– Вот как? А мне-то что до этого? Почему это должно меня волновать? С каких пор ты служишь ему почтальоном? – Не тяни. Это все, что я могу сказать: не тяни. – Послушай, ноги моей никогда не будет в этой тюрьме. Я не собираюсь его навещать. Он начинает стираться из моей памяти, и я хочу, чтобы он исчез из нее окончательно, если это возможно. – Как ты можешь так говорить. Это ужасно, что ты так говоришь. – Ах, избавь меня от этого вздора, пожалуйста. Помилосердствуй. Этот демон испортил нам жизнь, разве не так? – Не все было плохо, не все было в нем черно, отнюдь. Ты это отлично знаешь. Он мог бы вызвать в тебе немного жалости. – Жалости? Мама, посмотри на меня хорошенько. Никакой жалости я к нему не испытываю. Ни на секунду. Я надеюсь, что он закончит там, где он есть, и, конечно, даже не подумаю его навещать. Забудь. Она не знает, что я вижу его во сне. Точнее, вижу только его силуэт, его электрическую черноту, потому что в сумраке. Вырисовываются голова и плечи, но я не могу разглядеть, стоит он спиной или лицом ко мне, смотрит на меня или нет. Кажется, он сидит. Он не говорит со мной. Он ждет. И когда я просыпаюсь, в голове остается этот образ, эта тень. Я невольно думаю, что может быть связь между нападением, которому я подверглась, и действиями моего отца. Этим вопросом мы, мать и я, задаемся каждый раз, когда нам выпадает испытание, ведь у нас есть печальный опыт в прошлом: плевков и ударов нам досталось больше, чем кому-либо, просто потому, что мы были его женой и дочерью. Мы в одночасье потеряли всех знакомых, соседей, друзей. Как будто нам клеймо выжгли на лбу. Мы пережили анонимные звонки, брань среди ночи, похабные письма, вываленную под дверью помойку, надписи на стенах, пинки на почте, унижения в магазинах, разбитые стекла, так что меня уже ничем не удивить. Никто не может поручиться, что все угли погасли, что кто-то где-то и сейчас не вынашивает планы, не готовит следующий удар, который обрушится на нас. Как поверить в случайность? В тот же вечер я получила сообщение: «У тебя очень узкая щель для женщины твоего возраста. Но ничего», – и отпала. У меня перехватило дыхание. Я перечитала его два или три раза и набрала: «Кто вы?», но ответа не последовало. Утром и днем я читала сценарии, их скопилась кипа под моим письменным столом. Может быть, стоит копнуть в этом направлении, сказала я себе, молодой автор, которому я отказала и который не может мне простить. По дороге я зашла в оружейный магазин и купила защитные газовые баллончики с красным перцем для глаз. Маленькая модель, очень удобная и может служить несколько раз. Я регулярно ими пользовалась, когда была моложе. Была я тогда проворной, не боялась ездить общественным транспортом, да и ловкости мне было не занимать. Научилась с годами уворачиваться, бегала быстро, могла обежать вокруг квартала меньше чем за две минуты. Теперь не то. С этим покончено. К счастью, у меня нет больше никаких причин бегать. Могу даже снова начать курить, кому, собственно, до этого дело? Ближе к вечеру я бросаю тоскливое чтение. Нет ничего хуже этого чувства бездарно потраченного времени после чтения плохой рукописи. Одна из них пролетает через комнату, где я работаю, и приземляется в мусорной корзине объемом в двести литров, специально для этого предназначенной. Иногда потерянное время становится мукой. Иногда это так скверно, что хочется плакать. Около семи я вспоминаю о моем насильнике, ведь именно в этот час, сорок восемь часов назад, он, воспользовавшись тем, что я была занята с Марти, взломал мою дверь и проник ко мне, как черт, выскочивший из табакерки. Потом я вдруг понимаю, что он наверняка за мной следил. Ждал подходящего момента. Следил за мной. И я на мгновение замираю, оторопев. Я иду в кабинет, беру мою почту, просматриваю сообщения, делаю несколько звонков, оставляю кое-какие инструкции. Анна