– Вот оно как! Замок сменили. Так-так. Подтверждается его подозрение, что этим путем лазили, – сообразил Миша. – Вроде бы, и в самом деле. Но что это дает? Изнутри ведь еще один замок. Костя тем временем отдал Олегу бесполезный ключ с бирочкой на кольце и, выудив из кармана какую-то кривую изогнутую пластинку, стал ковырять ею в замочной скважине. Процесс этот занял у него несколько минут, но, в конечном итоге, несложный, в сущности, механизм поддался его стараниям, и дужка разомкнулась. Та-ак! – удовлетворенно крякнул взломщик в погонах (видимо, он не был полностью уверен, что сможет показать присутствующим зрителям класс взлома висячих замков), выдернул замок из петель и… застыл от неожиданности. Не менее ошеломлен был и Миша. (Про третьего участника сей операции ничего сказать нельзя: может, Олег и не понимал сути дела, а потому и не ожидал ничего иного). Однако два наших главных героя стояли несколько секунд, как громом пораженные. Как только петли были освобождены от продетой в них дужки замка, обе створки двери зашевелились и – под собственным весом – с легким скрипом медленно отворились наружу, едва не задев успевшего увернуться Костю и почти нараспашку открыв вход в здание института. На одной из створок покачивался на своих петлях не менее увесистый внутренний замок. Картинка, появления которой взломщики никак не могли ожидать. Первым на столь ошеломляющий поворот событий отреагировал опять же Костя: – Вот тебе и… Юрьев день! Не исключено, что выразился он и намного крепче. Он временами позволял себе распространенные непарламентские, но достаточно ходовые в речи советских руководителей обороты и конструкции. Да и Миша нельзя сказать, чтобы их полностью избегал. Школьные привычки, конечно, давно уже ушли в прошлое, однако в чисто мужской среде такие вольности за большой грех не считались. Однако на этих страницах я не буду скрупулезно воспроизводить все эти перлы мужской экспрессивной лексики в стремлении к правде жизни и бескомпромиссному реализму. Нынешняя мода на мат со сцены и печатных страниц производит на меня отталкивающее впечатление. Ничего хорошего в этом нет, и напечатанные типографским шрифтом матерки ни на йоту не усиливают экспрессию описаний, а лишь унижают как пишущих, так и читающих. Что же касается пресловутого реализма, то здесь, мне кажется, надо брать пример с классиков. Обыденные цензурные ограничения вовсе не мешали им реалистически передавать речь хоть крестьян, хоть командующих солдатскими ротами поручиков, а хоть и золоторотцев или обитателей «мертвого дома». Нам бы их уровень реализма. Но я немного отвлекся. Вернемся к так поразившему сыщиков открытию (не только ведь двери открылись, но и глаза у них открылись на мучившую их проблему). Когда они вблизи рассмотрели переделанные бандюгами запоры, то выяснилось, что всё было сделано очень просто – даже примитивно, – но рационально и аккуратно. Создавший эту остроумную конструкцию неизвестный умелец, как-то ухитрился проникнуть на черную лестницу и снял внутренний замок (вероятно, воспользовавшись при этом тем же способом, что и Костя). Затем, дождавшись сумерек и подойдя с улицы, он проделал ту же операцию повторно и открыл двери. После чего он аккуратно, отверточкой, открутил шурупы, снял со створок торчащие внутрь петли, сложил их вместе, положив между ними заранее заготовленную прокладку (ее ролью было создавать иллюзию независимого крепления каждой петли), так же аккуратно прикрутил этот «сэндвич» к одной створке двери и повесил на эти «как бы петли» старый, но теперь уже выполняющий чисто декоративную функцию, внутренний замок. Дело было сделано. Снаружи жулики повесили принесенный с собою похожий замок, к которому у них, естественно, были ключи. Таким, вообще-то говоря нехитрым, манером они (неустановленные лица, подозреваемые в убийстве Мизулина А.Р. и других преступлениях), потратив однажды полчаса времени, обеспечили себе беспрепятственный, не требующий никаких усилий и остающийся совершенно незаметным для всех прочих доступ на черную лестницу, а оттуда и на все этажи института (подобрать ключи к дверям, выходящим в коридор, для мастера не составляло ни малейшего труда). Разобравшись с устройством всей этой бутафории – а что там было разбираться? – с первого взгляда всё было ясно, – руководитель бригады сыщиков обратил внимание своих соратников на дверной порог: – Смотрите сюда. Не зря они с этой механикой возились – пользовались этой дверью неоднократно, ходили туда-сюда, а, может, и выносили что-то. Причем всё это относительно недавно. Я у коменданта уже спрашивал – последний раз открывали эту дверь приблизительно в конце мая, что-то заносили тяжелое. А вообще ее открывают раза два-три в год, не чаще. А здесь… видите: по углам у косяков пыль, чуть ли не в пол-пальца толщиной, а посредине – чисто. Пользовались, значит. Та-ак… Ну, собственно говоря, смотреть нам здесь больше не на что. С главным мы разобрались, а надеяться, что они нам еще какие-то следы оставили, нет, по-моему, оснований. Культурно работали, без огрехов. Хотя Костя старался говорить спокойно, и явных горделивых ноток в его речи не проскальзывало, но – нет сомнений – душу его переполняли триумфальные чувства. И было от чего – одна из важных и весьма заковыристых загадок была успешно разрешена. И это меньше, чем за неделю расследования. Есть чем гордиться. А кроме того, в их руках теперь было