к уже сделанному когда-то выводу: если считать, что идиотическое представление было устроено не бандитами, а самим Мизулиным с его зазнобой, то даже в этом случае картинка становится несколько проще, но не намного понятнее – что-то в ней явно не так. И предполагаемые мотивы поведения любовников не вызывают доверия (не лучше ли было им просто сидеть тихонечко и никак о себе не заявлять?) и особенно способ, который они выбрали, уж очень подозрителен: что-то, граничащее с психопатологией, нормальному человеку такое вряд ли может придти в голову. Так что, это обсуждение свелось к одному: ничего здесь непонятно, но надо полагать суть дела не в этом, а потому не стоит, по-видимому, расшибать лоб о стену, – может потом, кое-что и прояснится. И вот тут Костя выдвинул на обсуждение нетривиальную, прямо скажем, идею. – А не может ли… – начал он неуверенным тоном, и Миша чувствовал, что Холмс колеблется: говорить или всё же не стоит. – Не может ли эта самая Бильбасова оказаться ясновидящей? Иметь такой дар, или способность, видеть то, что еще не произошло, но уже готово произойти? Нет, ты погоди! – отреагировал он на встрепенувшегося Мишу. – Погоди, я сначала доскажу, а потом уж… Я не хуже тебя понимаю, что это дико звучит. Но ты всё же дослушай. Я как рассуждаю: мы, конечно, во всякие-такие штучки не верим, отметаем сходу мысли о чем-то подобном – нет ничего такого, и весь сказ. Но ведь люди – до нас – на протяжении многих тысяч лет все как один верили, что всё это не только возможно, но и реально существует. Все эти гадания, предсказания, пророчества. Мы считаем, что все они заблуждались. Но может ли это быть? Тебе не кажется, что такое всеобъемлющее заблуждение – одинаковое во всех частях света и во все без исключения эпохи – гораздо более удивительно, чем любое ясновидение? Можем ли мы утверждать, что жившие до нас люди – в массе своей – были сплошь легковерными, ничего не соображающими глупцами? Да, они были необразованными, неграмотными, у них не было той науки, которую мы знаем, но обыденный здравый смысл-то у них был? Могли же они наблюдать, сопоставлять, делать выводы? Вот предположим, я раз за разом предсказываю, где следует искать потерявшуюся корову или куда ворюга спрятал украденный полушубок – можешь ты это заметить и сделать вывод, что я обладаю таким полезным свойством: умею видеть то, что не видно другим? Знание какой науки тебе потребуется для такого вывода? Положим, ты не понимаешь, как я это делаю – я и сам могу этого не понимать, – но заметить-то этот факт мы в силах. Почему же мы отказываем этим людям в адекватности их оценок и суждений? А может, это мы заблуждаемся, отметая с порога все такие необычные случаи? Мы укоряем их – все эти бесчисленные поколения – в том, что они слепо верили во все сказки, которые им рассказывали их деды. Ну, а мы-то разве не так поступаем в подобных случаях? Мы-то к чему апеллируем? В чем состоит наша доказательная база? Разве не в аналогичных сказках, которые рассказывали наши деды, – то есть те несколько десятков образованных людей, что заложили фундамент современной науки? Можешь ты привести какие-то убедительные аргументы, доказывающие принципиальную невоз­можность ясновидения? Причем, подчеркиваю, такие аргументы, которые прямо или косвенно не опирались бы на научное предание – то есть те самые дедовские сказки? Не вижу я таких аргументов – более того я не вижу, чтобы кто-то их искал. Нет такого и не может быть никогда – вот и вся аргументация. И еще. Зайду с другой стороны. Ты знаешь, что такое радиоуглеродный метод датировки? – Ну еще бы, – Миша даже слегка оскорбился. – Я ведь химик всё-таки. – Вот. А представь себе, что археологу начала века представили бы данные, полученные этим методом. Принял бы он их? Не посчитал ли бы шарлатанами тех, кто утверждает, что вот этой полуистлевшей деревяшке четыре с половиной тысячи лет? Поверил бы он такому чуду? А ведь этот метод реально существует, и он дает реальную возможность таких, казавшихся чудесами, определений. Или вот еще: недавно разработали такой метод, который позволяет, взяв камни из какого-нибудь первобытного костра, горевшего, может, сколько-то десятков тысяч лет назад, определить, когда какие-нибудь неандертальцы последний раз зажигали этот костер. Слышал про такое? Миша про этот метод тогда еще не знал, в чем честно и сознался. – Ну