Слух о произошедшем убийстве был, с одной стороны, совершенно необычным и ошеломляющим: да ты что? ничего себе! – именно этим объясняется та исключительная скорость, с которой сенсационная новость распространилась по лабораториям, службам и прочим закуткам большого учреждения. Уже сразу после обеда о случившемся толковали все, кто в этот момент оказался на рабочем месте и мог хотя бы на несколько минут оторваться от дела. (А кто бы не мог? И чем это таким, интересно знать, он был занят?) Но, с другой стороны, сообщение было крайне неопределенным и туманным – в нем не было ни малейшего намека на ответ естественно возникающим вопросам: кто? когда? почему? Неясно было даже, о чем, собственно, идет речь и как следует понимать переходящее из уст в уста выражение в институте. То ли слово институт надо толковать как местоположение, и пресловутое убийство произошло в этом самом здании (других принадлежащих НИИКИЭМСу просто не было, если не считать малюсенькой механической мастерской, расположенной где-то на окраине города и к институту имеющей лишь формальное отношение). Однако такое толкование казалось крайне маловероятным: не было никаких признаков, указывающих на реальность столь экстраординарного события. Никто не рассказывал о прикрытых простынкой носилках, на которых эвакуировали покойного, или о злодее, в наручниках выводимом из институтских дверей к стоящему поблизости милицейскому «воронку», никто не видел милиционеров, шастающих по зданию с собакой на поводке или выявляющих отпечатки пальцев и возможные следы крови, не было и речи о допросах потенциальных свидетелей и подозреваемых. Конечно, среди судачащих на эту тему работников института вряд ли кто-то мог бы со знанием дела объяснить, чем должно сопровождаться расследование недавно совершенного убийства, но что-то ведь должно было происходить и, соответственно, быть замеченным окружающими. Однако никто ничего не заметил и об этом не рассказывал. Да и вообще, как можно убить кого бы то ни было в переполненном людьми здании и притом так, чтобы это тут же не стало всем известно? Тем не менее, и другое толкование слова институт, как организации, состоящей из многочисленных сотрудников, приводило к не меньшим трудностям. Во-первых, ни в одном из подразделений института не было замечено «потери бойца». Разумеется, немалое количество людей отсутствовало на обычном месте работы по разнообразным причинам: кто-то был в отпуске, кто-то на больничном, многие проводили свой рабочий день в научно-технической библиотеке (или, по крайней мере, числились там, отлучившись из лаборатории по своим надобностям), посещали по делам разные организации и соседние институты… И ясно, что каждый из них мог погибнуть («Убийство в библиотеке» – это было бы уж совсем в духе Агаты Кристи!) – всё это так. Но чтобы об этом не знали в том маленьком коллективе, где он работал, и получили бы известие о смерти своего коллеги таким окружным путем, через циркулирующий по институту слух – это было бы очень странно. К тому же, во-вторых, – и этот довод особенно убедителен – во всех случаях неожиданной кончины одного из работников в учреждении начинается, может быть, и небольшая, но не терпящая проволочек деятельность. Нужно связаться с родственниками, выписать им материальную помощь на похороны, заказать транспорт, автобусы, оградку и памятник – пусть самый простенький, сварной, со звездочкой на макушке, – организовать при необходимости поминки, решить массу других возникающих вопросов. И всё это надо делать тут же, не откладывая, – покойник не может ждать. Однако ничего подобного не происходило, и ни в профкоме, ни в бухгалтерии ни о каких предстоящих похоронах не знали и никаких указаний на этот счет не получали. А следовательно, не имело смысла говорить о гибели кого-то из сотрудников. Еще один важный момент, заставляющий усомниться в том, что за высказанным утверждением об убийстве стоит нечто реальное, был связан с неуловимостью происхождения слуха. Каждый мог, конечно, сказать, от кого он узнал про это устрашающее происшествие, но первоначальный источник, из которого проистекал слух, оставался неизвестным. Как это бывает, Иван кивал на Петра, а Петр ссылался на Кузьму, но кто именно та сорока, на чьем хвосте ошеломительная новость прилетела в коридоры НИИКИЭМСа, оставалось тайной. Казалось бы, одного этого обстоятельства должно быть достаточно, чтобы отбросить все пересуды как бабьи бредни, не имеющие ничего общего с реальностью. И к такому выводу склонялись многие, в том числе и сам повествующий об этом Миша. Так то так. И тем не менее. Несмотря на полное отсутствие связи с реально текущей жизнью, то, что убийство действительно имело место, утверждалось с такой искренней верой и убедительностью, что услышавший эту новость – каким бы скептиком он ни был – передавал ее дальше с той же самой интонацией и убежденностью. Так что все порожденные слухом разговоры и рассуждения основывались на как бы общеизвестном факте, достоверность которого не требует никаких доказательств – да, так было, не нами это установлено, и не нам это опровергать. Глас народа, так сказать. А посему и окончательный вывод, к коему пришли институтские умники, чьи суждения определяли, в основном, внутриучрежденческое общественное мнение, гласил что-то вроде: Пусть россказни об убийстве невероятны и, возможно, сильно искажены при передаче из уст в уста, но в основе их лежит, по-видимому, действительное происшествие, каким-то образом связанное с Институтом катализа. Поскольку в последующие дни ничего достойного внимания не происходило и никакой ясности в обсуждаемом вопросе не появилось, то к концу недели слух затих сам собой и, вероятно, быстро перешел бы на положение очередной «параши» (как сейчас бы сказали), не нашедшей впоследствии ни малейшего подтверждения. Однако – я чуть не забыл сообщить об этом – было всё же одно событие, в фактичности которого трудно было сомневаться и которое, по всей видимости, могло иметь отношение к появлению слуха об убийстве. Информация об этом мелком происшествии происходила от директорской секретарши – дамы средних лет, посвященной, благодаря своему положению, в некоторые не подлежащие широкой