вещественное доказательство преступной деятельности неизвестных злоумышленников, прямо говорящее о том, что убийство было не единичным эпизодом, а только конечным звеном в цепи неких противоправных действий, включавших специальную подготовку и продолжавшихся неопределенно долгое время – может быть, и начиная с июня этого года. Ясно ведь, что ради одно-двухкратного проникновения в институт никто бы такие городушки городить не стал. Всё это было рассчитано на неоднократный и свободный доступ в НИИКИЭМС. – Ну, я думаю, на сегодня всё. Как ты считаешь, Олег? – Тот молча пожал плечами, не возражаю, дескать. – Ладно. Тогда так. Ты сейчас иди сдавай ключи и на сегодня свободен. Вахтеру только ничего не объясняй – незачем ей это знать, а то весь институт будет нашу находку обмусоливать. А завтра с утра в управлении увидимся. Я, наверное, чуть попозже приду – к криминалистам заскочу, пусть сюда кого-нибудь пришлют, зафотографируют всё, посмотрят опытными глазами, ну и дверь приведут в порядок. Ты со всеми материалами дела познакомился? Не полностью, говоришь? Вот и разбирайся, не тяни, должен всё назубок знать. А там решим, что дальше. Двигай. А тебе, Михаил, спасибо за помощь. – Да не за что, – промямлил Миша, понимая, что и это «спасибо» предназначено для ушей еще не ушедшего Олега, – я и не помог вам ничем. – Это не важно. Будем считать, что ты выполнил роль понятого. Подпишешь потом протокол – подтвердишь, что это не мы с Олегом всю здешнюю механику соорудили. Во время описанных разговоров они уже были на улице, и, закрыв двери, Костя опять стал ковыряться в замке. Закрыть его оказалось не проще, чем открыть, но, в конце концов, и эта задача была выполнена. После того, как стажер, наконец, отчалил, Костя уже откровенно и радостно – во весь рот – улыбнулся: – Неплохо мы сегодня поработали – прямо тебе скажу: я и сам не ожидал такого результата. Ты ведь сейчас домой? Не будем сегодня ничего обсуждать – отложим это, надо всё обдумать. По отдельности обмозгуем, а потом и обсудим. Да и устал я, признаться. Ты иди одевайся, а я тебя на автобусной остановке подожду – не стоит здесь бестолку маячить. Давай. Буквально через десять минут Михаил был уже на автобусной остановке, где Ватсона дожидался его Холмс, только что подтвердивший свое право на это высокое звание. Что ни говори, но это именно он настоял на необходимости осмотреть черный ход. Пусть ему помогла не столько логика, сколько опыт, интуиция или что-то еще, неподдающееся строгим формулировкам – да какая, в сущности, разница, что им двигало? – но результат-то налицо. Однако поговорить – хотя бы кратко – сыщикам не удалось: тут же подошел Мишин автобус, и им пришлось быстро распрощаться. Действительно, не ждать же следующего еще полчаса, а то и час. Завтра. Всё завтра обговорим, как сказал Костя уже вдогонку ринувшемуся на штурм автобусных дверей приятелю. Завтра так завтра, – думал Миша, удачно протиснувшись в самую средину салона, где было всё же не так тесно, как у дверей, и на душе у него – несмотря на скомканное прощание – было радостно, – удачно всё начинается, а дальше еще интереснее пойдет. И в самом деле, не успел он включиться в расследование, и сразу такой неожиданный успех – явный шаг вперед. Ведь проблема казалась просто неразрешимой, и все попытки ее решить, хотя бы только теоретически, требовали каких-то немыслимых умственных вывертов, которые вряд ли могли соответствовать реальности. А всё оказалось так просто и даже банально. Было бы некорректно утверждать, что Мишины надежды на завтра и на блистательные успехи наших Холмса и Ватсона были лишь несбыточными иллюзиями. В детективе такого не бывает, не может детективный роман кончаться крахом описываемого в нем расследования. Не будет этого и в нашем романе – успех сыщицкого тандема заранее предопределен выбранным жанром. Но приходится, чуть-чуть забегая вперед, сказать, что еще неведомое персонажам романа завтра принесло им не столько очередные успехи, сколько массу до тех пор не существовавших проблем. Утром в пятницу ни с того, ни с сего – скоропостижно – и прямо на своем рабочем месте скончалась уже знакомая читателю кладовщица Нина. Глава тринадцатая. Гадание на кофейной гуще Приступая после очередного отлынивания и откладывания на завтра (Morgen, morgen, nur nicht heute. Sagen alle[14]… как меня учили в школе, да только всё не впрок) к продолжению своего «творческого процесса» и начиная новую главу о событиях, происходивших в одну из пятниц того, далекого уже, года, я обнаружил, что глава эта – тринадцатая. Не то, чтобы я был чрезмерно суеверен, но верь ты или не верь, а сознание невольно отмечает сочетание, которому людская молва приписывает склонность приносить всякие несчастья и неудачи: тринадцатое и пятница. Тревожно как-то на душе становится – не сулит ли это случайное совпадение некую еще не предугадываемую мною пакость и не напорюсь ли я в этой главе на какие-нибудь невидимые с поверхности литературные рифы? Сумею ли выплыть и благополучно довести свой роман до желаемого конца? Пока что мне удавалось, считаю, выдерживать тот уровень, который я для себя обозначил, так что предыдущими главами я более или менее доволен. Что-то получилось удачнее, что-то послабее, но в целом, на мой взгляд: приемлемо. Не равняю себя – повторюсь – с настоящими писателями, пределы своих возможностей я достаточно отчетливо сознаю, но роман мой получается