да. Новый метод. Я сам только на днях про него услы­шал. Не понял, в чем там физическая сущность – да это и не важно. Ты лучше ответь: если бы я тебе сказал, – не ссылаясь на авторитет современной науки, а так попросту сказал, – что знаю человека, который умеет такое делать, ты бы поверил? Не посчитал бы, что я иду на поводу дедовских сказок и замшелых предрассудков? Да и стоит ли тут приводить примеры из каких-то наук? Вот, кто-то сказал бы в начале века студенту Петербургского столичного университета, что тот еще при жизни сможет видеть и слышать человека, который находится в закрытой со всех сторон комнате за несколько километров от наблюдателя. Не покрутил ли бы пальцем у виска этот студент – один из тех, кого можно считать цветом тогдашней образованности, – не посчитал ли бы говорящего за полусумасшедшего визионера, а то и вовсе за жулика? Почему же мы, прекрасно зная о множестве подобных примеров, поступаем точно так же, как только столкнемся с чем-то нам – современным людям – непонятным? Я к чему веду. Я не предлагаю, считать бабку ясновидящей, – это был бы перебор. Но может быть, не стоит и напрочь сбрасывать со счетов такое объяснение. Перед нами некий непонятный нам феномен, и мы не знаем, как его истолковать. Ничего с этим не поделаешь. Ясновидение, которое якобы может объяснить то, с чем мы столкнулись, для нас столь же непонятно, так что практически мы, собственно, ничего не выигрываем, приняв такое объяснение. Мы могли бы просто постулировать, что есть некий неизвестный нам Х, который стоит за открывшейся нам картинкой. Но за представлением о ясновидении стоит огромная традиция, к которой, на мой взгляд, стоило бы отнестись с должным вниманием. Не выбрасывать ее на помойку, пока мы с ней не разобрались и не научились по-своему, на сегодняшнем научном уровне, истолковывать подобные случаи. И потому, давай исходить из того, что все эти видения вахтерши могут быть результатом ее специфической способности. Именно могут, а не есть. Пусть шансы на это невелики, но это и не исключено. Найдем лучшее объяснение, тогда перейдем на более прочную позицию, а пока что будем использовать этот термин ясновидение, как временную мыслительную конструкцию, замещающую наше незнание. Ну, теперь всё сказал, что хотел. Как ты на это смотришь? Когда Миша пересказывал мне эту Костину речь, он явно относился к словам приятеля отстраненно скептически, хотя и с определенным уважением к ораторским способностям говорившего. Вот, дескать, какую речугу загнул. Занесло парня. Но как ловко и доходчиво излагал – заслушаться можно, если своего твердого мнения не имеешь. Однако я сильно сомневаюсь, что точно таким же было отношение нашего Ватсона к услышанному в тот давно прошедший субботний вечер. Во-первых, Миша был тогда на десять лет моложе, а, нет сомнений, наше отношение ко всем таким загадочным явлениям в природе и человеческой психике сильно меняется с возрастом. И по себе сужу (меня, как я уже однажды признавался, в молодые годы сильно занимал феномен телепатии), и по другим примерам из жизни. А во-вторых, не только сыщики были за десять лет до того совсем молодыми ребятами, но и время тогда – шестидесятые, да и начало семидесятых – было другое. Было в те годы определенное воодушевление в отношении близких побед человеческого разума. От науки тогда ожидали чудес, и нельзя сказать, что это были лишь необоснованные иллюзии. Человек покоряет космос. Вычислительные машины играют в шахматы и сочиняют музыку. Ученые на пути к тайнам человеческого мозга. Это ведь не просто заголовки журнальных статей тех лет, за ними ведь стояла определенная реальность. Представления о мире и связанные с ними возможности человека менялись очень быстро, и трудно было усомниться в том, что еще чуть-чуть поднапрячься и на Марсе будут яблони цвести. А почему бы и нет? То, что совсем недавно воспринималось бы как чудеса, на наших глазах становилось обыденными фактами. Не случайно, что именно в эти годы пышным цветом расцвела научно-фантастическая литература, которой зачитывались миллионы людей. И это была не нынешняя «фантастика» с ее космическими рейнджерами, мордобоем в отсеках звездолетов и жуткими инопланетными монстрами. Нет, в той – настоящей – фантастике интерес был сосредоточен отнюдь не на ужасах и не на приключениях крутых парней, отправившихся, надо полагать, к