Как рассказывалось, пресловутый замдиректора уже с утра был настроен о чем-то переговорить с академиком и, как только тот появился в институте (это было около одиннадцати часов), немедленно зашел к нему в кабинет. О чем шел разговор, секретарша слышать через двойную дверь, отделявшую кабинет от приемной, не могла и только задним числом предположила, что речь шла о какой-то конфликтной ситуации и что разговор шел на повышенных тонах. Ни о каких предположениях речь бы и не зашла, если бы в одиннадцать часов ниикиэмсовская Серна Михайловна[10], слегка приоткрыв дверь, не заглянула в кабинет, чтобы напомнить своему шефу, что пришел проректор мединститута, заранее договаривавшийся с академиком о встрече на этот час. За несколько секунд, на которые дверь оставалась открытой, ей удалось услышать только одну фразу: я из-за ваших друзей в тюрьму садиться не собираюсь. Произнесший ее Хачатрян стоял к двери спиной, и лица его секретарша не видела, но по тону и по положению собеседников – оба стояли на ногах – опытная и тонко разбирающаяся в оттенках взаимоотношений начальников с подчиненными свидетельница этого разговора сделала безошибочный вывод: спорят о чем-то. В ответ на сообщение о пришедшем посетителе директор попросил ее извиниться за задержку: – Пусть подождет минутку. Мы сейчас закончим. Собственно говоря, на этом весь инцидент и закончился. Ничего из ряда вон выходящего за этим не последовало. Правда, пришлый проректор был, наверное, недоволен столь неучтивым приемом со стороны почти равного ему по рангу начальника, и за те пять или семь минут, прошедшие до того, как Хачатрян покинул директорский кабинет, он дважды демонстративно взглядывал на часы. Но это и всё. По лицу вышедшего нельзя было предположить, что он только что выдержал серьезный разговор с вышестоящим начальником, – никакой особой взволнованности, раздражения или гнева: ничего указывающего на произошедшую баталию (если таковая, действительно, имела место). Да и не следовало этого ожидать от замдиректора, не склонного обнаруживать свои чувства и всегда умеющего держать себя в руках. Скорее, последствия произошедшего разговора можно было бы усмотреть в несколько необычном поведении академика – похоже, у него появились некие срочные дела. Наскоро разделавшись с мединститутским коллегой и даже не велев приготовить и подать кофе, чего следовало ожидать в соответствии с принятым в институте этикетом, – слава богу, хотя бы проводил посетителя до дверей и преувеличенно сердечно с ним распрощался, – глава НИИКИЭМСа распорядился соединить его с одним из отделов министерства, после чего дал задание секретарше заказать ему на вечер билеты в Москву и созвониться с ведомственной гостиницей. Заявил пытавшемуся побеседовать с ним завлабу, что ему некогда, и отложил обсуждение всех проблем на неопределенное «потом». Вызвал завкадрами и велел подготовить приказ о своей командировке в министерство на десять дней, оставив «на хозяйстве» зама по АХЧ, и сразу подписал еще чистый подготовленный для этого бланк. Секретарше дал указание переадресовывать всех желающих с ним свидеться Хачатряну и заму по науке, с которым он недолго о чем-то переговорил, после чего вызвал машину и распрощался, так что не прошло и полутора часов с момента, когда секретарша не вовремя заглянула в кабинет шефа и услышала нечто не предназначавшееся для ее ушей, как глава НИИКИЭМСа надолго отбыл из вверенного ему учреждения (покинув одновременно и страницы нашего романа – насколько я могу сейчас сообразить, больше ему здесь появляться незачем). Строго говоря, ничего особенного и привлекающего всеобщее внимание не произошло. Ну, решил академик отправиться в Москву, хотя до того никто не слышал о его будущем отъезде, – мало ли какие могли у него появиться соображения и какие вопросы он собирался решать в столичных «коридорах власти». На то он и директор, чтобы не отдавать никому отчета в своих планах и изменять их в любой момент по своему усмотрению. И если бы не последовавший за этим инсульт у зама по АХЧ, вряд ли кто-то придал бы значение его спору с академиком (предполагая, что спор, действительно, был) и даже случайно подслушанной фразе. Надо полагать, что подобные споры происходили и до того, но никакого обсуждения не вызывали – даже на втором этаже, в непосредственной близости к начальственным кабинетам, что же говорить о Мише и его коллегах, обитающих в удаленной от центров власти 317-ой комнате. Им-то что до этого? Не заболей Хачатрян, и никто бы не узнал обо всех этих мелких подробностях, и уж точно, никому бы не пришло в голову связать такую ерунду с загадочным, потрясшим публику убийством в институте. Однако последовавший за разговором в директорском кабинете гипертонический криз у одного из участников, приведший его на грань жизни и смерти, как бы удостоверил серьезность конфликта между академиком и его замом, а прозвучавшее слово тюрьма направило на мысль о том, что за таким конфликтом и стычкой институтских руководителей кроется какая-то криминальная история. Такая цепочка умозаключений: разговор – спор – болезнь замдиректора – слово «тюрьма» – криминал – связь с убийством, была чрезвычайно шаткой и искусственной. Нетрудно было подвергнуть ее сомнению и свести к нулю – что и было тут же проделано институтскими умниками, – но в ней была и притягательная простота: каждой мелочи нашлось в