отнюдь не похожим, слава богу, ни на «Деревенский детектив», ни на «Печальный детектив», ни на прочих собратьев Вайнеров, и это я тоже отчетливо вижу – чего уж тут излишне скромничать. Получается вовсе не плохо – в своем роде, конечно. Не надо меня с Петрушевской или с Пьецухом сравнивать, я в те заповедные для меня дебри и не рвусь – мне бы со своими проблемами справиться. Однако на обдуманно выбранном для себя детективном направлении я стараюсь быть наравне с лучшими. И поскольку написанный до сих пор текст меня, в общих чертах, устраивает, хотелось бы, конечно, на таком же уровне довести его до финала – дотянуть, так сказать, на остатках горючего до завершающей точки. Пусть на бреющем полете… главное, чтобы без аварий. Я потому, наверное, так и завибрировал, замельтешил, что желанный конец повествования, если и не близок еще, то уже замаячил где-то на горизонте. Обидно ведь было бы, исписав такую груду бумаги, оказаться с обломками на руках. Ну да, Бог милостив… Приступаю к изложению событий той самой пятницы. …Тут как назло еще и смерть примешивается – не к добру это всё. Ладно… Как говорится, авось да небось… *** Нина – завскладом химреактивов – умерла, как уже было сказано, в пятницу до обеда. Когда именно, точно никто не знал: около десяти часов ее видели живой и невредимой, а в пол-двенадцатого ее приятельница, заглянувшая в склад перекурить и поточить лясы, обнаружила ее – уже без сознания – на полу у стола, за которым она обычно и сидела, оформляя всякие там требования и накладные, кофейничая, обедая тем, что принесла из дому, ну и так далее. Вроде бы, она еще дышала, но пока вызвали «скорую помощь», пока та приехала – всё было кончено. Приехавшая врачица не стала даже ничего делать и велела звонить в милицию: дальше, дескать, это уже их сфера компетенции – они и тело заберут. Миша, пришедший на работу в первом часу, видел, разумеется, стоявший около института милицейский «уазик», но не обратил на него особого внимания – это уже стало обыденным явлением. Мимо вахты он прошел, не задерживаясь, – их ключа там, конечно, уже не было, так что о смерти кладовщицы он узнал, только добравшись до своего рабочего места. И попал, естественно, в самый разгар обсуждения печальной новости. Может показаться, что такого рода события – как они ни прискорбны и как они чувствительно ни задевают всякого, напоминая о бренности всего живого, – не могут всё же вызвать слишком бурной реакции в трудовом коллективе. Если в организации несколько сот сотрудников, то, понятно, кто-то из них может и умереть – статистика. Более того, такие события должны время от времени случаться в любой достаточно большой организации. Однако, оценивая реакцию в институте на смерть Нины, надо принять во внимание и конкретные обстоятельства, этому событию сопутствовавшие. Во-первых, неожиданность и, можно сказать, стремительность превращения смешливой, разговорчивой, экспансивной Нины в тело, которое заберут. Всё же смерть нечасто разит как молния. Обычно человек сначала долго болеет, неоднократно лежит в больнице, сохнет и вянет, и лишь потом наступает печальный финал. Да и происходит это, почти всегда за пределами его работы, после того, как он, перейдя на инвалидность, уволится, попрощавшись с утешающими его сослуживцами. И когда до них дойдет весть о его кончине, они воспримут ее как прискорбный, но легко предугадываемый результат долгой болезни. Здесь же всё совершилось враз и с пугающей наглядностью. Во-вторых, Нина была хорошо известна в институте. Несмотря на ее в общем-то незначительную должность – что такое завскладом химреактивов? так, что-то вроде лаборантки, – вряд ли в НИИКИЭМСе был хоть один человек, который не знал, кто такая Нина, и так или иначе с ней бы не общался. По своей известности она вполне могла бы потягаться с уже знакомым нам Хачатряном, чья болезнь вызвала столько разговоров, да хоть и с самим академиком. Конечно, директор – фигура, невольно обращающая на себя внимание, и трудно представить себе сотрудника института, не знающего о его существовании. С другой стороны, количество ниикиэмсовцев более или менее регулярно болтавших, хихикавших с Ниной, кофейничавших с нею и отпускавших ей немудреные комплименты во много раз превышало число тех, кого академик когда-либо удостоил хотя бы самого незначительного разговора. Можно смело утверждать, что благодаря своей общительности и тому месту в структуре института, которое она занимала, новопреставленная была одной из самых популярных личностей в их конторе. Никому не надо было объяснять, кто она такая и о ком идет речь. И в третьих, – на этом и покончим, чтобы не углубляться в малозначительные детали, – главная причина того, что смерть одного из рядовых сотрудников произвела на институтский коллектив столь шокирующее впечатление, заключалась всё же в том, что это была уже третья смерть в течение одной недели. Разумеется, нельзя было сказать, что Василий Суренович уже умер. Может, он и до сих пор еще жив – Миша толком ничего не мог сказать о его судьбе – на работе он больше не появлялся – а потому: с глаз долой и из памяти вон. Но в рассуждениях о случившемся с ним институтские витии были почему-то настроены крайне пессимистично: скорей всего, дескать, дни его сочтены, а если выживет, то не исключено, может потом и пожалеть, что не посчастливилось умереть, не приходя в сознание, – лучше, дескать, уж так, чем потом мучиться, ведя существование беспомощного полутрупа. Мне кажется, что они перегибали палку. Конечно, тяжелый обширный инсульт – не повод для оптимизма, но всё же по-разному бывает, и не так уж редки случаи, что, пережив, как раньше говорили, «апоплексический удар», люди в дальнейшем ведут вполне сносное – человеческое – существование. И на солнышке загорают, и прогуливаются под ручку с женой (пусть и ногу при этом подволакивают – что уж тут такого?), газеты читают, смотрят по телевизору «Сельский час» (а сейчас, наверное, какое-нибудь «Пятое колесо» или программу Евровидения), в шахматы играют, с внуками возятся – мало ли чем может заняться человек с ограниченными возможностями. Однако в тот момент настрой в институте был таков, что замдиректора, хоть еще – фигурально выражаясь – не похоронили, но уже, в сущности, вычеркнули из списка живых. Если смерть мало кому известного Мизулина была воспринята большинством как загадочное экзотическое происшествие, не слишком и связанное с НИИКИЭМСом, то в свете последующих событий она уже воспринималась как некий грозный знак небес, намеревающихся разверзнуться над их тихой заводью. Чем уж они вызвали сей гнев свыше, было неясно, но удары судьбы, постигшие одного за другим двух столь заметных в институте личностей, воспринимались как первые симптомы мора, ниспосланного этими самыми небесами на ничем не приметную контору, в которой им всем довелось работать. Такие смутные предчувствия навевали мысль, что тремя смертями дело может и не ограничиться, и склоняли к тому, чтобы тревожно и недоверчиво вглядываться в ближайшее будущее. Никем не высказываемая, но ощущаемая в речах тревога только усугублялась тем, что было совершенно неясно, чем был вызван этот гнев небес. Конечно, грехи у них были – чего тут таить. И у НИИКИЭМСа в целом (как научного учреждения и его трудового коллектива), и у каждого сотрудника как отдельной личности. Но почему именно на них пал выбор небес? Ведь контор, подобных злосчастному НИИКИЭМСу (и, вероятно, не менее отягощенных грехами), огромное количество: всех этих НИИ, КБ, проектных институтов, всяких там неизвестно чем занимающихся СКБ «Салют» и ОКТБ «Горизонт», не говоря уже о прочих (сугубо секретных) «почтовых ящиках». В одном нашем городе таких учреждений – чертова уйма. А попали под раздачу именно они – в чем дело? Думаю (мне кажется, я и Мише это говорил), что в значительной мере такую насыщающую воздух тревожность можно объяснить отсутствием видимой причинной связи между тремя всколыхнувшими НИИКИЭМС происшествиями. Хотя инсульт Хачатряна некоторые и пытались связать со спором в директорском кабинете, а его, в свою очередь, с убийством электрика, но это ведь так – досужие разговоры, а в действительности-то – пшик один. Если бы из гибели Мизулина каким-то образом следовало происшедшее в дальнейшем, то все эти события воспринимались бы как один трагический инцидент – пусть крайне редкий в обыденных условиях, но всего лишь один. Однако никакой рациональной связи между тремя обсуждаемыми – и, подчеркну, тоже весьма редкими – событиями усмотреть было невозможно. Отсюда и впечатление трех снарядов попавших – на протяжении очень краткого времени – в одну воронку. Как будто некие недоступные нашему разуму высшие силы приняли решение и теперь лупят прямой наводкой – с очень точным прицелом – по недоумевающим и с понятной тревогой ожидающим следующего взрыва ниикиэмсовцам. Вероятно, уже в это время кому-то пришла в голову явно высосанная из пальца идея, что несчастья в их институте регулярно выпадают на пятницу. Надо полагать, что, поскольку замдиректора по АХЧ расшибло во вторник, и он в эту закономерность явно не вписывался, автор сей идеи исходил, главным образом, из периодичности появления трупа электрика – тот-то трехкратно выставлял себя на обозрение по пятницам, – притянув сюда и смерть Нины в очередную пятницу. Широкого распространения такое утверждение, ввиду его очевидной надуманности и шаткости, не получило, и всплеск его популярности был еще впереди. Доминировало ощущение сожаления и некоторой растерянности: образ жизнерадостной, добродушной, так и брызжущей здоровьем и жизненной энергией хохотушки Нины никак не вязался с той картинкой, которую многим пришлось увидеть собственными глазами на складе химреактивов, обыденные декорации которого тоже плохо совмещались с наличием мертвого тела. Так что, видимо, почти каждого точила неприятная мысль и ныло под сердцем: предполагаем жить, и глядь – как раз умрем… Ну или что-нибудь еще в этом духе: о краткости нашего существованья и его крайней ненадежности[15]. Правда, многие высказывались, что Нина в последние дни была сама на себя не похожа – в мрачном настроении, молчаливая и даже не улыбающаяся. Что-то ее беспокоило, угнетало, или, может быть, она была сильно раздражена чем-то. Своими бедами она ни с кем не поделилась (что тоже было на нее не похоже), но общее впечатление осталось у многих, кто с ней на этой неделе общался. Может, она уже предчувствовала грозящую ей судьбу (высказывалось и такое мнение) или ощущала надвигающуюся болезнь. Ей бы, наверное, следовало вовремя обратиться к врачам – глядишь, и не дошло бы до такого… Как бы то ни было, а упущенного не воротишь, и жалость к несчастной Нине и ко всем человеческим существам, вынужденным мириться со своим жалким уделом, на какое-то время затопила все четыре этажа институтского