На улице было темно, и очертания размыты. Гроза унеслась, доносились только далекие раскаты, похожие на грохот колес проезжающей по мосту телеги. Юдора Уэлти. Происшествие[1] Я, кажется, оцарапала щеку. Она горит. Болит челюсть. Падая, я опрокинула вазу, помню, как она разбилась об пол, может быть, я поранилась осколком стекла, не знаю. На улице еще светит солнце. Тепло. Я тихонько перевожу дыхание. Чувствую, что через несколько минут накатит чудовищная мигрень. Третьего дня, поливая сад, я увидела тревожный знак, когда подняла глаза к небу. Облако, очень выразительной формы. Я огляделась вокруг, чтобы посмотреть, не предназначен ли этот знак кому-то другому, но никого не увидела. И ничего не было слышно, только как я поливала, ни слова, ни крика, ни дуновения ветерка, ни шума машины – а ведь, видит бог, поблизости часто работает газонокосилка или трактор. Я вообще чувствительна к проявлениям внешнего мира. Я могу просидеть взаперти несколько дней кряду, если мне почудится тревожное предзнаменование в зыбком полете птицы – возможно, под аккомпанемент пронзительного крика или мрачного карканья, – или если вдруг луч солнца ударит мне прямо в глаза, пробившись сквозь листву, или если я наклонюсь, чтобы дать немного денег человеку, сидящему на тротуаре, а он внезапно схватит меня за руку и выкрикнет в лицо: Демоны, лица демонов… но ничего, я пригрожу их убить, и они мне повинуются!.. Человек орал, без конца повторяя эту фразу с безумными глазами, не выпуская моей руки, и на обратном пути в тот день я сдала билет на поезд, моментально забыв о цели моей поездки и потеряв к ней всякий интерес, абсолютно, ибо я не кандидатка на самоубийство и не глуха к предостережениям, знамениям и знакам, которые мне посылают. В шестнадцать лет я опоздала на самолет, перепив на празднествах в Байонне, и этот самолет разбился. Я долго об этом думала. И решила, что отныне буду принимать кое-какие меры предосторожности, чтобы защитить свою жизнь. Я признала, что такие вещи существуют, и пусть смеются те, кто предпочитает над этим смеяться. Не знаю, по какой причине, но знаки с неба всегда казались мне самыми верными, самыми насущными, и облако в форме буквы Х – достаточно редкое явление, чтобы привлечь мое внимание вдвойне, – не могло не заставить меня быть начеку. Сама не знаю, что на меня нашло. Как я могла ослабить бдительность? Пусть даже это немного – немного ли? – из-за Марти. Мне так стыдно. Я теперь так зла. Зла на себя. Ведь есть цепочка у меня на двери. Есть проклятая цепочка у меня на двери, как я могла об этом забыть? Я встаю и иду ее накинуть. Прикусываю зубами нижнюю губу и с минуту стою неподвижно. Если не считать разбитой вазы, никакого беспорядка не вижу. Поднимаюсь переодеться. Венсан придет к обеду со своей подругой, а у меня еще ничего не готово. Молодая женщина беременна, но ребенок не от Венсана. Я больше ничего не говорю на эту тему. Толку все равно никакого. У меня нет больше сил с ним сражаться. И желания нет. Поняв, до какой степени он похож на своего отца, я чуть с ума не сошла. Ее зовут Жози. Она ищет квартиру для себя и Венсана и для будущего ребенка. Ришар сделал вид, что ему дурно, когда мы назвали цены на жилье в столице. Он ходил взад-вперед, ворча себе под нос, это стало у него привычкой. Я вижу, как он постарел, как помрачнел за двадцать лет. «Чего, в год или в месяц?» – фыркнул он, нахмурившись. Он был не уверен, что найдет деньги. В то время как считается, что я обеспечена солидным и регулярным доходом. Естественно. – Ты же хотел сына, – сказала я ему. – Вспомни. Я ушла от него, потому что он стал невыносим, а сегодня он невыносимее, чем когда-либо. Я уговариваю его снова начать курить или даже бегать, чтобы выветрилась эта едкая горечь, которая так и прет из него почти постоянно. – Извини, но не пошла бы ты, – говорит он мне. – Как бы то ни было, я сейчас на мели. Я думал, он нашел работу. – Я не знаю. Поговори с ним об этом сам. С ним я тоже устала бороться. Больше двадцати лет моей жизни я провела с этим мужчиной, но иногда спрашиваю себя, откуда у меня взялись на это силы. Я напускаю ванну. Щека у меня красная, даже слегка желтоватая, как обожженная глина, капелька крови выступила в уголке рта. Я сильно растрепана – из-под заколки, которой были скреплены волосы, вывалилась добрая их часть. Я насыпаю в ванну ароматической соли. Сущее безумие, ведь уже пять часов, а с этой девушкой, Жози, я толком не знакома. Не