ней правдоподобное место, а отсюда и тот интерес, который вызвал этот слух. На Мишу, во всяком случае, он произвел заметное впечатление. Может, и чепуха все эти глубокомысленные рассуждения и притягивания за уши, но что-то в этом есть, – решил он уже на пути к дому своего будущего коллеги по сыску, берущего на себя роль Шерлока Холмса. – Надо будет рассказать Косте, может, он чего знает. И как следует обдумать это. Вдруг Хачатрян не случайно заявился в институт в субботу – мало ли как могло быть? Когда Миша оказался в Костиной квартире, то первое, что он сказал: – Да. Я согласен. Еще стоя в малюсенькой узкой прихожей, новоиспеченные компаньоны, широко улыбаясь и крепко сжимая друг другу руки, окончательно закрепили свой договор – ударили, так сказать, по рукам. Их совместное следствие по делу о ходячем трупе началось и стало раскручиваться со всё нарастающей скоростью. В этот раз Миша задержался допоздна и ушел только в одиннадцатом часу. И всё это время новоявленные советские Холмс и Ватсон сидели за столом и обсуждали то, что было им известно к тому времени. Отвлекаться на какие-то не относящиеся к делу темы им было не только некогда, но и вовсе не приходило в голову. Правда, Костя – надо отдать ему должное как хозяину – основательно приготовился к приходу гостя и смог накормить его незатейливым, но вполне сносным ужином, а уж замечательного индийского чая они выпили за вечер почти два полных чайника (большинство, наверное, еще помнит те стандартные эмалированные советские чайники, которые вмещали, пожалуй, литра три воды и которым в ту пору почти и не было альтернативы). Но чай чаем, а их разговоры по делу практически не прерывались на протяжении всех этих пяти часов, так что домой Миша отправился основательно вымотанный. Как и собирался, он достаточно подробно изложил своему Холмсу самые свежие институтские слухи об инсульте, поразившем замдиректора, и о предшествовавшем ему споре в кабинете академика. Костя слышал об этом впервые, поскольку в этот день даже не заезжал в их институт – почти весь день он провел в местном отделении «Рослифттехмонтажа», где последнее время работал погибший Мизулин, беседовал с разными людьми и пытался нащупать какие-нибудь ниточки, связывавшие покойного с кем-то, еще неизвестным следствию, но, возможно, обладавшим важной информацией. Сразу скажу, чтобы к этому не возвращаться, ничего существенного ему выяснить не удалось. Единственное, что дружно отмечали все, работавшие вместе с Мизулиным, это его разительная перемена за последний месяц: просто другим человеком стал; он и не распространялся особо, но видно же, что не пьет он… совсем не пьет, завязал. Конечно, факт этот был уже известен из рассказа мизулинской соседки, но важно, что он подтверждался и другими независимыми свидетельствами. Однако пояснить такую перемену в человеке, у которого выпивка была главным интересом в жизни в течение многих лет, никто не мог или не хотел делиться своими знаниями с милицией. Так вот, Костя с интересом выслушал Мишино донесение с поля боя, но был не склонен придавать ему особого значения, а связь между болезнью Хачатряна и убийством в институте и вовсе отверг, как надуманную и ничем не подтверждаемую. – Вот вы все прицепились к словам в тюрьму садиться, – постарался он разъяснить свою позицию Мише, – а что они фактически значат? Да ничего, скорее всего. Так, оборот речи. Все же руководители понимают, что посадить можно любого из них – и на вполне законном основании. Вот возьми и назначь сейчас серьезную ревизию – не только по бумажкам, а по существу – хоть вашего института, хоть этого «Рослифттехмонтажа», да хоть любой конторы – и дай задание накопать столько, чтобы кого-то можно было отдать под суд, и я тебе гарантирую, накопают выше крыши. И в вашем институте, и где угодно. Тут тебе и фиктивные шоферские путевые листы, и закрытые наряды на ремонт того и сего, премии за внедрение новой техники, списание бензина, оборудования, материалов, спирта. Вы ведь пьете казенный спирт? Ну вот, два ведра в месяц, говоришь, списываете на лабораторию. Процентов двадцать идет на выпивку и растаскивание по домам, еще треть – как минимум – на оплату услуг: остановленному на улице шоферу за то, чтобы привез вам какой-нибудь груз, сантехнику, стеклодуву, инженеру со стороны, который чинит ваши приборы, и так далее и тому подобное. Каждый случай вроде бы пустяковый – что такое двести граммов спирта? – но если посчитать за год, то завлаба вашего можно уже закатать за хищение соцсобственности в крупных размерах, а вы все пойдете с ним подельниками[11]. Может завлаб, испугавшись ответственности, прекратить такие «хищения»? Никак не может – иначе вся работа застопорится. А на уровне директора размеры таких ухищрений и махинаций на порядок больше. И все это понимают. Вот так-то. Без постоянного нарушения законов, правил, инструкций нельзя ни работать, ни руководить работающими. Не хочешь ничего преступать, не берись за руководство, а если руководишь, не забывай, что тебя можно в любой момент посадить на скамью подсудимых, была бы на это политическая воля. Я тебе больше скажу: у нас в милиции точно та же картина – еще и хлеще, чем в вашем задрипаном институте. Прости уж, что я так выразился: у вас все-таки тихое болотце, а у нас всё гораздо острее и рисковее. А потому, обсуждая почти любой сложный производственный