здания. Что ощущали те, чье рабочее место было в подвале, Миша не знал, но, вероятно, и у них преобладали те же ощущения, что и у всех прочих сотрудников НИИКИЭМСа. Столь экстраординарное событие напрочь вытеснило из разговоров все предыдущие разглагольствования о «блуждающем трупе», и ничего нового по теме ведущегося расследования Мише узнать не довелось, а свою сногсшибательную новость (как сейчас бы сказали, «хит») о замках на двери черного хода, он, конечно, обнародовать не мог. Молчал, крепко сжав зубы и прикусив язык. Да и как-то поблекло это их открытие на фоне трагической смерти человека. Не «человека вообще» – как это было, например, в случае гибели Мизулина, которого Миша до той поры и знать не знал, – а знакомой, даже симпатичной, вчера еще живой, цветущей женщины. Мишу, как и большинство тех, с кем он разговаривал, сообщение о ее смерти несколько вывело из равновесия и отчасти смазало его бодрый, оптимистический настрой. Никаких серьезных дел наш герой на этот день не планировал, и, взяв в институтской библиотеке несколько ждущих его внимания реферативных журналов, он просидел эти несколько часов за своим рабочим столом, усердно перенося заинтересовавшие его данные на уже распространившиеся тогда особые карточки, имевшие по краям двойные ряды перфорации, дающие возможность их сортировки с помощью обычных вязальных спиц (правда, сам он этой возможностью не пользовался и не знал никого, кто бы это реально делал). Всё это было бы в порядке вещей, но главная проблема, мучившая Мишу, оставалась не решенной. Накануне, при поспешном расставании, и пребывая в состоянии некоторой эйфории от только что совершенного открытия, наши Холмс и Ватсон забыли договориться о следующей встрече, и теперь Миша не знал, как ему связаться со своим соратником (куда ему звонить, он не знал, – тоже их недосмотр) и стоит ли ему в шесть часов идти к Косте домой. К счастью, второй участник сыщицкого тандема тоже обеспокоился отсутствием связи между ними и в начале пятого сам посетил их триста семнадцатую комнату. Заглянув в дверь, Костя поздоровался с теми, кто был внутри, – кивнул и Мише, как уже знакомому человеку (конспиратор, что тут скажешь), – и осведомился, нет ли у них начальника отдела снабжения? – Мне сказали, что он в вашу лабораторию пошел, – пояснил он свой вопрос. Получив отрицательный ответ и заверение, что снабженец здесь и не появлялся, Костя исчез, а Миша, выйдя через пару минут в коридор, увидел поджидавшего его Холмса на лестничной площадке. – Спускайся в туалет – я сейчас подойду, – выдал Костя сквозь зубы, стараясь всем видом дать понять, что задерживаться около него Мише не следует, и на этом их разговор и закончился. Продолжился он лишь после того, как спустившийся на первый этаж Миша дождался в туалете (там, по счастью, в этот момент никого не было) появившегося вскоре приятеля. – Здорово. – Не стал терять драгоценного времени Костя. – Тут такое дело… На всякий случай он открыл в умывальнике воду и вытащил из кармана расческу, после чего продолжил: – Дознание по поводу смерти этой вашей кладовщицы – знаешь ведь об этом? – поручили мне. Присоединили, так сказать, к мизулинскому делу. Само по себе это даже неплохо – неудобно, когда в одном месте работают две разные группы, – натыкаться друг на друга приходится. Но хлопот, конечно, прибавится. Я уже заглядывал в экспертизу – медики предполагают отравление. Что-то им там не понравилось: у рвотных масс какой-то цвет не такой (ее вырвало перед смертью), еще какие-то признаки… Вскрытие они обещали сегодня же сделать, чтобы не тянуть с похоронами, но анализы будут готовы не раньше понедельника. Если выяснится, что здесь самоубийство, то, понятно, дел мне заметно прибавится. Ну да как-нибудь справлюсь, вот и стажера загружу по полной… Но сегодня нам встречаться нет смысла – я и не знаю еще, когда дома появлюсь. А вот завтра… Давай, приходи пораньше: часам к двум – к трем. Сможешь? Тогда и поговорим как следует. Надо нам дальнейший план обсудить. Идет? На том и порешили. *** До того момента, когда в субботу в начале третьего он оказался на пороге Костиной квартиры, Миша успел на сто ладов обмозговать всю имеющуюся у него к тому времени информацию и построить кучу разнообразных гипотез, не исключая и тех, в которых смерть кладовщицы и так, и сяк связывалась с убийством Мизулина. О сути своих домыслов, соображений и вытекающих отсюда умозаключений он в своем рассказе распространяться не стал, пренебрежительно охарактеризовав их как завиральные и сославшись на то, что он их толком уже и не помнит. Однако он прямо заявил, что появился у Кости весь переполненный различными идеями, и беда была не в том, что они были сумасбродными – тогда они казались ему вовсе не такими уж неправдоподобными, – а в том, что каждое предположение тянуло в какую-то свою сторону, и нашему Ватсону (вовсе не собиравшемуся отдавать всю инициативу самозванному Холмсу) никак не удавалось сложить их в целостную и непротиворечивую конструкцию. Рассказчик не забыл подчеркнуть и тот факт, что в своих построениях он явно пытался притянуть внезапную смерть Нины к предшествующим событиям, и, обсудив этот ход его мыслей, мы с ним пришли к совместному выводу, что такое направление его домыслов обусловлено, в конечном итоге, чтением детективов. Наверное, в реальной жизни гораздо проще и разумней предполагать, что в обстоятельствах, аналогичных