огласке институтские дела и делишки. Правда, узнать что-либо непосредственно от нее институтским любопытствующим было бы совсем непросто. Дама она была манерная, с ледяной неприступностью во взоре и голосе, и до досужих разговоров с обычными сотрудниками не снисходила. Исключения делались только для директора с его заместителями, главного бухгалтера, начальника первого отдела, ну и еще для нескольких человек, числящихся на тот момент директорскими фаворитами, часто посещавшими охраняемый секретарем кабинет. И всё же кое с кем из служащих она как-то общалась, и потому через начальницу отдела кадров весь институт вскоре узнал об упомянутом интересном событии. Оказывается, утром в понедельник (то есть еще до всяких слухов – они распространились только во вторник после обеда) в приемной появился некий молодой человек, сообщивший, что он из милиции (хотя был и не в форме), и пожелавший переговорить с директором института. Поскольку академика в тот момент не было на месте, да и сомнительно, чтобы он стал беседовать с каким-то милиционером в ранге ниже полковника, секретарь перенаправила пришедшего на ступеньку ниже – к институтскому замдиректора по АХЧ. (Тут надо сказать, что на деле глава НИИКИЭМСа был в то время только членом-корреспондентом Академии наук, однако надеялся удостоиться высшего звания в относительно недалеком будущем и не возражал, если его уже заранее титуловали «академиком». А потому, с легкой руки откровенных подхалимов, так его обычно и именовали в неформальных разговорах сотрудников – это, кстати, было довольно удобно, поскольку помогало отличать директора от всех прочих внутриинститутских «боссов» и «шефов»). У замдиректора необычный посетитель пробыл недолго, покинув его кабинет минут через десять-пятнадцать. Но что привело его в НИИКИЭМС и о чем шел разговор – хотел ли он проинформировать о чем-то институтское начальство или же, напротив, сам нуждался в какой-либо информации, – осталось тайной. Расспрашивать об этом зама по АХЧ – человека сурового и не стесняющегося в выборе выражений – никто не решился, а сам он на этот счет не высказывался. Так что, когда возникло подозрение, что визит милиционера и возникновение слуха об убийстве могут иметь некую общую подоплеку, ему было суждено остаться на положении смутного подозрения: никакие факты не свидетельствовали напрямую об истинности таких догадок. Вспоминая те далекие дни, Миша довольно цветисто выразился, что первые неясные сигналы об определенном неблагополучии, подспудно зреющем в глубине мирно текущей институтской жизни, можно было бы сравнить с теми, не приносящими никаких явных неприятностей подземными толчками и движениями почвы, которые часто предвещают близящееся извержение вулкана. – Это был предупреждающий стук из преисподней, – не без пафоса дополнил он свою мысль, – стук, всех заинтриговавший и вызвавший интенсивную реакцию, но по существу не распознанный в качестве пророчества о грядущих бедах, а потому – после краткого всплеска интереса – и оставленный в конечном итоге в пренебрежении. Никому тогда не пришло в голову, что настоящие события впереди и что они только подготавливаются перед тем, как обнаружить свое истинное значение. Услышав это, я, помню, подумал, что рассказчик напрасно недооценивает свою склонность к литературной деятельности и что, если бы Миша самостоятельно взялся за дело и, как говорится, уперся рогом, то, вполне возможно, смог бы написать более или менее пристойный роман, не прибегая ни к чьей помощи. Я даже пытался убедить его в этом, но все мои чистосердечные старания ни к чему не привели, и судьба, вознамерившаяся подвести меня к сочинению еще одного детектива, по-прежнему продолжала гнуть свою линию – на то она и судьба, что тут поделаешь. Ясно, что подобные рассуждения о «пророчествах» и «стуках из преисподней» принадлежат тому Мише, который через десять лет после случившегося рассказывает мне свою жутковатую историю. Когда же она только начиналась, Миша – как и все его коллеги и собеседники – обладал лишь той информацией, о которой я уже рассказал выше. Реальную механику возникновения описанного слуха он узнал лишь через много дней, и я позднее расскажу, как он стал обладателем такой эксклюзивной информации (еще одно новомодное словечко, широко распространившееся среди продвинутой – вот вам и еще современный перл! – публики). Однако здесь, заботясь о ясности изложения и пользуясь возможностями романной формы, дарующей автору право свободно перемещаться во времени и пространстве, мы можем не дожидаться, пока наш герой узнает нечто еще ему неизвестное, а сразу рассказать, как оно было на самом деле. Непосредственным источником слуха об «убийстве в институте» была Анна Леонидовна Бильбасова – персонаж, в некотором отношении еще не знакомый читателю. Впрочем, если я добавлю к имени еще и занимаемую ею должность в НИИКИЭМСе – вахтер, то вряд ли найдется кто-то, не сообразивший сходу, что речь пойдет о той самой «тетеньке» в обвислой кофте и укороченных валенках, которая уже появлялась на самых первых страницах романа. Понятно, что вахтеры занимают одну из низших ступенек в институтской табели о рангах и редко выдвигаются в центр каких-либо событий – неприметная должность, самое мимолетное общение с другими сотрудниками. Миша до описываемых событий и не помнил о существовании этой самой Бильбасовой. Знать-то он ее – по крайней мере, в лицо – знал, конечно. Хотя эта героиня романа и работала большей частью в ночные смены, но всё же время от времени она дежурила и в дневные часы, а следовательно, Миша должен был проходить мимо нее, здороваться, брать или сдавать ключи – значит какое-то минимальное общение было. Но запоминать ее и иметь о ней хотя бы какое-то определенное мнение, у него не было причин. Одна из тех старорежимных тетенек, которые каждый день сменяют друг друга и мало отличаются между собой. Общение в подобных ситуациях таково, что человек воспринимается не со стороны своей индивидуальности, а как функция – вахтер. Вахтер он и есть вахтер, а что он за человек – ну, мне-то какая разница! Наверное, и Анна Леонидовна (как и прочие ее коллеги по должности) точно так же относилась к Мише: один из той многочисленной молодежи, что постоянно шмыгает туда-сюда мимо вахтерской, – главное, чтоб ключи не забыл сдать. Я сознательно использую наименование «вахтер», хотя в быту таких работников женского пола обычно именуют «вахтершами». Мне не хотелось бы, чтобы в описаниях этого персонажа присутствовал оттенок пренебрежения, который слабо, но всё же ощущается в словах вахтерша, кассирша, лифтерша и им подобных – женщину на должности главного бухгалтера не назовут бухгалтершей, не тот градус уважения. Надеюсь, что читатель, как и я сам, говоря о конкретном человеке, склонен оценивать его в зависимости от присущих ему человеческих качеств, а не от занимаемой им должности или социально-экономического статуса, и не считает, что директор института заведомо лучше институтского вахтера и во всех отношениях его превосходит. По-разному может быть. И если обратиться к статистике, то процент отъявленных тупиц и прохвостов среди членов-корреспондентов Академии наук может оказаться не меньше, чем среди вахтеров и кочегаров, – как бы не наоборот. И потом: несмотря на незначительную должность и отсутствие ярких, привлекающих внимание черт в облике Анны Леонидовны – немолодая женщина, сдержанная, отстраненно вежливая и суховатая в общении, не претендующая на центральное место в разговорах и, вероятно, уже лишившаяся большей части присущих нам всем иллюзий о собственной значимости – в нашем сюжете она волею судеб (а если отбросить излишний пафос: волею случая) оказалась выдвинутой на авансцену и играет в сём повествовании одну из центральных ролей. Именно с ее рассказа и началась вся эта история. Пусть в институтском механизме она всего лишь маленький, незаметный винтик, в конструкции нашего романа она – одна из осевых фигур, и пренебрежительное отношение к ней, как к какой-то вахтерше, было бы здесь совершенно неуместно. Как уже было сказано, Анна Леонидовна не отличалась особой общительностью, да к тому же ее график работы не располагал к тесным контактам с другими работниками института. Охотно соглашаясь на суточные дежурства по выходным и на работу в ночные смены, что было на руку составляющему расписание дежурств коменданту, в дневные смены она выходила лишь два-три раза в месяц. И, видимо, поэтому у нее не было близких подруг среди женщин ее возраста, работающих в отделе снабжения, в бухгалтерии или еще где-то. Однако работала она в институте уже достаточно много лет, и кое-какие приятельские связи у нее образовались. Одно – и, по-видимому, главное – из таких знакомств связывало нашу героиню с еще не появлявшейся на этих страницах некой Ниной (Миша даже не пытался вспомнить ее отчество, а фамилии он, скорее всего, и вовсе никогда не знал). Нина эта, завскладом химреактивов, была заметно моложе Бильбасовой и по характеру резко от нее отличалась. Живая, шумная, в молодости, вероятно, не лишенная женской привлекательности, и до сих пор не совсем забывшая об этом (она-то, может, и забыла, но организм еще кое-что помнил, и временами выдавал реакции, свойственные симпатичным, кокетливым девушкам), она постоянно с кем-то болтала, шушукалась, хихикала, делилась впечатлениями, утешала, наставляла, сочувствовала – такой жизнерадостный, неугомонный, требующий постоянного общения жизненный тип. Как, на первый взгляд, ни странно, но именно она была чуть ли не единственным человеком в институте, кого можно было бы назвать приятельницей Анны Леонидовны. Возможно, речь здесь шла о взаимном притягивании полюсов (Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…), а может быть, главную роль сыграло то простое обстоятельство, что склад – неизменное место работы Нины – располагался на первом этаже здания, то есть в непосредственной близости от вахтерской. Как бы то ни было, появляясь в рабочее время в институте и улучив подходящий момент, чтобы ненадолго покинуть свой пост, Анна Леонидовна время от времени заглядывала к Нине, где дамы имели возможность минут пятнадцать-двадцать пообщаться за стаканчиком кофе (кофе у Нины подавался в жаропрочных химических стаканах, что, впрочем, было обычной сервировкой в большинстве институтских лабораторий). Нет ничего удивительного, что пережившая серьезное потрясение и еще не совсем пришедшая в себя пожилая женщина, испытывающая жгучую потребность поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, решилась доверить мучавший ее сногсшибательный секрет своей хорошей знакомой, на сочувствие которой она вполне могла рассчитывать. И хотя очень скоро Анна Леонидовна стала сожалеть о своем поступке и корить себя за несвойственную ей несдержанность, что сделано, то сделано. Слово не воробей… Короче говоря, оказавшись к концу рабочего дня в институте – ей что-то надо было выяснить и урегулировать в бухгалтерии, – Анна Леонидовна заглянула на склад к своей товарке (та уже собиралась закрывать лавочку – не дай бог, кто-нибудь припрется за реактивами и задержит), и, взяв с подруги все мыслимые торжественные обещания, клятвы и подписки о неразглашении, выложила ей свою тайну: в свое прошлое ночное дежурство вахтер обнаружила в коридоре убитого мужчину. Поскольку рассказывать про это ей было не велено, Нина должна ее понять и ни звуком никому об этом не обмолвиться. Как бы неприятностей не было. Дело жуткое, совершенно непонятное, – что тут такое? кто в этом замешан? бог его разберет – а потому лучше всего молчать и ни во что не вмешиваться. Может, потом всё как-то прояснится, милиция разберется, тогда и говорить будет о чем, а пока… Нина слушала это всё с открытым, естественно, ртом и округлившимися глазами, ахала, охала, пыталась что-то спрашивать, но поклялась, что будет молчать как рыба. На этом «пресс-конференция» и закончилась. Участвовавшие в ней разошлись по домам, но – как легко домыслить из вышесказанного – это событие привело к незапланированным заранее, однако вполне предсказуемым последствиям. Когда на следующее утро Нина появилась на своем складе, распирающая ее тайна не давала возможности жить и выполнять привычные обязанности. То, что эта достойная дама уже поделилась с мужем – тем же вечером – доверенной ей новостью, никак не уменьшало жгучего желания рассказать о ней кому-то из «своих». Ведь муж – это совсем не