вопрос, можно сказать, что я, дескать, не желаю в тюрьму садиться – использовать такой довод как аргумент в споре. А вы говорите: криминал. Ну да, в определенном смысле, криминал, но к убийству-то как это пришьешь? Слушая Костину уничтожающую критику, Миша не мог с ней не согласиться: да, всё так, нельзя же каждое оброненное в споре и вырванное из контекста слово считать уликой – мало ли что оно могло значить. Более того, когда он рассказывал о недавних происшествиях в НИИКИЭМСе и невольно пытался подвести хоть какую-нибудь базу под заинтриговавшую его цепочку выводов, гипотетически связывавшую спор в кабинете с убийством Мизулина, он сам уже чувствовал исключительную хлипкость такой конструкции и ее очевидную неубедительность. В самом деле, дружки академика, занимающиеся преступной деятельностью и зачем-то убивающие несчастного электрика (он-то как в эту компанию затесался?), и тут же замдиректора, не желающий встревать в эту историю, но вынужденный их покрывать под давлением своего начальника – просто чушь какая-то. Ни в какие ворота не лезет! Однако обсуждение принесенного Мишей в клюве слуха и связанных с ним предположений заняло у наших сыщиков лишь очень небольшую часть того первого вечера, в который началось их тайное – и параллельное с официальным – следствие. Большую же часть времени занял Костин подробный рассказ о всех материалах, составляющих порученное ему уголовное дело. При этом он не ограничивался лишь подшитыми к делу бумажками (рапортами, протоколами, ответами на запросы и так далее), а пересказывал и то, что ему успели сообщить все, до того принимавшие какое-то участие в распутывании этой истории, начиная от лейтенанта Одинцова и прочих уже известных читателю персонажей. Знакомя своего соратника с уже известными милиции фактами, Костя одновременно пытался и упорядочить имеющиеся сведения, как-то логически связать их и ранжировать как по степени достоверности, так и по потенциальной ценности для будущего расследования. Ясно, что такой подход к изложению материала невольно требовал внесения в чисто фактическую канву определенных допущений и гипотез – без них вся информация превратилась бы в груду разрозненных, ни о чем конкретном не свидетельствующих фактов. Миша, по мере сил, тоже высказывал кое-какие соображения, но на этот раз больше, конечно, слушал, чем участвовал в обсуждении. Я не собираюсь сейчас детально передавать Костину интерпретацию описанных событий. Основное читателю уже известно – конечно, уже в Мишиной интерпретации, – а конкретные предположения и догадки, которые были высказаны Костей в том разговоре и имели определенное значение для понимания хода мыслей наших сыщиков, у нас еще есть возможность изложить в последующих главах. Здесь же мне остается только сказать, что на пути домой изрядно утомленный Миша – голова у него просто вспухла от обилия свалившейся на него информации, – перебирая детали услышанного, все больше утверждался в мысли о том, что при тщательном рассмотрении вся эта история представляется еще более загадочной, нежели тогда, когда он услышал ее в первый раз от своих коллег по институту. Даже бабьими бреднями ее не объяснишь. Глава двенадцатая. Первые радости и очередные утраты На следующий день после этого запоминающегося вечера, так резко изменившего всё направление Мишиных мыслей и его планов на ближайшее будущее, наш герой решил несколько расслабиться и выспаться наконец-то, а на работу пойти попозже – часам к двум, а то и к трём. Как уже говорилось, при обычном для него и его коллег-мэнэсов графике работы, он мог бы и вовсе пропустить денёк. Никто бы на это и внимания не обратил. Экспериментов на этот день он не планировал – да и какие теперь эксперименты? Не до них. Подождут. С подопытными кроликами или морскими свинками они, слава богу, дела не имели, а реактивы как лежали в банках, так и будут лежать хоть месяц, дожидаясь своей очереди. Да и вообще, работа, как известно, не волк… Но всё же в институт надо было пойти. Во-первых, желательно кое-что сделать – собственно говоря, надо было обсчитать и записать в рабочий журнал результаты, полученные во вчерашнем опыте, пока все его моменты были свежи в памяти и не надо ломать голову, какая цифра, наспех записанная на листочке бумаги, что значит. А во-вторых… Конечно, главная причина, заставившая Мишу тащиться на работу, была вовсе не в этом, а в договоренности встретиться там с Костей. В ходе их вечернего обсуждения тот выразил желание более детально разобраться с лестницей черного хода (причем новоиспеченный Ватсон должен был ему в этом ассистировать) и предложил, не откладывая эту задачу на потом, встретиться на следующий день в полседьмого – когда большинство сотрудников уже ушло с работы. Миша, правда, довольно скептически отнесся к этой идее, что тут же открыто и высказал (его Холмс сам ведь требовал критического отношения к своим выводам и гипотезам): в чем там разбираться-то? Уже на три раза там всё осмотрено. Ваши же сотрудники разбирались. Но Костя стоял на своём, хотя и не мог толком объяснить, что он собирается там увидеть. Не нравится мне это, – только и смог он заявить в ответ на Мишины сомнения. – Всё, вроде бы, закрыто-запечатано, мышь не проберется, а бандиты туда-сюда шастают без всяких препятствий. Хочу своими глазами посмотреть, пощупать, обнюхать – как это так может быть? – А почему ты