тому, что происходило в НИИКИЭМСе, обнаруженный в коридоре труп и внезапная смерть завскладом никак между собой не связаны, и что мы имеем дело со случайным наложением друг на друга двух независимых событий. Однако совсем не так обстоит дело в детективах. В этом специфическом жанре появление двух, следующих друг за другом смертных случаев, связанных временем и местом – да и просто включением в сюжет одного и того же романа, – не может оказаться результатом банального совпадения событий. Столкнувшись в детективе с чем-то подобным, читатель резонно предполагает, что некая связь между двумя описанными кончинами должна быть, пусть она до поры до времени и остается ему неизвестной. Если же вдруг по завершении романа окажется, что никакого объяснения, связывающего ее с основным сюжетом, вторая смерть не получила, а появление ее в тексте обусловлено лишь волей автора, читатель будет считать, что он столкнулся с нарушением одной из неписаных конвенций, свойственных детективному жанру, и это, естественно, резко снизит его оценку прочитанного. Введение такого – не вписывающегося в художественную логику детективного романа – эпизода будет восприниматься как неприличная уловка со стороны автора, желающего сбить читателей с толку и заморочить им голову, а потому в хорошем детективном романе таких совпадений и не встретишь. Конечно, выстраивая свои гипотезы, Миша вовсе не пытался сочинить пригодный для детектива сюжет. Однако мы (и сам Миша, и я, да, пожалуй, и читающий эти строки) имеем дело – почти исключительно – лишь с теми преступлениями, о которыми мы читаем в детективах. В нашей обыденной жизни они – слава богу! – достаточно редки, тем более такие ужасные, как предумышленное убийство. И понятно, что, столкнувшись с чем-то подобным в жизни, Миша невольно продолжал мыслить и рассуждать в привычной для него (да и для всякого обывателя, далекого от криминальной изнанки жизни) – детективной по сути – системе координат. Не удивительно, что он – не осознавая этого – пытался вписать всякое из ряда вон выходящее событие в общий сюжет, центром которого было убийство несчастного электрика[16]. Но, как мы увидим чуть позднее, к подобному ходу мыслей склонился и Костя, который, казалось бы, должен был мыслить более прагматично и приземленно – в духе своей профессии. Ведь даже в детективах полицейские (а к ним вполне можно приравнять и наших милиционеров) следуют простейшим и не требующим ни малейшего воображения умозаключениям[17]. Конечно, в детективах их узкие и сугубо тривиальные предположения заводят в тупик, но в реальной-то жизни, похоже, именно такая примитивная логика и оправдывается в большинстве случаев. Свое длительное обсуждение накопившейся к этому моменту информации соратники по сыску начали с результатов обследования черного хода. И это вполне понятно. (На столе, конечно, моментально появился традиционный чай с сушками и овсяным печеньем, купленным Мишей по пути. От предложения сварить пельмени гость отказался, но впоследствии и они дождались своей очереди). Высказываясь по поводу позавчерашнего успеха их расследования, Ватсон не скупился на выражение своего восхищения проницательностью Холмса. И даже через десять лет после этого, описывая мне давний разговор, он продолжал удивляться тому, как наглядно продемонстрировал его компаньон свой талант следователя. Мне ведь и в голову не приходило, что там можно что-то важное найти, – говорил он не без некоторой зависти, но честно отдавая должное заслугам приятеля. Костя, по его словам, хоть и не отвергал лавровый венок победителя и, вероятно, даже гордился тем впечатлением, которое он произвел на своего Ватсона, тем не менее, не соглашался с тем, что полученный эффектный результат можно объяснить его проницательностью. – Я вовсе не предполагал ничего подобного тому, что там оказалось, – втолковывал герой дня Мише. – Я надо сказать вообще ничего не предполагал. И рассуждал очень просто: мы видим, что никакого разумного способа проникнуть в здание у преступников не было – все возможные пути перекрыты. Но ведь они как-то проникали внутрь и так же спокойно выходили наружу. Значит какой-то вход-выход есть. Как там Шерлок Холмс говорил: если отброшены все невозможные варианты, то остается единственный – и он верен, каким бы невероятным он ни казался. Значит надо искать этот невидимый нам вход-выход. А где ж его искать, кроме как со стороны черной лестницы. А уж что мы там нашли, мне и в голову прийти не могло. Тем более, что это найденное окажется таким простым. Миша, надо сказать, оценил деликатность приятеля, использовавшего в своей речи оборот мы нашли и тем самым разделившего свой успех на всех участников операции. И я тоже считаю, что такая позиция, занятая Костей при подведении итогов, дорогого стоит, и свойственна далеко не всем Холмсам (равно как и Ватсонам). Вот – тоже ведь милиционер, как и все те, человеческих качеств которых мы уже как-то касались, – а ведь грубым, бесчувственным держимордой его не назовешь. Тут тебе и какая-никакая, а всё же проницательность – эффект-то налицо, чем его ни объясняй, – тут тебе и деликатность. И где же тут можно усмотреть пресловутую профессиональную деформацию личности? Правда, следует признать, что Костя в те годы был еще очень молодым милиционером. Каким он стал в дальнейшем, нам знать не дано, может, и действительно, очерствел и окостенел со временем, но почему бы ему и