заходит поболтать со мной и в конце разговора говорит: – Во всяком случае, у тебя, по-моему, странный вид. Я изображаю изумление. – Ничего подобного. Наоборот. Посмотри, какой чудесный день, какое дивное солнце. Она улыбается. Анна, наверно, тот человек, кому можно было бы об этом рассказать, реши я рассказать кому-то. Мы знакомы так давно. Но что-то меня удерживает. Мои отношения с ее мужем? Я иду к гинекологу, делаю необходимые обследования. Мне звонит Венсан, спрашивает, соглашусь ли я, по крайней мере, выступить за него поручителем. Я несколько секунд молчу. – Ты был груб со мной, Венсан. – Да, я знаю, черт, прости меня, я знаю. – Я не могу дать тебе эти деньги, Венсан. Я пытаюсь накопить себе пенсию, я не хочу потом зависеть от тебя. Не могу допустить, чтобы ты работал на меня. Быть обузой. – Да, ясно, я понял. Черт, мама, выступи хотя бы за меня поручителем. – Только не приходи ко мне, когда тебе что-то от меня нужно. Я слышу, как он бьет трубкой, уж не знаю, обо что. Совсем маленьким он уже был вспыльчив. Вылитый отец. – Черт, мама, скажи мне, да или нет? – Прекрати чертыхаться. Как ты разговариваешь? Мы назначаем встречу с домовладельцем. Экономическая нестабильность, стагнация достигли такого уровня, что столь простая сделка, как съем квартиры, становится фестивалем взаимного недоверия, тут тебе и семейная книжка, и удостоверение личности, справка о годовом доходе, сертификаты, ксерокопии, декларации под присягой, страховки, бумаги, рукописное письмо, вероисповедание и масса предосторожностей арендодателя в преддверии грядущего хаоса. Я спрашиваю, не шутка ли это, отнюдь нет. Выходя, Венсан заявляет, что хочет меня угостить, и мы заходим в бар. Он заказывает гавайское пиво, а я бокал сухого белого вина из Южной Африки. Мы чокаемся за то, что он стал счастливым съемщиком трехкомнатной квартиры в шестьдесят пять квадратных метров, окнами на юг, с маленьким балконом, за которую я выступила поручителем. – Ты понимаешь, что это значит, Венсан. Осознай, пожалуйста, свою ответственность. Если ты не будешь платить за квартиру, это падет на меня, а я долго не потяну, ты меня слушаешь, это не игрушки, Венсан, и я волнуюсь не только за вас, я имею в виду и себя, и твою бабушку, чья квартплата тоже на мне, ты это знаешь. Венсан, они сейчас на таком взводе, у них муха не пролетит. Они могут заблокировать твой счет одним щелчком пальцев, подать в суд, издержки за который целиком лягут на тебя, прислать судебных исполнителей, унизить тебя, да мало ли что еще. Никогда не забывай, что у людей, спекулирующих на рисе или пшенице, уже достаточно крови на руках, чтобы без колебаний пролить ее еще немного. Он с минуту смотрит на меня, потом улыбается: – Я изменился, но ты этого не видишь. Мне хотелось бы ему поверить. Хотелось бы заключить его в объятия и осыпать благодарными поцелуями. Но я жду, поживем – увидим. Совещание в моем кабинете. Человек пятнадцать. Уже несколько месяцев эти еженедельные совещания проходят в напряженной атмосфере, потому что толку от их работы никакого, с тех пор как они вернулись из отпусков. Ничего мало-мальски оригинального или сильного не было мне предложено, и их сконфуженные физиономии – после моих пламенных комплиментов, моего деланого восхищения их исключительным писательским талантом – мне отвратительны. Здесь десяток мужчин. Он среди них? Может быть, я особенно охаяла чью-то работу, сама того не заметив, ведь все сценарии, что я прочла, слились в один, потому что каждый из них был тоскливой заурядностью. Я, однако, ничего не замечаю. Ни единого взгляда, о котором могла бы утверждать, что он принадлежит тому, кто преспокойно надо мной надругался. Еще недавно я была убеждена, что в его присутствии, даже если он останется в маске, я сразу узнаю его, все мое тело задрожит, затрясется, все во мне встанет дыбом. Теперь я уже не так в