именно к этой лестнице цепляешься? – продолжал упираться Миша. – Ну, а где еще они могли пролазить? На окнах решетки. Я не верю, что они через второй этаж лазили – теоретически это, может быть, и осуществимо, но на деле надо совсем дураком быть, чтобы такой путь выбрать. А здесь не дураки действовали. – Пусть… А через главный вход? – Э, нет! Через парадный подъезд им ходу нет. Здесь без ведома вахтера им ничего не светит. Она непременно должна быть с ними в сговоре. – Так… Ладно, об ее участии в шайке говорить нет смысла. Тут я согласен, иначе к чему эти вызовы милиции и вся эта канитель, но… – Миша был не из тех, кто в споре быстро сдается, сраженный каким-то неопровержимым фактом. – Почему не предположить, что ваш лейтенант был прав и что бандюги запугали вахтершу и вынесли труп через главный вход? А после этого ей уже и деваться было некуда – что скажут, то и сделает. Тут Миша сгородил явную чушь, и Костя этим моментально воспользовался. Похоже, что как спорщик он мало чем уступал своему партнеру в сообразительности и изворотливости. И почему мы его тупицей в школе считали, – сам же недоумевал потом мой рассказчик. – Шустрый такой парень оказался. Вполне мог бы и в нашей компании прижиться. Думаю – это я уже сейчас думаю, – что главное Костино отличие от Миши и его приятелей – начитанных болтунов и остряков – было в развитой прагматичности будущего юриста и сотрудника следственного отдела. Есть такие ребята, которые уже со школы понимают, что умение быстро решать геометрические задачки и, вообще, принадлежность к числу лучших учеников в классе никакой особой пользы человеку принести не могут. А посему, стоит ли копыта драть? Исходя из этой – здравой, в общем и целом, – мысли (иногда я даже жалею, что она не пришла мне в голову гораздо раньше, – хотя главное тут, наверное, в складе характера), юные прагматики и не пытаются конкурировать с лучшими учениками (особенно, если не питают какого-то пристрастия к одному из изучаемых предметов) и учатся спустя рукава: лишь бы не нарываться на опасность остаться на второй год. А при взгляде со стороны (то есть в глазах своих одноклассников и учителей), они – независимо от их реальных способностей и уровня интеллекта – практически не отличаются от тех истинных тупиц, которые и при всем старании не могут толком усвоить курс школьных наук. Как учился Костя в институте, мы не знаем, но можем предположить, что и там он следовал уже испытанной линии поведения: лавров не стяжал, но экзамены исправно сдавал, да кое-что, наверное, и воспринял из изучаемых учебных дисциплин. А обнаруживать свои – не такие уж и малые, как выясняется, – способности он счел необходимым лишь тогда, когда в его руках оказалось настоящее дело, чьи результаты могли серьезно повлиять на его дальнейшую судьбу. Однако вернемся к той дискуссии, которую вели наши герои. – Какой еще труп они вынесли? – мигом среагировал Костя. – Это Одинцов мог такое предполагать – будем даже считать, что не без оснований. Но мы-то знаем, что никакого трупа не было. Или ты иначе считаешь? – Ну да, ну да, – смешался Миша, – тут я глупость сказал… Он немного помедлил, сконфуженный своей оплошностью, но, тем не менее, не сдался окончательно, а попытался зайти с другого конца: – Кстати говоря, тебе не кажется, что главное во всей этой истории – как раз этот самый труп: то он возникает, то исчезает… Пусть всё остальное тоже непонятно – кто? как? с какой целью? – но всё прочее, по крайней мере, не противоречит законам физики, а это ведь ни в какие ворота. Не правильнее ли было бы с этого несуразного факта и начинать? Если бы мы в нем разобрались, то вполне вероятно, и всё остальное стало бы намного понятнее. Как, Холмс, считаешь? Надо ведь искать противоречие, за которое можно зацепиться, – такую вот несуразность – а через него и вся картинка должна проясниться. – Да. Это ты верно говоришь. Костя ненадолго приостановился – видимо, стараясь поточнее сформулировать то, что собирался сказать, – и продолжил уже начатую мысль: – Тут я с тобой полностью согласен. Главная изюминка – этот самый «ходячий труп». Именно он ставит всех в тупик, и благодаря ему это – рядовое, в общем-то, – убийство вызвало столько разговоров и обратило на себя внимание высокого начальства. Так-то чего в нем примечательного? Ну, зарезали какого-то алкаша-электрика – то-то делов? Обстоятельства таковы, что сходу ясно, не по пьянке пырнули, и, по всей видимости, за этим какая-то более или менее серьезная криминальная история. Скорее всего, какие-то деловые в это замешаны. Замочили, так сказать, подельника за какие-то грехи. Но и только. Непонятно, кто убил, за что и как он это проделал. Ну, так это и в большинстве подобных дел неизвестно. С этой стороны, всё как всегда. Миша внимательно слушал рассуждения своего Холмса, и как-то уже потерял желание дальше спорить, а Костя продолжал излагать свои соображения: – Вся загвоздка в этом трупе и его мистических перемещениях. Если бы не он, не над чем было бы голову излишне ломать, хотя и без него здесь достаточно невыясненных обстоятельств. Но, подчеркну, обыденных обстоятельств: таких, с которыми может столкнуться любое следствие. Не такой бестолковщины, как мы имеем с чертовым трупом. …Я вовсе не хотел обидеть покойного, – поправился он, заметив, что его собеседник слегка поморщился, – просто неудачно выразился. Какой бы он ни был при жизни, пусть с ним уже там, на небесах, разбираются. Aut bene… Забыл, как там дальше… (Aut nihil, – закончил про себя Миша, подумав в очередной раз, – смотри-ка, юридическое образование… по-латыни шпарит). – Так вот. Я тоже считаю, что центральный пункт в этом деле – по крайней мере, в том, что нам про него известно, – это многократные появления «трупа» (что там на самом деле появлялось, мы можем только гадать, но выглядело это как труп, который, в конечном итоге, и был обнаружен). Можно сказать, что эти появления/исчезновения и есть самая загадочная деталь во всём деле. И ты, по-моему, совершенно прав в том, что, если бы нам удалось эту загадку разгадать и понять, кто, каким образом и, главное, зачем придумал и осуществил всю эту чертовщину, мы бы сделали большой шаг вперед – может быть, и решающий шаг в раскрытии дела. Всё это так. Я и сам, конечно, уже об этом думал. Но все такие рассуждения – бесспорные, по-моему, – взгляд лишь с одной стороны. А с другой… Вот смотри, как я рассуждаю, – и попробуй придраться. Не надо придирки в вату оборачивать, формулируй прямо в лоб. Не миндальничай, не бойся меня обидеть. Я, если и обидчив, то в меру… в деловых вопросах, я имею в виду. – Костя ухмыльнулся, но прерываться не стал. – Я веду к тому, что найти ответ на эту – очень важную, как мы условились, – загадку мы сейчас не в силах. Не вижу никаких зацепок, отталкиваясь от которых, мы могли бы что-то сделать, что-то узнать, выяснить, что могло бы натолкнуть нас на желаемое решение… Проще простого было бы объяснить всю загадочность тем, что вахтерша банально врёт (сочиняет, галлюцинирует – не важно!), и никаких появлений/исчезновений не было. Правда, тогда пришлось бы обосновать: зачем? в чем здесь ее корысть? Но это дело второстепенное, а главное, при таком объяснении бóльшая часть загадочности исчезает сама собой. Всё становится намного проще, так что такой путь рассуждений выглядит наиболее перспективным, если не очевидным. И всё бы хорошо, но этот путь – а ведь на него, в конечном итоге, свернули те, кто начинал заниматься этим делом, – пройден уже до логического, можно сказать, конца. Всё замечательно объяснилось, и диагноз уже бабке поставили, порадовались, что дело не стали открывать, и… опа-на, приехали! Опять он появился. И тут уже налицо факт, который никакими выдумками не объяснишь, – самый реальный труп, со всеми вытекающими подробностями. Значит надо начинать всю канитель сначала. Теперь ясно, что в первые разы труп был ненатуральный (Мизулин, чтобы ты не сомневался, до последнего дня исправно ходил на работу – меня в этом десять, по меньшей мере, человек заверили в ихнем «Лифтмонтаже», да и соседка утверждала, если помнишь, что он только в восьмом часу в пятницу покинул их квартиру – жив, значит, был) и только потом этот «псевдо-труп» натурализовался – и проделал это убедительнейшим образом. Так что мы теперь должны об этом думать? Единственное, что можно предположить: кто-то (скорее всего, сам Мизулин) дважды выступал в виде будущего трупа и затем, не дожидаясь аплодисментов, стремительно исчезал со сцены. Такой вот остроумный розыгрыш. Чушь какая-то! Зачем весь этот маскарад? Чего они хотели добиться таким образом? Я не понимаю. И главное, не вижу, с какого бока можно к этой чепухе подъехать, чтобы хоть что-то понять. Если у тебя есть какие-то мысли, выкладывай. Но погоди чуть-чуть, я сначала закончу свои рассуждения – я уже к выводу перехожу. Итак. Центральную загадку мы разгадать не в состоянии. Однако, как ни крути, все эти идиотские розыгрыши не могут быть сутью дела. Не ради них вся эта история затевалась. Где-то здесь должен скрываться некий существенный интерес. И я почти не сомневаюсь, что речь должна идти о каких-то крупных суммах. Судя по ловкости, с какой это было проделано, занимались этим отнюдь не актеры-любители, желающие позабавить публику, а вполне серьезные люди – дилетантами их глупо было бы считать, ведь ни малейших следов не оставили. Тут, правда, несколько смущает, что такие профессионалы озаботились столь дешевым антуражем с этим бегающим туда-сюда трупом. Как-то не похоже на солидных бандюг – они обычно идут прямо к цели, не отвлекаясь на сценические эффекты. Но, так как нам не известно, зачем это было затеяно, приходится согласиться с тем, что есть. Зачем-то они всё это проделали. А сама суть ясна: за этой непрозрачной для нас завесой скрыта истинная – существенная – цель всей операции. Мы ее не знаем, но она непременно должна быть. Так вот: если мы не можем разгадать озадачившую нас загадку, но уверены, что не в ней суть дела, следует отодвинуть ее в сторону (пусть, только на время), вынести, так сказать, ее за скобки, и попытаться как-то продвинуться в понимании истинной сути этого дела. Я вижу сейчас только два пути для этого: у нас две ниточки, за которые мы можем ухватиться. Первая – это личность убитого. Кое-что мы о нем узнали, и, согласись, довольно интересные факты – я, в первую очередь, имею в виду разительную перемену в его поведении. Причем, заметь, совпадающую, по существу, с первыми проявлениями этого дела. Приблизительно за месяц – ну, чуть побольше – до убийства он внезапно бросил пить, а за две недели до его смерти впервые появился труп. Вряд ли это случайное совпадение. Предположим, его экстраординарное решение «завязать» с алкоголем и какие-то радужные