спустя годы не сохранить в душе те самые черты, которые тогда склонили Мишу уважительно взглянуть на своего – ранее вовсе не замечаемого – одноклассника. Хочу еще отметить, что в своем изложении их разговоров рассказчик, описывая хитроумие и одновременно простоту бандитского «изобретения» (а как еще иначе назвать такую переделку запоров), употребил выражение: лучшее – враг хорошего. До того я не то что бы не понимал смысла этого присловья, но плохо представлял себе, чему оно может соответствовать в реальности. Обычно ведь его употребляют в смысле: хватит, дескать, корячиться, и так сойдет. Предостерегают, так сказать, от излишнего рвения. Однако наглядных примеров явного отрицательного результата такого рвения мне как-то не попадалось. И вот здесь, слушая Мишу, я воочию убедился в правоте пословицы. Ну, – поточнее сформулирую – пусть, в возможности такой правоты при некоторых обстоятельствах. Действительно, чего добивался тот, кто решил навесить на дверь дополнительный внутренний висячий замок (ясно, что наружный замок существовал и до того)? Нет сомнений, он хотел повысить надежность запоров на редко используемой и находящейся вне постоянного контроля двери. И, вроде бы, он своей цели достиг: дверь стала заперта надежнее, а следовательно, и лучше, чем это было при наличии одного наружного замка. Было хорошо, а стало еще лучше. Ни войти, ни выйти, пользуясь только этой дверью, стало невозможно. Тот, кто попытался бы это сделать, даже имея ключи к обоим замкам, в любом случае, должен был пройти через другие двери. Если же они были ему недоступны, задача становилась совершенно неразрешимой. Куда уж надежнее? Но на деле, вышло наоборот: такая конструкция из двух замков позволила жуликам беспрепятственно пользоваться черным ходом, сохранив полную видимость его гарантированной неприступности. Лучшее, таким образом, не только не упрочило надежность запоров, но и полностью устранило эффективность того простого, однако в общем-то хорошего запора, который существовал до попытки его улучшить. Толстой в «Войне и мире» мимоходом заметил, что глубокий смысл народной поговорки не в ее собственном содержании – оно либо банально, либо спорно (и почти для каждой поговорки можно найти другую, в которой утверждается прямо противоположное), – а в метком ее употреблении. Эти народные изречения, – по его словам, – кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и… получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати. Глубина и верность толстовского взгляда на поговорки стала ясна мне именно в тот момент, когда Миша ввернул в свой рассказ это самое присловье про лучшее и хорошее. Употребленное моим собеседником как нельзя кстати, оно выявило самую суть описываемой ситуации, послужило, так сказать, ярлычком, указывающим на главную ее черту, и тем самым определило место описываемого случая среди прочих жизненных явлений. Говоря вообще, поговорка – не утверждение о реальности. Куй железо, пока горячо или Поспешишь – людей насмешишь – ну, что это за суждения? какой в них смысл? Но, сказанные вовремя, они становятся знаком ситуации, ее наименованием и, соответственно, выражают взгляд говорящего на конкретный случай. Если наименование адекватно рассматриваемой реальности, именно его мы и воспринимаем, как меткое, кстати сказанное народное слово. Я здесь, конечно, ушел в сторону от рассказываемой истории, но не мог удержаться, чтобы не высказаться по поводу великого писателя. Мнение о том, что Толстой при всей своей гениальности и несравненной мощи литературного таланта в качестве мыслителя ничего особенного из себя не представляет, стало, можно сказать, общепринятым. И дело здесь не столько в непререкаемом авторитете вождя пролетарской революции, пренебрежительно оценившего мыслительные способности своего идейного противника, сколько в общеинтеллигентском отношении русской мыслящей публики к ретроградным тенденциям в творчестве Толстого. Писатель он, конечно, замечательный – но ведь он, наверное, и Дарвина по достоинству не оценил, что же говорить о его высказываниях о микробах, о какой-то особой мудрости всех этих Ерошек, Лукашек и Каратаевых, о его взглядах на современное искусство, да и вообще на прогрессивное развитие человеческого общества. Ясно же, что во всех этих случаях он заблуждался, недопонимал, мыслил путано и противоречиво, шел на поводу отсталой крестьянской массы, разделяя с нею ее предрассудки, и вообще, частенько говорил очевидные глупости. Как ни относись к Ленину, но с этим-то его диагнозом – пусть только в общем и целом – приходится согласиться. Не может современный образованный человек считать Льва Толстого глубоким мыслителем. Боюсь, что многие из моих возможных читателей склонны будут подписаться под таким выводом. Но я с ним категорически не согласен. И, собственно, поэтому решился на подобное – мало подходящее для романа – отступление. Не думаю, что я так уж сильно рискую уронить свою литературную репутацию в глазах читателей – в своем предыдущем романе я отваживался и не на такие еще отступления. Чего уж мне теперь бояться? По-моему, Толстой был умнейшим и проницательнейшим человеком, способным увидеть – в их истинном свете – множество проблем, ускользающих от внимания обычного человека или предстающих перед ним в нерасчлененном, запутанном и недоступном для понимания обличьи. Вовсе не обязательно во всем соглашаться с Толстым, но нужно