этом уверена. Когда все встают и выходят, я иду следом, затесавшись среди них, нарочно их задеваю, пользуясь теснотой коридора, мимоходом извиняюсь за случайное прикосновение, но ничего не чувствую, не узнаю никакого запаха, никакого душка, исподволь перехожу от одного к другому, призывая их выдать мне лучшее, на что они способны, на предстоящей неделе, если им дорога их работа – а с этим больше никто не шутит, – но все равно нет, я ничего не чувствую, ни малейшего намека. И наконец я рассказываю об этом Ришару. О моем жутком приключении. Он бледнеет, потом встает, чтобы налить себе выпить. – По-твоему, у меня узкая щель? – спрашиваю я. Он длинно вздыхает и садится рядом со мной, качая головой. Потом берет мою руку и держит ее в своих, не добавив ни слова. Если я испытывала когда-либо глубокие чувства к мужчине, то к Ришару, только к нему. Я и вышла за него замуж. Еще и сегодня, сквозь массу мелочей, например, когда он берет меня за руку или ищет мой взгляд с ноткой беспокойства, когда из океана взаимной несовместимости всплывают эти островки приязни, чистого единения, я хорошо слышу отголосок того, чем мы были несколько лет друг для друга. А так, мы друг друга ненавидим. То есть это он меня ненавидит. Он не способен продавать свои сценарии, вынужден из-за этого работать для телевидения на кошмарных фильмах, на неудобоваримых программах, со всякими придурками, и это якобы отчасти моя вина. Я, послушать его, не делаю того, что надо, не желаю пошевелить и пальцем, не задействую мои связи, я нарочно не хочу ему помочь, да, нарочно и т. д. и т. п. Живым из этого не выйти. Пропасть углубляется. Я сама не способна написать сценарий, у меня нет этого таланта, но я умею распознать хороший, когда он попадает мне в руки, мне больше нечего доказывать в этой области, я этим известна, – не будь Анна Вангерлов моей подругой, я уже давно продалась бы китайцам, их пресловутым охотникам за головами. А Ришар ни разу в жизни не написал хорошего сценария, уж я-то знаю. Кому, как не мне, это знать. «Я бы не сказал, что узкая, – роняет он, – и не сказал бы, что нет. Нечто среднее, насколько я знаю». В воздухе повис намек, но у меня нет желания спать с ним, здесь, сейчас. Мы позволяем себе иной раз, но это случай исключительный. Чтобы желание возникло одновременно – такое случается не каждый день после двадцати лет совместной жизни. Я смотрю на него и пожимаю плечами. Иногда дать руку недостаточно – этот мужчина еще не всему научился. Он уставился на меня с гримаской. «Я не подцепила чесотку», – говорю я ему, усмехнувшись. Теперь мне хочется, чтобы он ушел. Вечереет, поблескивает листва. Все могло бы кончиться гораздо хуже. Я не искалечена и не изуродована. – Во всяком случае, твое отношение к этому не укладывается у меня в голове. – Да ну? А как, по-твоему, к этому относиться? Ты предпочел бы, чтобы я хныкала? Уехала в санаторий, прошла курс иголок, показалась психотерапевту? Вокруг тишина, солнце садится, свет маслянистый. Что бы ни произошло здесь, мир все так же прекрасен. И в этом весь ужас. У Ришара не выпадали волосы до того, как мы расстались, но за последние два года он сильно полысел. Я вижу, как маленькая проплешина на его макушке блеснула нежно-розовым, когда он наклонился поцеловать мне пальцы. – Если ты хочешь о чем-то меня попросить, Ришар, проси сейчас, а потом оставь меня, я устала. Я выхожу на веранду, в сумерки. Я окружена соседями, в окнах их домов горит свет, наша аллея широко освещена, наши сады практически без тени, но я туда не суюсь, осторожничаю. Это состояние было мне знакомо долго, почти постоянное вначале, оно смазалось и по большей части исчезло после нашего переезда. Быть непрерывно настороже, чуть что шарахаться – не отвечать, смываться по-быстрому, отрываться от возможных преследователей. Знакомо. Прошло всего четыре дня. Я закуриваю