то, его это и не зацепило вовсе. Ему-то что? не в его автоколонне убили, да там, наверное, такое и случается время от времени. Но у нас в институте! Это тебе не кот начхал. Нина помаялась некоторое время, выдавая черт знает какие банки и коробки, подписывая – даже не пытаясь вникать в содержание – подсовываемые ей требования и фактуры, но затем, не совладав с собою, отправилась в бухгалтерию и вызвала на рандеву свою ближайшую подругу из материальной группы – зайди ко мне, поговорить надо, – после чего в своем закутке, заперши складскую дверь и взяв с собеседницы все приличествующие случаю заверения в дискретности и гробовом молчании, выложила ей – хоть и в самых кратких выражениях – мучившую ее новость. Дальнейшее понятно: события пошли своим естественным чередом. Через какие-то полчаса вырвавшееся из Нининой груди сообщение об убийстве в институте полетело по этажам уже в качестве слуха, не имевшего определенного автора. И хотя скорость перемещения в пространстве интересной каждому новости не превышала скорости обычного пешехода, ее распространение шло одновременно по множеству параллельных путей, так что через пару часов все здание было охвачено пересудами, подозрениями, разного рода домыслами и предположениями. Сам механизм возникновения слуха хорошо объясняет и его невнятность, и его анонимность. Чувствовавшие свою вину клятвопреступники, стоявшие в начале генерации слухов, выражались кратко, загадочно и до конца тщательно скрывали и замазывали источники своей осведомленности. Однако, слух слухом, но что же произошло на деле и лежало в основе всех этих россказней? Глава третья. Ночной кошмар Рассказ Анны Леонидовны о событиях той ночи – а рассказывала она о пережитом неоднократно, разным людям, дотошно выспрашивающим у нее о малейших деталях и подробностях происшедшего, – повествовал о неком явно криминальном происшествии, которое однако выглядело очень странно и плохо укладывалось в привычные для советской милиции представления о стандартных, повторяющихся из года в год преступлениях. Что-то здесь было не так и мешало столкнувшимся с данным случаем лицам занять определенную позицию и предпринять конкретные действия. Передавая основное содержание объяснений потерпевшей (конечно, обнаружившая труп не может быть отнесена к этой категории лиц, но в ее-то рассказе она выступает в качестве потерпевшей – неизвестному покойнику она, может быть, и сочувствует, но все же главной жертвой злодейства оказывается именно она – это ее чуть Кондратий не хватил), я сразу присовокуплю к ним те немногие, но существенные, сведения, которые были зафиксированы в милицейских рапортах и подобных документах, появившихся как реакция на сообщение об убийстве. (Еще раз обещаю, что в свое время я детально объясню, как Миша получил возможность узнать, что было написано в этих бумагах, явно не предназначенных для посторонних глаз). Как выяснилось, дело обстояло так. В пятницу вечером Анна Леонидовна заступила на суточное дежурство, которое должно было закончиться вечером в субботу. Всё было, по ее словам, как обычно: без каких-либо бросающихся в глаза отклонений или неожиданностей. Дежурство у нее было по плану и заранее было известно, что работать c вечера пятницы до вечера субботы надо будет именно ей. У нас график дежурств составляется, – как объясняла она, – загодя на целый месяц, комендант его подпишет, и он у нас в вахтерской лежит, всякий может посмотреть и уточнить, когда дежурит. Могут быть и изменения, конечно, – заболел кто-нибудь, допустим – тебя могут поставить и не в свою смену; если надо подмениться кому-то, то обычно между собой договариваются, но обязательно сообщают коменданту – она должна быть в курсе и дать свое «добро». Но ничего такого не было, всё по плану. Я часто в пятницу дежурю – это как бы мой уже день. Многие не любят, чтобы их в выходные ставили, дети там, внуки, то, сё, а мне всё равно – я ни от кого не завишу. Сдававшая ей смену дневная дежурная ни о чем Анну Леонидовну не предупреждала и ни о каких ЧП не заикалась – проверили ключи от бухгалтерии и распрощались. И дальше всё было как всегда. В десятом часу ушел последний из работавших в здании, последний из ключей занял свое место на гвоздике, и вахтер, проводив припозднившегося трудягу до уже закрытых входных дверей, выпустила парнишку на улицу, выключила лампочку над подъездом – что ей зря гореть, никто уже до утра не придет – и окончательно заперла двери – на замок и на дополнительный засов. Дежурство шло так же, как десятки раз до этого. Около одиннадцати наша героиня обошла все четыре этажа, но ничего примечательного – как и следовало ожидать – не обнаружила. Всё было тихо, мирно, спокойно. Да и что я могла там увидеть, – как бы оправдываясь, растолковывала она спрашивающему, – я ведь ключи не беру и в каждую комнату не заглядаваю. От меня этого и не требуется – там, если все ключи собрать, наверное, полведра наберется – до утра обход сделать не успеешь; ну, раз положено по инструкции, мы и обходим. Главное, смотрим, чтобы дыма не было – хоть у нас и есть пожарная сигнализация, но все считают, что она не сработает, если что. Вроде бы пожарники сами что-то там подкручивают, а то замучаешься на ложные тревоги выезжать. Ну, мы и обходим – принюхиваемся, или там звуки какие-нибудь, может, услышишь, но я уже шестой год здесь дежурю – никогда ничего не бывало. Хотя нет – было раз: форточку забыли закрыть и она от ветра хлопала – в коридоре слышно: бах-бах – что такое? – я ключи взяла, дверь открыла – вот оно что! А так-то, что же можно в коридоре увидеть – смотри, не смотри. До этого случая я и не думала ни о чем подобном. Вернувшись с обхода и выключив лишний свет на лестничной клетке, вахтер сидела в своей каморке – маленько перекусила, слушала радио, потом читала, еще раз попила чаю – и в третьем часу опять отправилась на обход. И вот тут-то начались неожиданности. Когда она поднялась на второй этаж и привычно заглянула в постепенно сгущающуюся полутьму уходящего вдаль коридора, ей показалось, будто что-то не так – одна из дальних дверей, похоже, была открыта, чего никак не могло быть. Озадаченная этим странным фактом, она щелкнула выключателем, и, когда через