хотя бы отчетливо осознавать тот уровень, на котором мыслил этот самый бестолковый путаник, и, уже исходя из этого, пытаться разобраться с его высказываниями по тому или иному поводу. Надо, по крайней мере, сдерживать себя, соразмеряя свою критику с истинным величием мыслей Толстого, и не поддаваться соблазну объяснять всё, с чем мы не соглашаемся и что нам непонятно, общеизвестной недалекостью толстовского ума. Он где-то сказал: Если ты ещё не дошёл до понимания того, что две очевидные истины могут противоречить одна другой, ты ещё не начинал мыслить[18]. Чем эта сентенция слабее гегелевских раздвоения единого и тождества противоположностей? Не говоря уже о том, что ее глубина и ясность выражения намного превосходят всё когда-либо сказанное кем-то из тех патентованных русских мыслителей, кто снисходительно извинял Толстому слабость его мышления за его заслуги в художественном творчестве. Разумеется, Толстой вовсе не нуждается в защите со стороны всяких там провинциальных любомудров и сочинителей детективных романов. Он и сам за себя может постоять. Но дело здесь не в Толстом, а в моем желании хоть как-то поучаствовать в благом деле и внести свои три копейки в исправление перекосов общественного сознания. Захотелось мне – вот я и высказался. А вы уж теперь сами, как вам угодно, оценивайте мое высказывание и его уместность в тексте детектива. Никто не в состоянии лишить такого права читателей – в том числе и вас. Что же касается наших сыщиков, то их разговор, начавшийся с обсуждения переделанных запоров черного хода, довольно быстро перешел на другие темы. Тут надо сказать, что по указанию Кости двери на следующий же день были возвращены в исходное состояние, а замки заменены, но обнаружить на месте какие-либо улики техэкспертам не удалось, жулики работали аккуратно и никаких следов не оставили. А посему единственный – но, тем не менее, весьма существенный – вывод, к которому смогли прийти сыщики, гласил: преступники – кто бы они ни были – неоднократно посещали институт (в «неурочное», если так можно выразиться, время) и с самого начала (то есть, надо полагать, задолго до убийства электрика) были озабочены тем, чтобы обеспечить себе свободный вход и выход. В противном случае не было бы ни малейшего смысла возиться со всеми этими техническими городушками. Но что они делали в институте и ради чего старались создать для себя постоянный хорошо замаскированный лаз в здание, оставалось неизвестным. Ни одной хотя бы как-то обоснованной гипотезы на этот счет ни тот, ни другой из соратников по сыску предложить не смогли. Эта ниточка расследования не то чтобы оборвалась, но куда она может вести, было абсолютно неясно. Таким образом, всё внимание сыщицкой пары поневоле переключилось на событие, о котором они мало еще что могли знать, но которое неожиданно стало частью их – и без того запутанного – расследования. При этом Миша не успел даже заикнуться о своих завиральных, как он сам выразился, идеях, связывающих смерть завскладом с предыдущими происшествиями. Костя взял инициативу на себя и – совершенно неожиданно для приятеля – повел разговор в том же самом направлении. По его словам, ситуация складывалась так, что данное ему поручение разобраться с внезапной смертью кладовщицы может оказаться не случайным довеском, который ввиду его незначительности спихнули на первого попавшегося под руку сотрудника, а реальной частью расследования, ведущегося по делу о смерти Мизулина. Пока предполагалось, что смерть Нины была вызвана естественными причинами, никаких хлопот с этим делом не ожидалось: надо было только забрать акт судебно-медицинской экспертизы, опросить двух-трех свидетелей и написать несколько бумажек. – Тут и следователь никакой не требовался, – разъяснял Костя, – обычное формальное дознание по случаю внезапной смерти – этим райотделы занимаются. Мне и столкнули эту бодягу только потому, что я уже здесь был, – чтобы никого другого не привлекать. Но медики считают, что это отравление, – я им звонил вчера, уже после вскрытия. Они, конечно, как всегда, ни черта прямо не говорят, но предупредили, чтобы я был готов к такому заключению. Значит, почти на сто процентов уверены. Во вторник, а, может, и в понедельник к вечеру, обещали сделать анализы. И вот теперь смотри: если, действительно, отравление, то это – совсем другой коленкор. Значит, либо самоубийство, либо того хлеще – убийство. И так, и так: надо заводить уголовное дело и разбираться. Нутром чувствую: хлопот тут будет выше крыши. Правда, если выяснится, что причины ее смерти к институту и к этому электрику отношения не имеют, я буду требовать, чтобы дело передали кому-то другому, – думаю, отказа мне не будет. Но это когда выяснится, а кто выяснять-то будет? Мне и придется с этим возиться. Теперь уж поздно отнекиваться и увиливать – наши начальники страсть не любят, когда им подкидывают какие-то проблемы. Ты с ними столкнулся – ты и разгребай, а к начальству иди с готовым решением. Ладно. Это всё еще впереди – видно будет, что делать. Пока что давай разберем самый сложный вариант. Он хоть и наиболее запутанный и трудоемкий, но – черт его знает! – может, в нем и плюсы какие-то обнаружатся. Будем исходить из того, что между смертью кладовщицы и убийством нашего подопечного Мизулина есть какая-то достаточно тесная связь. Может такое быть? Теоретически – не исключено. А в реальности – кто ж это может сказать?