сигарету. Теперь я лучше понимаю, как все произошло. Я пошла открыть заднюю дверь, услышав мяуканье Марти, еще недоумевала, почему этот глупый кот не обойдет дом, и, полагаю, мужчина его держал, чтобы выманить меня, – а я именно это и сделала, оставила чтение и вышла. Зато чисто сексуальная часть нападения не оставила у меня вообще никаких воспоминаний. Я была в таком напряжении – напряжении, которое было совокупностью всего, что я пережила до сих пор, спасаясь от травли, развязанной моим отцом, – что мой рассудок отключился и ничего не зафиксировал от самого акта. Так что невозможно сказать что бы то ни было априори, не узнать, как отреагировало мое тело, – не узнать, что мне делать с этим гневом и яростью, которые душат меня. Мне не больно, я не подавлена. Более или менее раздражена, но это должно пройти. Я не практикую содомию по поводу и без повода, у меня даже немного шла кровь, но ничего страшного. Не густо. Никакого образа не сохранилось. А вот содержание сообщения, его тон – насмешка, обращение на «ты» – и презрительный оборот заставляют меня думать, что речь идет о наказании – наверняка связанном с моей работой или дьявольскими преступлениями отца, – и что это дело рук кого-то, кто меня знает. Если не считать щеки, которую с помощью тонального крема и пудры я привела в божеский вид, у меня жуткие отметины на запястьях – там, где его руки зажимали их клещами, придавив меня к полу, – огромные синяки-браслеты, которые я скрываю под длинными рукавами. Но это и все, слава богу. Мне хотя бы не приходится, как тем, кому повезло меньше, распространяться о происхождении заплывшего глаза, выбитого зуба, костыля или еще чего похуже, я, по крайней мере, могу сама решать, с каким размахом действовать дальше, если я вообще хочу действовать. На самом деле я не могу заставить себя примкнуть к ним, пополнить их обширные ряды, не хочу носить это как отметину, как метку, уж не знаю, какой принадлежности. Я не готова вдобавок потерять мою работу, мне некогда разбрасываться, я должна отдавать ей все силы. Я по заслугам получила пост, который занимаю сегодня, но я также вполне осознала его эфемерность перед обрушившейся волной увольнений – ни у кого нет гарантий, все может случиться, некоторые отвернулись на минутку и все потеряли, – так что вот. Моя мать снова достает меня по поводу отца. Она планирует это где-то на Рождество и напоминает, что это, наверно, последние дни, когда он будет в сознании. Не ответив, я вешаю трубку. Я прихожу домой. Запираюсь. Проверяю двери, окна. Поднимаюсь в спальню. Марти прыгает на кровать, потягивается, зевает. Для дома я выбрала модель Guardian Angel, «ангел-хранитель», баллончик с парализующим газом – при каждом применении распыляются 6 мл активного вещества на скорости 180 км/час. Я ушла от Ришара, прежде чем он узнал о моей связи с Робером Вангерловом, потому что не хотела понапрасну причинять ему боль. Причинить боль Ришару никогда не входило в мои намерения. Вообще-то, я думаю, мне было стыдно уже за то, что я сплю с мужем Анны, которая была – и остается – моей лучшей подругой. Но иначе впору было умереть от скуки, иначе впору повеситься, и вот однажды утром перед вами Робер Вангерлов, мужчина совершенно заурядный и бездушный, насквозь прозрачный, улыбающийся слегка глуповатой улыбкой, но вы говорите себе: «Почему бы нет?», вы колеблетесь, распыляетесь на миллиарды нерешительных клеточек, вот так и влипаете в интрижку, белый мужчина с намечающимся животиком, более или менее милый, но скучный, хотя и не самый плохой на свете любовник, но и только. Он звонит мне и говорит: – Анны не будет в конце недели. Мы… Я останавливаю его: – Робер, я сейчас нездорова. – Да ну? Как это? Я буду здесь несколько дней. – Я знаю, Робер. Ничего не могу поделать. – Даже с презервативом? – Да, мне очень жаль. Как прошла твоя поездка? Много обуви продал?