планы на будущее объясняются тем, что он перед этим как-то снюхался с теми, кто его потом и пришил. Соседка, правда, объясняет эти факты – и довольно убедительно аргументирует – встречей с некой зазнобой, но не менее правдоподобно и то, что бандюги напели ему о предполагаемых несметных барышах, а появление пресловутой дамочки вытекает уже из этих его ожиданий. К сожалению, дальше этого дело что-то не идет, как мы ни старались. Даже в его бывшей алкогольной компании по месту жительства разузнать ничего не удалось: ни про дамочку, ни про что-то другое никто ничего не знает. А может, если кому и известно про его контакты с деловыми, то нам он, конечно, побоится рассказывать. Есть и еще одна версия, связанная с поведением Мизулина, но она настолько смутная и маловероятная, что нет даже смысла ее сейчас обсуждать. Я тебе потом как-нибудь о ней расскажу – ерунда, скорее всего. И вторая ниточка. Пусть эта загадка и не сравнится с главной, но всё же и она не проста. Я о том: как бандюги обеспечили себе постоянный доступ в институт? К тому же у этой проблемы должно быть определенное вещественное решение. Его можно найти и зафиксировать: если доступ был, то, почти наверняка, он таким и остался. Зачем им его уничтожать? Вот поэтому я и хочу тщательно обследовать ваш черный ход, хотя и не представляю, что там можно обнаружить. Вроде бы, всё уже осмотрено на два раза специалистами – ты это верно говоришь. Но что-то ведь должно быть – что еще за чудеса такие? Вот теперь всё. А ты что скажешь? Закончив свою длинную речь, Костя-Холмс предложил Мише пока подумать, а сам отправился на кухню, чтобы подогреть чайник и заварить очередную порцию благородного напитка (надеюсь, что хотя бы кто-то из будущих моих читателей вспом­нит, насколько ценился в начале семидесятых в нашей непривилегированной интеллигентской – не московской, конечно, – среде «чай со слоном» Иркутской чаеразвесочной фабрики; хороший был чай – пожалуй, и с нынешними «Дильмахом» или «Липтоном» мог бы потягаться). Что Миша тогда думал, он и сам не помнил, но когда свежезаваренный крепкий чай был разлит по фаянсовым кружкам и приятели некоторое время похрустели неизменными сушками, он тоже сумел добавить к впечатлившим его рассуждениям Холмса свою лепту – нельзя сказать, что совсем уж незначительную. Тут, вероятно, стоит вставить, что их разговоры мало походили на беседы главных героев «Приключений Шерлока Холмса». Насколько я могу вспомнить, Холмс вовсе не имел обыкновения до развязки делиться с товарищем своими соображениями по поводу расследуемого им дела, и, уж тем более, не склонен был ожидать от того каких-либо советов или призывать к острой критике собственных отрывочных высказываний о перипетиях тех загадочных происшествий, которыми они совместно занимались. Во всех случаях Ватсон был лишь заинтересованным зрителем, о чем я не преминул напомнить его современному alter ego, когда он рассказывал о своих многочасовых обсуждениях дела с Костей. Однако, рассмотрев этот вопрос более детально, мы с рассказчиком пришли к выводу, что такое впечатление складывается из рассказов Ватсона, а о том, как оно было на самом деле, можно иметь разные мнения. Не исключено, что описываемая в рассказах особая скрытность Холмса – не более, чем литературный прием, позволяющий автору рассказов Ватсону сохранять неослабевающий интерес читателей до самой развязки. И в действительности (литературной, разумеется, действительности) Ватсону приходилось и выслушивать догадки своего друга, и подавать ему какие-то – пусть даже не слишком удачные – советы, и даже в некоторых случаях оспаривать его гипотезы. Всяко могло быть, но для создания увлекательных рассказов эта сторона расследований оказалась малопригодной, почему и не вошла в окончательный текст «записок о Великом сыщике». Можно предположить, что Ватсон сознательно умалил свою роль в описываемых расследованиях, чтобы оттенить и возвеличить гений своего друга и его блистательные успехи. – Я что хочу сказать, – начал Миша, решительно отодвинув свою опустевшую чайную посудину (бокалы у Кости были чуть ли не пол-литровые, и гость уже доверху был налит чаем, хоть и успел до того посетить известное место уединения), – всё, что ты говорил, звучит очень убедительно. Не вижу, к чему тут можно придраться и что из тобой сказанного можно было бы аргументировано оспорить. Сомневаться можно, конечно, в чем угодно, но всё выглядит совершенно правдоподобно и обоснованно. Я даже вынужден согласиться с тобой, что определенный смысл в осмотре черного хода – еще раз! – всё-таки есть, пусть я и не понимаю, что и где там искать. Но мне вот что пришло в голову. Ты вот сказал: маскарад – ну, когда говорил о первых появлениях этого «трупа» в кавычках (пусть не трупа, но как его еще назовешь?) – и действительно, если вдуматься, вся эта лабуда выглядит как специально организованный спектакль. Страсти-мордасти – и в результате: пшик. Ничего нет, и никаких следов не осталось. Зачем это всё было затеяно, я тоже ничего сказать не могу. Вроде бы, абсолютно бессмысленная инсценировка. Но, может быть, стоит поискать ответ на вопрос: для кого предназначался такой маскарад? Для вахтерши? Чем она вызвала к себе такое внимание? Она ничего не замечала, никакой особой бдительности не проявляла, и не заметила бы, закрой они дверь на черную лестницу, – закрыл и сиди там, не высовывайся. Ан нет – специально привлекли ее внимание. С какой-такой целью? Где тут логика? Чем им могла помешать вахтерша? Чего они ожидали от своей демонстрации? Что она перепугается и уволится? Лично она им мешала? Ведь ясно: если она откажется дежурить по ночам, то ее место займет кто-то другой. Можно, пожалуй, понять, почему труп появлялся только в ее дежурства – дело тут, скорее всего, в том, что именно она регулярно дежурила по пятницам. А пятница, безусловно, особый день, и если бы я регулярно зачем-то тайно наведывался в институт, для своих посещений, конечно, выбрал бы как раз пятницу. По субботам у нас вообще редко кто появляется в лабораториях – тем более это можно сказать об АУПе со второго этажа и прочем обслуживающем персонале – но кроме того, если у кого-то появляется нужда в длительных экспериментах, которые невозможно прервать и приходится продолжать и ночью, то крайне маловероятно, что такой опыт спланируют на пятницу – какая необходимость портить себе уик-энд – мало таких желающих. И поэтому ночь с пятницы на субботу – самое удобное время для всяких темных делишек, так мне, во всяком случае, кажется. Никого в институте в это время не застанешь, за исключением вахтера, разумеется. Ну и что из этого следует? Зачем пугать эту – конкретную – бабку, если ее, как бы там ни было, заменят на точно такую же? Никаких разумных причин для этого я не вижу. Но это всё – преамбула. Я, собственно, хотел привести доводы, ставящие под сомнение предположение о том, что маскарад предназначался для демонстрации этой вахтерше, что именно она была главной зрительницей. А что если – мне как раз это пришло в голову… что если, основным зрителем – ну, не зрителем, конечно, слушателем… эк, черт! не могу слово найти – короче говоря, основным воспринимающим субъектом этого спектакля предполагалась милиция? Что через непосредственного – случайного, в конечном итоге, – зрителя, то есть через эту самую бабку, они намеревались донести содержание своего представления до сведения милиции? Правда, зачем им это понадобилось, у меня опять же никакой разумной идеи нет. Но тем не менее… Бабка сама по себе никакого интереса для них не представляет. Ни помочь, ни помешать в их делах она не может – она даже и не подозревает об их существовании и, если бы они сами не высунулись, она бы и продолжала оставаться в неведении. Какой резон втягивать ее в эту игру, если никакой роли для нее не предусмотрено? Другое дело – милиция. Если они что-то затевали, а тем более, если главный режиссер, знал, что дело кончится появлением реального трупа, то милиция неизбежно должна стать одним из главных действующих лиц, и, зная это, они заблаговременно затевают свою загадочную игру с этим – существенно важным для них – лицом. Если они хотели своим маскарадом что-то внушить, то внушить именно милиции. В этом хоть какой-то гипотетический смысл появляется. Как ты считаешь? Костя выслушал все измышления своего Ватсона очень внимательно и даже был, похоже, удивлен (по мнению автора смелой идеи о милиции как воспринимающем субъекте бандитского спектакля) неожиданным поворотом мысли, предложенным его партнером. – Любопытная гипотеза. Стоит над ней подумать. Но пока что сказать мне нечего – слишком уж нетривиально, сходу не сообразишь. Потом еще вернемся к ней. После этого они договорились о встрече на завтра и еще какое-то время рассуждали на другие темы – точнее, Костя продолжил излагать известные ему подробности дела, а Миша слушал и старался всё запомнить, не упуская ни малейшей детали. Как я уже говорил в начале этой главы, в четверг Миша заявился в свою 317-ю комнату лишь к обеду и начал свой рабочий день с того, что, не теряя времени даром, отправился в соседнюю – самую большую в их лаборатории – комнату, где обычно толокся народ и где за большим «чайным» столом уже сидели два его коллеги по триста семнадцатой и еще человек пять из их же лаборатории. Наш герой и при обычных-то обстоятельствах редко уклонялся от участия в таких посиделках и общем трепе о том, о сём, а сейчас он и вовсе считал своим долгом быть в курсе всего происходящего в институте и приложить все усилия, чтобы не пропустить какую-нибудь существенную информацию. Вся сложность его задачи была в том, что требовалось тщательно следить за собой и, не вызывая подозрений, более или менее активно участвовать в разговорах, однако при этом одновременно «помалкивать», чтобы нечаянно не выдать своей специфической осведомленности о деталях дела, которое в эти дни было в НИИКИЭМСе главной темой всех пересудов, фантастических гипотез и неизвестно откуда берущихся слухов. Даже обсуждение внешнеполитических проблем и наводившие на Мишу скуку разговоры о футбольных матчах отошли в это время на какие-то третьестепенные позиции. Необходимость, слушая чьи-то глупости, подавлять в себе желание их немедленно оспорить и выдвинуть какую-нибудь свою интерпретацию, блистающую остроумием и убедительностью, сильно напрягало Мишу – уж очень противоречило это его характеру, – но он крепился, понимая, что, ввязавшись в спор, может ненароком и проболтаться. К сожалению, те полтора часа, которые он, неустанно борясь с собой, провел в компании своих «гоняющих чаи» коллег, не принесли ему заметного улова. Ничего нового и достойного размышления он не узнал, за исключением, правда, одной довольно забавной детальки. Но об