знаю, что о ней и думать. Свет, однако, льется в окна, невероятно красивый и мягкий, такой далекий от малейшего намека на угрозу. До чего трудно поверить, что такое случилось со мной под таким синим небом, в такую дивную погоду. Ванная залита солнцем, я слышу визг, детские игры вдали, горизонт подернут дымкой, птицы, белки и т. д. Как хорошо! Ванна чудесна. Я закрываю глаза. Через некоторое время я не могу, конечно, сказать, что смыла все, но полностью пришла в себя. Ожидавшаяся мигрень миновала. Я звоню в кулинарию и заказываю суши. Бывало мне и похуже с мужчинами, которых я сама выбирала. Я прохожусь пылесосом, собрав самые крупные осколки вазы, там, где упала, – от мысли, что несколько часов назад я лежала здесь с бешено колотящимся сердцем, мне становится нехорошо. И вот, когда я собираюсь налить себе стаканчик, приходит сообщение от Ирен, моей матери, которой семьдесят пять лет и которую я не видела – и не получала от нее вестей – уже месяц. Она пишет, что я ей приснилась, что во сне я звала ее на помощь, – а я ее вовсе не звала. Венсана, похоже, не вполне убедила моя выдумка. «Твой велосипед в отличном состоянии, – говорит он мне. – Странно все-таки». Я смотрю на него, потом пожимаю плечами. Жози вся пунцовая. Венсан живо хватает ее за руку и заставляет отложить орешки. Она, кажется, поправилась уже килограммов на двадцать. Они совсем не смотрятся вместе. Ришар, который ничегошеньки в этом не понимает, уверял меня, что такие девушки часто доки в постели – что такое дока в постели? Пока же она ищет трехкомнатную квартиру в сто квадратных метров минимум и в интересующем ее квартале, а такого не найти меньше чем за три тысячи евро. – Я послал резюме в «Макдоналдс», – говорит он. – Там поглядим. Я призываю его не отступать на этом пути – или даже попытать что-нибудь посерьезнее, почему бы нет. Содержать беременную женщину недешево. «Тебе лучше это знать», – сказала я ему сразу, еще до того как он нас познакомил. «Я не спрашиваю твоего мнения, – ответил он. – Плевать я хотел на твое мнение». Он так ведет себя со мной с тех пор, как я ушла от его отца. Ришар – прирожденный трагик. А Венсан – его лучший зритель. Когда мы встаем из-за стола, он снова смотрит на меня с подозрением. «Да что с тобой? Что не так?» Я, конечно, продолжаю об этом думать, эти мысли не оставляли меня весь обед. Я спрашиваю себя, выбрали ли меня случайно или выследили, может ли это быть кто-то, кого я знаю. Их разговоры о квартплате, о комнате для ребенка мне неинтересны, но меня восхищает то, что они проделывают – пытаются проделать – этот фокус, состоящий в том, что их проблема становится моей проблемой. Я смотрю на него с минуту, пытаясь представить выражение его лица, если бы я рассказала ему, что со мной случилось сегодня днем. Но это не в моей компетенции. Представлять себе реакции моего сына мне больше не дано. – Ты что, подралась? – Подралась, Венсан? – Я слегка прыскаю. – Подралась? – Сцепилась с кем-нибудь? – О, послушай, не глупи. У меня нет привычки «сцепляться» с кем бы то ни было. Я встаю и выхожу к Жози на веранду. На воздухе хорошо, но, несмотря на вечернюю прохладу, она обмахивается, потому что ей душно. Последние недели всего ужаснее. Я не пошла бы на это еще раз ни за что на свете. Живот бы себе взрезала, лишь бы положить конец пытке. Венсан это знает. Я никогда не пыталась приукрасить этот эпизод. Всегда хотела, чтобы он знал. И не забывал. Моя мать то же самое говорила мне, и я от этого не умерла. Мы смотрим на небо, в его звездную черноту. Я поглядываю краем глаза на Жози. Я виделась с ней раз шесть, не больше, и мало что знаю. Она не неприятна. Зная Венсана, моего сына, я ее жалею, но есть в ней что-то каменное, холодно-упрямое, и я думаю, что она справится, если даст себе труд. Я чувствую, что она крепкая, что в ней таится сила. – Значит, в декабре, – говорю я ей. – Уже скоро. – Он прав, – замечает она. – Вы в полном раздрае. – Нет, вовсе нет, – отвечаю я. – Он меня плохо знает. Я запираю за ними дверь. Обхожу первый этаж, вооружившись топориком для мяса, проверяю все двери и окна. Запираюсь в спальне. Когда ее начинает заливать рассвет, я так и лежу, не сомкнув глаз. Утро голубое, сияющее. Я спешу к матери. В ее гостиной натыкаюсь на молодого парня, атлетически сложенного, но совершенно заурядного. Я спрашиваю себя, был ли тот, кто напал на меня вчера, похож на него, – помню я только маску с прорезями для глаз, да и то уже не могу