несколько мгновений в этой части коридора вспыхнул ряд потолочных светильников, она убедилась, что была права: последняя в ряду дверь, ближайшая к окну в торце коридора, была настежь распахнута – ее створка торчала поперек коридора, а перед ней в стене отчетливо чернел открытый проем. Что за черт?! Как такое могло произойти? Обнаруженный ею факт был тем более странным, что открытая дверь, как ей было хорошо известно, вела не в одну из комнат второго этажа – те все были закрыты (она на всякий случай дернула, находящуюся рядом с ней дверь бухгалтерии), – а на запасную лестницу. Эта дополнительная лестница – назови ее «пожарной» или «черным ходом» – в обычных условиях использовалась очень редко, и выходящие на нее двери на всех этажах были постоянно закрыты на замок, так что невозможно предположить, что кто-то из сотрудников, уходя, забыл ее запереть, а теперь она сама собой распахнулась. Встревожившись – но не слишком – Анна Леонидовна направилась к открытой двери, намереваясь выяснить, что же это значит. Ее внимание было в основном направлено на зияющий в стене черный прямоугольник – света на запасной лестнице, естественно, не было, и разглядеть что-либо в глубине было невозможно. Однако, подойдя поближе и находясь метрах в пяти от двери, которая раскрывшись частично заслоняла расположенное в торце коридора окно, она краем глаза заметила, что между окном и стоящей параллельно ему дверной створкой на полу что-то лежит. Еще не успев как следует испугаться, она по инерции сделала несколько шагов вперед, и перед ней открылась ужасная картина: на полу лежал человек. Распростертый на полу мужчина лежал ничком, вытянувшись в полный рост, головой упираясь в двери. Лежал совершенно неподвижно. Лица его почти совсем не было видно, и одна рука была вытянута вперед, так что кисть ее была на уровне головы, а полусогнутый локоть слегка высовывался из-за двери – он-то, вероятно, и бросился первым в глаза обомлевшей Анне Леонидовне, когда она подходила к открытой двери. Самым ужасным было то (и она увидела это сразу же, как только взглянула на лежащее пред ней тело), что из спины убитого торчала ручка ножа. Она ясно видела эту отвесно стоявшую рукоятку, – наборную, из разноцветных пластмассовых колечек, – и у нее не было ни малейших сомнений, что перед нею мертвец – труп кем-то убитого, зарезанного человека. Остолбенев от увиденного, наша героиня немедля развернулась и на ватных ногах двинулась в сторону освещенной главной лестничной клетки, даже не пытаясь что-нибудь разглядеть в черной тьме за распахнутой дверью. С каждым шагом темп ее движений ускорялся, так что по лестнице она уже почти что бежала, перешагивая через ступеньки, и в свою каморку ворвалась, можно сказать, вихрем. Но, набирая «02», она несколько опомнилась, взяла себя в руки, и ее сообщение снявшему трубку дежурному по городу было достаточно внятным и информативным. Прослушивая магнитофонную пленку с записью звонка, можно было понять, что говорит взволнованная – перепуганная? – женщина. Фразы были прерывистыми, с удлиненными паузами между словами, но явно выраженных истерических ноток, говорящих о том, что звонящий потерял голову и сам уже не знает, чего требовать, в этом сообщении не было. В основе оно было деловым, по существу, хотя и выраженным с эмоционально приподнятой интонацией, что легко объяснялось ситуацией. – Это милиция?.. Я вахтер Института катализа… Астраханская 16а… за партшколой, во дворе… приезжайте… здесь… в здании человека убили, приезжайте!.. Откуда же мне знать, кто убил – я никого не видела… Нет… я здесь одна… никого нет кроме меня… и убитого… Приезжайте скорее! Услышав от дежурного по городу, что звонок принят и группа немедленно выедет, а также его указание ничего не предпринимать и ни к чему не прикасаться (да ей это и в голову не пришло бы), и положив трубку, Анна Леонидовна с новой волной накатившего ужаса осознала – как она впоследствии рассказывала, – что ее слова никого нет кроме меня выражают не столько реалистичную оценку ситуации, сколько ее горячее желание, чтобы так оно и было. Чувствуя себя в своей клетушке, как в западне, она, озираясь по сторонам, осторожно, но с максимально возможной скоростью, перебазировалась к выходу на улицу. К счастью для нее, перед открывавшейся наружу дверью, был предусмотрен небольшой – метра в полтора – вестибюльчик (или «сенцы», «предбанничек», как часто говорят), отделенный от основного коридора еще одной двустворчатой дверью, предназначенной для защиты зимой от уличного холодного воздуха. Быстро сообразив, вахтер замотала ручки внутренней двери снятой с себя шалью и таким способом до некоторой степени обезопасила себя от нападения изнутри здания. Пока нападавшие справлялись бы с поставленной перед ними преградой и старались порвать шаль, что было бы не так просто, она могла отодвинуть засов наружной двери и выскочить на улицу. Хотя милиция приехала достаточно быстро (дежурный зафиксировал звонок в 237, а в 302 милицейский уазик уже был у дверей института), эти полчаса показались ожидающей нестерпимо долгими. Достаточно представить себя на ее месте, чтобы согласиться со справедливостью ее слов. Но, впустив приехавших трех милиционеров во главе с командовавшим ими лейтенантом (две звездочки на погонах – это-то Анна Леонидовна знала) и показывая им дорогу на место происшествия, она заметно приободрилась – теперь дело в руках милиции, и самые главные страхи уже позади. Даже если бандиты до сих пор в здании и опасность не совсем еще миновала – что там будет дальше? – все же под такой мощной охраной она может особенно не бояться: не сравнить, как она в предбаннике тряслась. Что бы ни случилось, повторения того ужаса быть не должно. Однако полная несостоятельность ее предположений о дальнейшем ходе событий выяснилась буквально через пару минут. Когда они поднялись на второй этаж и Анна Леонидовна – потолочные светильники с лампами дневного света ярко освещали коридор – показала лейтенанту на дверь: это там, она уже в этот момент почувствовала, что картина, виденная ею полчаса назад и до деталей запечатлевшаяся в памяти, теперь несколько изменилась. Дверь по-прежнему была распахнута, и так же чернел выход на запасную лестницу, но локоть убитого, который должен был торчать из-за двери, – ведь теперь она знала, куда нужно смотреть – исчез. Может, он не совсем умер, раз шевелится, – мелькнуло у нее в голове. По сути, мысль была вполне разумной, но внутреннее чувство подсказывало ей, что такое объяснение не годится, что дело пошло совсем не так, как можно было ожидать. И действительно: когда они приблизились к закрывающей обзор двери, стало совершенно ясно, что пол в коридоре абсолютно пуст и чист. Внимательно разглядывающий пол лейтенант обратил на нее свой взор: – Ну и где? – вопрос прозвучал с недоумевающей и даже с несколько укоризненной интонацией. – Он тут лежал. За дверью, – только и смогла промолвить Анна Леонидовна. Лейтенант посмотрел на нее испытующе, чуточку помедлил, но, видимо, уже принял решение: – Так. Игнатьев! Пойдешь со мной. А ты, – обратился он к другому милиционеру, – стань на площадке на той лестнице и гляди в оба. Оружие приготовьте. Дело принимало, как видно, нешуточный оборот. На всякий случай вахтер отошла подальше и остановилась, не зная, как ей себя вести и где лучше находиться. Командир с Игнатьевым включили освещение на площадке и с пистолетами в руках двинулись – Игнатьев впереди, лейтенант за ним – на обследование запасной лестницы. Тревожное ожидание продлилось несколько минут. Впервые попавшая в такой переплет вахтер каждую секунду ожидала шума, топота, криков, а то и пальбы. Но ничего не произошло. Милиционеры вернулись, и лейтенант хмуро резюмировал: – Ничего. Все двери заперты. Никаких следов, – желая, вероятно, поставить в известность своего оставленного на посту подчиненного, а вовсе не Анну Леонидовну, но она восприняла это сообщение как упрек в свой адрес. Дескать, говорили нам одно, а что мы на самом деле имеем? Думал ли так лейтенант, осталось неизвестным, но его поведение и тон не противоречили подобному предположению. – Если не через лестницу он исчез, то они могли только вверх подняться, – решилась она высказать свое предположение, – вниз-то они не спускались. Я бы их обязательно заметила. Лейтенант согласился с ней – сейчас выясним, – и они отправились к главной лестнице, проверяя по пути, все ли выходящие в коридор двери заперты. На площадке остановились, и Игнатьев был направлен обследовать вторую половину коридора на этом этаже, а оставшиеся ждали его, не теряя из виду лестничные пролеты. Затем таким же манером обследовали третий и четвертый этажи, а в завершение спустились на первый этаж и там проверили всё, что только можно, хотя, как злодеи могли пробраться туда мимо не отрывающей взора от освещенного коридора Анны Леонидовны, было непонятно. И вообще всё было непонятно. Окна первого этажа закрыты основательными решетками, все входные двери заперты, и, каким образом злодеи пробрались в здание, а затем бесследно испарились, объяснить было невозможно. Оказавшаяся в двусмысленном положении вахтер не могла не осознавать, что ее паническое сообщение о трупе, лежащем в институтском коридоре, не подтверждается никакими фактами. Может, через подвал пролезли, там замок-то пустяковый, – пришла ей в голову спасительная мысль. Объяснив лейтенанту суть дела, она взяла с доски вахтерской нужные ключи, и они, оставив Игнатьева на посту у входных дверей, вновь двинулись на запасную лестницу, но в этот раз зашли на нее через двери, ведущие туда из коридора первого этажа. Дверь, как и положено, была закрыта на стандартный врезной замок, и Анна Леонидовна легко открыла ее захваченным из вахтерской ключом. Всё было так, как и должно было быть. За дверью – свет на лестнице продолжал гореть – располагалась просторная площадка, с одной стороны которой была лестница, ведущая на верхние этажи, а с другой находилась двустворчатая дверь, открывавшаяся на улицу и запертая изнутри на массивный висячий замок. Лейтенант еще раз осмотрел замок, основательно подергал дверь за ручку – стоит, не шелохнется. Ясно, что ни войти, ни тем более выйти – замкнув за собой висящий внутри замок? – здесь было абсолютно невозможно. Когда-то, еще задолго до того, как Анна Леонидовна стала дежурить в институте, здесь был главный вход в НИИКИЭМС (тогда он назывался по-другому, ну да какое это имеет значение?), и дверь открывалась на обширный институтский двор. Однако, после того, как рядом построили еще два здания, двор сначала был значительно урезан, а затем и вовсе исчез, и к двери теперь шел короткий проезд, достаточный, чтобы в него заехал грузовик, но и только. В результате этой перестройки центральный вход переместился с торца здания в его среднюю часть, а здешний использовался очень редко: только в тех случаях, когда надо было занести какое-то особо тяжелое и громоздкое оборудование, да при текущих ремонтах через эти двери затаскивали мешки с цементом, бочки с краской, сбитые из корявых горбылей козлы и тому подобные непарадные вещи и выносили строительный мусор. В прочее же время этот черный ход был наглухо заперт, как и двери на всех этажах, выходящие на черную лестницу. Комендант строго следила за тем, чтобы сюда не шастали курящие сотрудники – долго ли до пожара – или какие-нибудь – дело молодое – парочки. Как сказано, выход на улицу с этой лестницы был абсолютно непроницаем, но, ведя сюда милиционеров, Анна Леонидовна имела-то в виду совсем другой путь. В углу площадки, на которой они стояли, под лестницей, была еще одна дверь, и за ней начинался спуск в подвал. Дверь эта, как, впрочем, и многие из институтских дверей, была снабжена стандартным советским врезным замком, подобрать ключ к которому не составляло большого труда. Вдруг они вынесли труп через эти двери, а потом вытащили через подвальное окно – таково было ее предположение, решавшее проблему с исчезновением покойника, несомненно виденного ею и так загадочно испарившегося. Но, как догадывается проницательный читатель, надежда обнаружить какие-либо факты и улики, подтверждающие правдивость ее сообщения об убийстве в институте, оказалась тщетной. Подвал, точнее, та его небольшая часть, в которую можно было попасть с черной лестницы, представлял собой довольно обширное помещение, в котором накапливалась разная рухлядь, ожидавшая своего окончательного списания и утилизации, и хранился разнообразный, не представляющий большой ценности инвентарь. По углам и стенам стояли, лежали и громоздились друг на друга разные железяки и приборы непонятного предназначения, обломки рассыпающихся столов и стульев, рулоны проржавевшей сетки и тому подобная дрянь. Целый угол был занят внушительным собранием лопат и грабель, которые ждали своего часа до очередного Всесоюзного коммунистического ленинского субботника. Рядом громоздились древки с окрашенными в темно-красный цвет фанерками, на которые следовало налепить портреты руководителей партии и правительства и украсить ими праздничную колонну сотрудников института, дружно вышедших на первомайскую или ноябрьскую демонстрацию. Такая вот картинка, не ласкающая взор эстетической законченностью, но вполне обычная для интерьера всяких закутков любого советского учреждения. Однако, отнюдь не это могло заинтересовать пришедших – их внимание было направлено на возможность покинуть здание через этот подвал. Стены, отделяющие рассматриваемое помещение от остальной части подвала, были капитальными – без каких-либо дверей или проемов. Возможность выхода давало только единственное окно, расположенное довольно высоко под потолком и выходившее в сделанное перед ним углубление, позволявшее дневному свету скупо проникать внутрь. (Если кто не знает, такие обложенные кирпичом и обычно закрываемые сверху решетками углубления называют приемками – видимо, в старые времена они предназначались для приема внутрь угля, дров и других хранящихся в подвале запасов). Лейтенант послал своего подчиненного наверх – осмотреть окно снаружи, – а сам, невнятно чертыхаясь, подтащил под окно лежавший невдалеке железный ящик (сушильный шкаф, похоже, – подумала Анна Леонидовна) и, взобравшись на него, внимательно изучил окно, попробовал открыть шпингалеты, подергал за ручку, но, не обнаружив, по-видимому, ничего интересного, быстро спрыгнул на пол. – Никого здесь вытащить не могли, – заключил он. – Пыль везде. Столетняя. На этом продолжавшаяся почти что час ревизия институтских помещений и закончилась. Возвратившийся милиционер доложил, что никаких следов проникновения через окно он, осмотрев при свете фонарика внутренность ближайшего к торцу приемка и подходы к нему, обнаружить не смог. Крайне маловероятно, чтобы кто-то там недавно лазил. Дополнительно он сообщил, что вход на черную лестницу также и со стороны улицы закрыт на солидный висячий замок (об этом вахтер и без него знала) и что следов взлома не видно. Лейтенант с одним из своих подчиненных отбыли, а молчаливый (но, похоже, не злобный) Игнатьев оставлен был до утра с напутствием смотреть в оба – на всякий случай, всё ж таки неясно, что тут такое. Это, разумеется, порадовало Анну Леонидовну, не представлявшую, как она опять останется одна, – а вдруг они еще здесь, затаились где-то, и мы их не нашли. С Игнатьевым страху было много меньше. Она открыла двери приемной, чтобы оставшийся в институте милиционер мог посидеть там и даже – при желании – полежать на диване. Но Игнатьев лежать, по-видимому, не хотел: она слышала, как он время от времени ходил по коридорам и несколько раз спускался к выходу, чтобы покурить. Сама же она, выключив в вахтерской свет и прикорнув на своей лежанке, в который раз прокручивала в мозгу ту невероятную историю, в какую она оказалась впутанной – ни спать, ни чем-то заняться она была не в состоянии. Задним числом всё ею пережитое представлялось каким-то кошмарным сном. Но ведь она видела это собственными глазами: и лежащего мужчину, и нож в его спине… Она не могла, по ее словам, не сообразить, что простейшим объяснением произошедшего, с точки зрения лейтенанта и его подчиненных – молчавших, но что-то же думающих про себя, – был бы вывод о ложном вызове. Дескать, ошалевшая от вынужденного безделья бабка решила скрасить томительно тянущиеся часы таким безобидным (для нее) и бесплатным представлением, для чего и выдумала забойную историю о найденном ею трупе. Как ни дико подобное истолкование ее звонка, но она не могла исключить, что, оказавшись на месте милиционеров, сама была бы склонна придти к подобному выводу. Вывод простой, рациональный и соответствует всем обнаруженным фактам. Она-то знает, что это неправда, но доказать свою правоту ей нечем. И никакие другие объяснения случившегося ей в голову не приходят. Просто чертовщина какая-то! Не может такого быть в действительности. Мистика и только. Но к мистике – как утверждала Анна Леонидовна – она, в отличие от многих, абсолютно устойчива и не верит ни в бога, ни в чертей, ни в заговоры, ни в Бермудский треугольник, ни в ведьм с вурдулаками… Конечно, думать о всяких таких потусторонних ужасах неприятно, и в определенных обстоятельствах по спине может пробежать холодок при мыслях о такой чертовщине – это да, может такое быть. Но принять это в качестве разумного объяснения каких угодно не вмещающихся в голове случаев – нет, к этому она не склонна. Правда, надо признать, что ничего наводящего на мысли о существовании потусторонних сил с ней в жизни и не происходило. И вот тебе на старости лет. Жуть. Но помимо самого по себе жуткого происшествия ее мучила еще и мысль, что в глазах милиции она может оказаться патологической лгуньей или истеричкой, стремящейся привлечь внимание окружающих к своей персоне. Во время обхода здания лейтенант подробно расспрашивал ее о том, что она видела, слышала, когда и как это происходило, и не заметила ли она еще каких-то деталей. Почему она решила, что лежащий на полу мертв? – ну, ясно, почему – лежит, не шевелится, в спине нож – чего еще думать. Проверяла ли она его пульс? Был ли лежащий холодным или еще теплым? – упаси бог, я к нему и не подходила близко, не то, что касаться… Уверена ли она, что перед ней именно мужчина? Как он выглядел? – обычно выглядел, как все – лица не видно было, но прическу то частью видно – конечно, мужчина – и одет – спецовка темно-синяя или курточка какая – может и комбинезон (толком не разглядела) – штаны такие же синие – кепочка на голове – женщина так вряд ли оденется – разве что специально, под мужчину… Слышала ли она какие-нибудь звуки, голоса, когда звонила по телефону, и после? – ничего вроде бы не слышала – но дотуда далеко – могла и не услыхать, если что и было… Милиционер разговаривал с ней вежливо, уважительно, интонация его вопросов и замечаний была деловой, никаких оттенков раздражения или недоверия в его вопросах не чувствовалось, однако, снова перебирая в уме все детали разговоров, Анна Леонидовна, обратила внимание на то, что среди разнообразных сведений, которые хотел получить лейтенант – о вахтерах, о возможных происшествиях в институте, о том, когда давали зарплату и еще о многих, не связанных непосредственно с происшествием, вещах – были и такие, что касались ее лично. Спрашивающий поинтересовался, в частности, ее здоровьем, осведомился, не принимает ли она какие-нибудь препараты: сердечные или еще что-нибудь (не жалуюсь, обычное здоровье, в пределах, как врачи говорят, возрастной нормы; таблеток не пью – не требуется мне – разве что простуда когда). Между делом расспросил ее, где и с кем она живет (однокомнатная квартира у меня, в трех кварталах отсюда – потому и устроилась в этот институт; живу одна – я давным-давно в разводе, детей нет – сама по себе). Эти и некоторые другие – заданные как бы вскользь и без особого смысла – вопросы она расценила теперь, как желание выяснить, что она за человек и насколько можно доверять ее словам. Сложив все эти «два» и «два» и подытожив всю имеющуюся у нее информацию, она с некоторым испугом осознала, что вывод о том, что она всё от начала и до конца выдумала, напрашивается сам собой. Чем это ей может грозить, она не знала, но ясно, что такое мнение ничего хорошего ей не сулило. *** Здесь я должен сделать небольшое отступление и объясниться с проницательным читателем, который, по-видимому, давно уже заметил, что в этой главе я заметно отошел от привычного для меня стиля рассказчика, рассматривающего события с внешней стороны (конечно, если я сам не являюсь участником этих событий), и в значительной степени перешел к описаниям, которые можно считать рассказом с внутренней точки зрения героини. Хотя такое утверждение, прямо упрекающее автора в том, что он вкладывает в душу героини им самим придуманные чувства и мысли, имеет под собой определенное основание, я должен заявить, что ничего существенного не выдумывал и что все мои описания представляют собой пересказ (естественно, опосредованный Мишиным изложением) того, что говорила сама героиня – а говорить ей с теми, кто расследовал это дело, пришлось много и подробно. Я признаю, что в части испытываемых героиней эмоций, ее соображений, предположений и опасений я значительно приукрасил имевшуюся у меня информацию, но с исключительно художественной целью – стараясь увлечь читателя и передать ему ощущение той специфической атмосферы, в которой разыгрывалась история об обнаруженном в институтском коридоре трупе. В предыдущем своем романе я уже признавался, что слабо разбираюсь в психологии и эмоциях пожилых женщин (не говоря уже о молодых – вовсе мне непонятных). Прошедшее с тех пор десятилетие ничего, по существу, не изменило в данном – прискорбном для всякого пишущего – факте, но с этим я ничего поделать не могу. Поэтому, описывая, что чувствовала, думала и чего боялась моя героиня, и выходя за пределы того, что она сообщала об этом сама (а мне приходится перешагивать эти пределы, чтобы рассказ не получился слишком сухим и невнятным), я вынужден полагаться на свойственную всем обычным людям общность эмоциональных реакций и, представив себя на месте своего персонажа, описывать, что бы я при этом чувствовал, о чем думал и как бы себя вел. В этом, несомненно, есть значительная доля субъективности и гипотетичности (все мы разные, и многое воспринимаем по-разному, а даже за свои собственные реакции я ручаться не могу – я ведь никогда не был в аналогичных ситуациях, и могу только предполагать, что и как я бы чувствовал, оказавшись в таком положении). Тем не менее, всё это меня – как автора – вовсе не пугает. Ведь пишу я не руководство для психотерапевтов и не инструкцию для сотрудников МЧС, а простейший детектив – роман, не претендующий на реальное описание глубин женской психологии, но всего лишь желающий доставить удовольствие тем читателям, которых истории подобного рода – о ходячих мертвецах и их загадочных исчезновениях – могут заинтересовать. Я надеюсь, что рядовой читатель во многом схож со мной и что, попытавшись представить себя и свои чувства в предлагаемых обстоятельствах, он придет приблизительно к тому же, что я стараюсь ему внушить. Даже те читательницы, которым покажется, что мои описания неправдоподобны и неестественны и что женщины в таких случаях испытывают совсем другие чувства и обращают главное внимание на другие – не упомянутые в моем рассказе – аспекты ситуации, даже эти – повторюсь для ясности – читательницы должны признать, что они, так же, как и я, не могут считаться (по части испытываемых эмоций) образцами для всего человеческого рода. А если так, то почему бы нашей героине и не чувствовать того, о чем идет речь в романе, даже если это идет вразрез с тем, как чувствовала бы себя на ее месте та или иная читательница. Всё, на самом деле, может быть. И не стоит быть чрезмерно придирчивым в отношении правдоподобия и реалистичности читаемой книжки – так можно испортить себе всё удовольствие от чтения. Будем надеяться, что со многими этого не произойдет. Заканчивая эту тему, еще раз заверю, что, если отбросить не влияющие на суть дела психологические завитушки и литературные виньетки, мое изложение событий полностью соответствует собственным рассказам потерпевшей, чье содержание было передано в мое авторское распоряжение Мишей, который отлично запомнил все детали описываемого дела и не имел ни малейших оснований вводить меня в заблуждение. Фактически, что рассказывала Анна Леонидовна, то я и описал. Не сомневаюсь, что при необходимости моя верность фактам может быть подтверждена собственноручно подписанными ею протоколами показаний Бильбасовой А.Л., допрошенной в качестве свидетельницы по уголовному делу № *** об убийстве гр. Мизулина А.П. (пока что мне придется – в интересах романа – воздержаться от разъяснения читателям, кому принадлежала фамилия, стоящая на обложке этого дела).