этом лучше как-нибудь потом. Эта небольшая (и даже можно сказать, малозначительная) история может и подождать. Отложу ее до одной из следующих глав, чтобы не отвлекаться от хронологии происходящих событий. Миша быстро покончил со своими немногочисленными неотложными делами и разобрал еще целую груду накопившихся бумажек – надо же было чем-то заняться и обосновать свою задержку после окончания официального рабочего дня, а так хоть что-то полезное сделал – навел относительный порядок в своих записях. Когда ровно в полседьмого он, как был в толстом рабочем халате, спустился и вышел на улицу, институтские коридоры были пусты и подавляющее большинство ключей от комнат уже заняли свои места на гвоздиках в вахтерской. Судя по всему, людей в здании института, как это и предполагалось планом партнеров по сыску, оставалось совсем немного. Погода, как и обычно в это время года, не радовала душу: хотя еще и не холодно – всё же до настоящей зимы, по крайней мере, месяц, а повезет, так и дольше, – но сыро, пасмурно, тоскливо. Хочется залезть под ватное одеяло и не высовываться. Тем не менее, наш Ватсон, хоть и был в отличие от своего предшественника, привыкшего к лондонским дождям и туманам (вот где, наверное, погода – жуть!), типичным русским человеком, который, по словам Тургенева, по первобытному сильно зависит от погоды[12], чувствовал вовсе не уныние и расслабленность, а напротив, некоторый как бы душевный подъем, и с удовольствием вдыхал промозглый сырой воздух. Ну, как же! Дело ведь начинается! Настоящее увлекательное и сулящее необычные переживания дело. Правда, несмотря на такое бодрое, можно даже сказать, радужное настроение и непонятно на чем основанный оптимизм в отношении будущих результатов предпринимаемого дела, Миша довольно скептически оценивал шансы на успех конкретной сегодняшней операции. Вряд ли мы что-нибудь найдем на этой чёртовой черной лестнице. Что там можно найти? Смотри, не смотри… Написавши эту фразу, я вспомнил аналогичное выражение, промелькнувшее в рассказе злополучной потерпевшей Бильбасовой: что же можно в коридоре увидеть – смотри, не смотри. И подумал, что между двумя этими выражениями существует не только формальное сходство. Ну, да читатель скоро обнаружит это и сам. Завернув за угол институтского здания, шагающий бодрым шагом наш сыщик-неофит с удивлением обнаружил, что уже подошедший к дверям черного хода и дожидавшийся его Костя появился на месте встречи не один: с ним был какой-то тощеватый высокий парень в болоньевом плаще и при галстуке. Со знакомства с этим откуда-то вынырнувшим субъектом и началась встреча. Поздоровавшись, Костя представил пришедшего с ним типа: – Вот, Михаил, знакомься: это Олег. Наш молодой коллега. Будет вместе со мной заниматься делом Мизулина. А это, – он обернулся к парню, – Михаил Григорьевич – научный сотрудник (он тоном выделил эпитет научный) НИИКИЭМСа. Он любезно согласился быть нашим консультантом и гидом по разным закоулкам сего института. – Может, обойдемся как-нибудь без отчеств? К чему это? Михаил – он кивнул новому знакомому, – рад познакомиться. К Мише сроду никто не обращался как к Михаилу Григорьевичу. Ну, разве что в отделе кадров или на общеинститутском семинаре, где придерживались умеренно официозного тона. А так – в лаборатории и, вообще, в подавляющем большинстве контактов между собой – и сам Миша и прочие, за исключением завлабов и нескольких уже далеко зашедших за сорокалетний рубеж сослуживцев, были Мишами, Катями, Славами, Вовами, Танями и так далее. Это не то, что на втором этаже, где какая-нибудь ничего не значащая сопля норовит представляться Натальей Анатольевной[13]. Покончив с формальностями, Костя, не рассусоливая понапрасну, взялся за дело: – Давай, – обратился он к Олегу, – сейчас к вахтерше – я тебя с ней познакомил уже. Возьмешь у нее три ключа: раз, – он загнул палец, – ключ от этого замка, – он мотнул головой в сторону двери, у которой они стояли, – два – от замка на этой же двери, но внутреннего, и три – ключ от двери на черную лестницу с первого этажа. Запомнил? Давай, по-шустрому. И быстро назад. Чего нам тянуть. Пока посланец отсутствовал, Костя в двух словах обрисовал его появление и роль. – Стажера ко мне прикрепили. Он только что в областное управление оформился – может, и у нас будет работать. Пока не ясно. Толка от него, наверное, не много, но… Во-первых, повышение статуса – подчиненный у меня появился. Это говорит, что начальник придает делу определенное значение – теперь им уже группа занимается. А во-вторых, пусть… Найду я чем его занять, бумажки, по крайней мере, будет теперь за меня писать. …Под моим мудрым руководством. Хе-хе. И вот что: он о твоей роли не знает и знать ничего не должен. О нашем прежнем знакомстве ни слова. Да ты и сам понимаешь. Попросил я тебя помочь – ты помог. И всё. Тут появился и Олег с ключами. Костя выбрал нужный и шагнул к этой самой – широкой, двустворчатой – двери, посредине которой болтался на внушительных толстых петлях не менее внушительный висячий замок. Вставив ключ в скважину, наш сыщик (хоть и Холмс, конечно, но на деле-то наш, советского разлива, следователь) недолго повозился с ним, силясь повернуть, но вскоре бросил это бесполезное занятие. Как, на первый взгляд, ни удивительно, но, наткнувшись на невозможность открыть замок, Костя – совершенно очевидно – был очень доволен.