припомнить, синяя она была или красная, – похож ли он на этого типа, который с удовлетворенным видом подмигивает мне, покидая квартиру моей матери. – Мама, да сколько ты ему платишь, что за убожество!.. – говорю я. – Ты не могла бы его сменить? Не знаю, встречайся с интеллектуалом или с писателем. Тебе же не нужен жеребец, я полагаю. В твоем возрасте. – Не пытайся меня поддеть. Мне не приходится краснеть за мою сексуальную жизнь. Ты просто стерва. Твой отец прав. – Мама, хватит. Не говори мне о нем. Ему хорошо там, где он есть. – Да что ты говоришь, детка?! Конечно, нет, твоему отцу нехорошо там, где он есть. Он сходит с ума. – Он сошел с ума. Поговори с его психиатром. Она угощает меня завтраком. Кажется, она еще что-то себе подправила с прошлого раза. Или просто накачала ботоксом, или, уж не знаю, что, не важно. Она коренным образом изменила свою жизнь, с тех пор как ее муж – он же, к несчастью, мой отец – сел за решетку, – хоть она и трудилась на благое дело в первое время. Бесстыдница, да и только. Она истратила много денег на пластическую хирургию в последние годы. Иногда, при определенном освещении, она меня пугает. – Ладно. Чего ты хочешь? – Чего я хочу? Мама, это ведь ты мне позвонила. Она с минуту смотрит на меня, не реагируя. Потом наклоняется ко мне и говорит: – Подумай хорошенько, прежде чем ответить. Не отвечай сгоряча. Подумай хорошенько. Что ты скажешь, если я снова выйду замуж? Подумай хорошенько. – Я тебя убью, очень просто. И думать не надо. Она тихонько качает головой и, закинув ногу на ногу, закуривает сигарету. – Тебе всегда нужна была стерильная версия жизни. Темные, анормальные стороны тебя всегда пугали. – Я тебя убью. И избавь меня от твоей тарабарщины. Ты предупреждена. До сих пор я закрывала глаза. Конечно, ее сексуальный аппетит всегда меня удивлял, и я его не одобряю – более того: он мне довольно противен, – но я решила проявить открытость и широту взглядов по этому вопросу. Если так она справляется с ситуацией, я с этим мирюсь – не стараясь выяснить подробности. Ну и ладно. Однако когда дело принимает несколько более серьезный оборот и мы рискуем ступить на скользкую почву, как с этой историей с замужеством, тут уж, черт побери, я вмешаюсь. Кто счастливый избранник на этот раз? Кого она встретила? Что за птица этот Ральф – так зовут парня, – который появился в поле зрения и омрачил его? Я устранила адвоката, который утверждал, что без ума от нее, объявив ее носительницей вируса, потом директора агентства, рассказав ему всю правду о нашей истории – от которой бросает в дрожь, – но они-то хоть не просили ее руки. Не думаю, что я смогу смириться с такой гротескной ситуацией. Женщина в семьдесят пять лет. Ее свадьба, цветы, медовый месяц. Она смахивает на этих жутких старых актрис, покрытых толстым слоем штукатурки, с силиконовыми грудями – пять тысяч евро за пару, – с блестящими глазами и диким загаром. – Интересно знать, кто будет платить за мою квартиру все эти годы, – вздыхает она наконец. – Интересно, скажи мне. – Я, конечно. Я же всегда это делала, разве нет? Она улыбается, хотя явно очень раздражена. – Ты такая эгоистка, Мишель. Просто жуть. Я мажу маслом ломтики хлеба, выскочившие из тостера. Я не видела ее целый месяц, а мне уже хочется уйти. – Представь, что с тобой что-нибудь случится, – говорит она. Меня так и подмывает ответить, что это неизбежный риск. Я намазываю тост малиновым вареньем. Кладу его много. Нарочно. Трудно не перемазать руки, и я протягиваю его ей. Она колеблется. Похоже на сгустки крови. Она с минуту смотрит на тост и говорит мне: – Я думаю, ему недолго осталось, Мишель. Думаю, тебе надо это знать. Твоему отцу совсем недолго осталось. – Что ж, туда и дорога. Это все, что я могу сказать. – Ты не обязана быть такой черствой, знаешь ли… Не делай того, о чем будешь жалеть всю жизнь. – Что-что? О чем я буду жалеть? Ты бредишь? – Он расплатился. Он в тюрьме тридцать лет. Это уже далеко. – Я бы так не сказала. Не сказала бы, что это далеко. Как ты можешь говорить такие чудовищные вещи? Далеко. По-твоему, это далеко? Дать тебе бинокль? – Мои глаза наполняются слезами, как будто я проглотила ложку крепкой горчицы. – Я не намерена ехать туда, мама. Совершенно не намерена туда ехать. Не строй иллюзий на этот счет. Для меня он давным-давно умер. Она бросает на меня взгляд, полный укоризны, потом отворачивается к окну. – Я даже не знаю, узнает ли он еще меня. Но он спрашивает о тебе.