звездам прямо из чикагской подворотни, а на полете ничем не сдерживаемой мысли, на оригинальных идеях, на попытках по-новому взглянуть на мир, увидев его в необычном ракурсе, на пусть даже сумасбродных, но занимательных выдумках, в которых наши представления переворачивались самым неожиданным образом. В этих книжках отражалось настроение эпохи, как в нынешних монстрах отражается типичное умонастроение наших дней. Так что, я думаю, слушая холмсовский монолог, Миша был настроен гораздо менее скептически по отношению к ясновидению и прочим подобным явлениям, которые позднее получили уклончивое и политкорректное название паранормальных. Во всяком случае спорить он с товарищем не стал, и они сошлись на том, что предположение о наличии у ниикиэмсовской старухи-вахтерши способности к предвидению будущего, выражающейся в появлении у нее ярких, реалистических картинок того, что еще только должно произойти, никак не может помешать проводимому ими расследованию. Правда, помочь оно тоже вряд ли поможет, – уныло завершил Костя их вялую дискуссию по этой проблеме. Уфф! – в этом месте я могу облегченно вздохнуть и разогнуть усталую спину, натруженную долгим сидением за машинкой. Свое обещание я выполнил и – как сумел – донес до читателя содержание длинного разговора, в котором наши герои прикидывали различные варианты и версии. В них они не только пытались непротиворечиво втиснуть известные им факты – фактов-то было раз, два и обчелся! – но и так их дополнить своими предположениями, чтобы получавшиеся версии выглядели более или менее правдоподобно. Покончив с этим, я с чистым сердцем возвращаюсь к тому понедельнику, когда Миша, сидя в лаборатории, корпел над своими журналами и в то же время дожидался момента условленной еще в субботу встречи с Костей. В назначенный час он спустился на первый этаж, – в коридорах было пусто: как и предполагалось, большинство ниикиэмсовцев уже разбежалось по домам – так что Миша подошел к двери склада никем не замеченный. Сквозь щелку чуть приоткрытой двери пробивался электрический свет – значит Костя уже здесь. Распахнув двери, наш Ватсон шагнул через порог и поздоровался. В комнате был не только Костя, но и уже знакомый нам Олег. – Здравствуйте, сыщики! – бодро приветствовал их Миша. – Уже за работой? Ну и как успехи? Накопали чего-нибудь? Он считал, что теперь они могут считать себя знакомыми, и легкий оттенок фамильярности в общении не повредит – излишне официозный тон был бы, как ему казалось, неестественным, и как раз он мог бы возбудить у Олега нежелательные подозрения. – Трудимся. Рано еще об успехах рапортовать. – ответствовал ему Костя и так же непринужденно поздоровался (похоже, он был согласен на выбранную приятелем манеру общения – на равных, открыто, но без признаков какой-либо близости). Олег тоже невнятно промычал что-то приветственное. Он, по-видимому, посчитал Мишу равным по рангу своему непосредственному начальнику и к обоим обращался с оттенком почтительности, стараясь держаться на заднем плане и не брать на себя инициативу. – Что будем искать? – бодрым голосом осведомился Миша, продолжая держаться принятого тона. – Поглядим. Осмотримся. И… главное, нам надо забрать на анализ все пищевые продукты из этой комнаты. Раз есть подозрения – надо проверить для порядка. Давай, Олег, доставай бланки – не будем тянуть с этим. Молчаливый стажер безропотно выудил из принесенного портфельчика несколько бумажек и уселся за стол, на который Костя шустро выставил немногочисленные «пищевые продукты», обнаруженные им на висевшей слева от стола полочке. Не забыл он заглянуть и в холодильник, откуда извлек сверток в полиэтиленовом пакете и почти израсходованную пачку масла. – Так. Пиши: следственная группа в составе… и так далее …произвела выемку… короче, сам соображай. Если что непонятно, спросишь. – Адрес полностью указывать? – А как же! Номер комнаты знаешь? …Тринадцатая, между прочим, комнатка-то. Олег усердно корябал всё это в своем «Акте выемки…» (или как он там назывался), поминутно встряхивая свою не желавшую исправно подавать чернила авторучку, а Костя несколько выждав, стал диктовать ему перечень изымаемых материалов. – Первое: сахар-песок в фаянсовой сахарнице – одна штука. Ты поубористей пиши, чтобы… раз, два, три… семь позиций вошло. …второе: сахар пиленый в начатой фабричной упаковке… Далее следовали: