– Итальянцы нас обскакали. Даю себе год-два, мы еще повоюем. – А на праздники ты будешь здесь? Я еще не знаю. Ничего не решила. – Мне трудно вырваться в праздники. – Да, я знаю, что тебе трудно вырваться в праздники, Робер, но ничего страшного. Я понимаю твою ситуацию. Ты же знаешь, я девушка без комплексов. Я вешаю трубку. Это просто чудо, что никто не знает про нас с ним. В одном разговоре Анна сказала мне, что выбирала мужчину заурядной внешности, чтобы душа была спокойна. Я оставила это без комментариев. Мне бы хотелось остаться с ним друзьями, если нам придется порвать, но, честно говоря, я в это не очень верю. Я плохо его знаю, хоть и спала с ним, все равно узнала не лучше, но не думаю, что он хотел бы иметь меня исключительно в друзьях. Такое у меня впечатление. Ришар никогда не поддерживал с ним отношений, кроме самых поверхностных. «И как только ему удалось ее покорить, черт возьми?» Он задает этот вопрос регулярно – особенно когда мы возвращаемся с обеда, куда были приглашены и они и где он тщетно пытался пофлиртовать с нею. «Ах, это тайна, Ришар. Сам знаешь. Почему люди сходятся? Посмотри на нас. Полнейшая тайна, не так ли?» Этой сцене больше двух лет. Месяц спустя мы расстались, и я наконец вздохнула. Наконец-то одна. Свободна. Свободна от мужа, чье настроение стало отвратительным, свободна от сына, о котором толком не знала, чем он занят, и так мало связана своими отношениями с Робером, что даже не торопилась положить им конец. Какое откровение. Сегодня, со временем, я могу сказать, что одиночество – лучший на свете подарок, единственное убежище. Нам надо было бы расстаться раньше, не тянуть. Мы выставлялись друг перед другом напоказ. Показывались друг другу в худшем свете, показывались низкими, пошлыми, одиозными, мелочными, растерянными, капризными, в зависимости от ситуации, и мы вряд ли что-то приобрели – скорее потеряли уважение к себе, по его словам, и я с ним согласна. Уйти от кого-то требует больше мужества, чем принято думать, – если только не уподобиться этим зомби с выжженным мозгом, этим дурачкам, которых порой встречаешь. Каждое утро я просыпалась и не находила в себе мужества, и в последние дни только и делала, что ныла. Времени у нас ушло много. Три дня, три долгих дня и три долгих ночи, чтобы оторваться друг от друга, поделив мебель, фотографии, видео, документы, столовые приборы. Конечно, были крики, кое-какой урон. Ришар воспринял это очень плохо, он считал, что я выбрала наихудший момент, чтобы бросить ему это в лицо. Это его слова. Он как раз защищал свой проект – великий проект его жизни, тоже по его словам, тот самый, что вознесет его к вершинам, особенно если Леонардо вдохновится ролью, – а я тут лезу со своими глупостями и путаюсь под ногами. И это его слова. – Не пытайся обвинить во всем меня, Ришар. Не начинай. В ответ он с размаху залепил мне пощечину. Я готова была заключить его в объятия. «Спасибо, Ришар, спасибо», – сказала я ему. Едва занималась заря, когда я вышла из такси и протянула мой багаж портье. Расписалась в карточке. Меня проводили к лифту. Я улыбалась. Я смогу выспаться одна в большой кровати после трех дней борьбы. Аллилуйя. Я смахнула слезы радости. Мой телефон звонил несколько раз, но я не ответила. Сегодня утром я совещаюсь с десятком сценаристов. Изнасилованная женщина не боится высоко закинуть ногу на ногу, чтобы компенсировать свой бледный вид. Я вдобавок очень плохо спала, это была первая ночь, когда я проснулась в ужасе – чувствуя, что на мне лежит мужчина, хотя я просто завернулась в одеяла. Я сажусь в постели с криком, и в этот самый момент загорается экран моего телефона и приходит сообщение. Мое сердце отчаянно колотится. В сообщении сказано: «Батарея слабовата». Аппарат гаснет. Я включаю его. Луна сияет над садом, свет струится между листвой, точно заледеневшая кровь. Три часа ночи. Экран загорается. Я грызу ноготь, жду. За окном слышно уханье совы. Потом аппарат говорит мне, что сеть недоступна. Я подавляю стон, дыхание перехватывает. К чертям высокие технологии. Я вся киплю. Сколько телефонов разлетелось на мелкие кусочки по всему миру в эту самую секунду? Сколько их разбилось о каменные стены или вылетело в окно со скоростью реактивного самолета? Я встаю и выглядываю в сад. Прохладно. Я вздрагиваю. Высовываю аппарат перед собой и, о чудо, ловлю сеть. В сообщении сказано: «Будь готова, Мишель». Я вскрикиваю от неожиданности. Сова, кажется, отвечает мне. Дрожащей рукой я набираю: «Прекратите это. Кто вы?» Жду. Ответа нет. Надо принять что-нибудь, чтобы снова уснуть. Я вызываю слесаря. Удваиваю меры предосторожности. Он ставит на дверь моей спальни надежный сейфовый замок, потом предлагает установить на первом этаже сигнализацию, и я соглашаюсь. Кроме Ришара, все недоумевают, какая муха меня укусила. Я говорю, мол, моя страховая компания сделала мне предложение в рамках борьбы с ростом преступности, и меняю тему. Слесарь приходит после обеда установить свою систему, их двое, они испытывают оборудование. Не знаю, успокаивает ли меня их присутствие или, наоборот, тревожит. Я машу рукой паре, которая живет в доме напротив, – даю им знать, что я дома, и показываю этим двоим, что есть свидетели. Я знаю, до какой степени это глупо, но ничего не могу поделать. Они уходят. Они установили светящийся пульт у входной двери. С разноцветными диодами. Есть еще экранчик, на котором видно все, что происходит за дверью. Я вижу Ришара. Открываю. Он осматривает мое новое оборудование и заявляет, что я правильно сделала, еще прежде чем я успеваю рассказать о втором сообщении. «Ты правильно сделала. Так лучше. С тобой все хорошо? Пришла в себя?» Я неопределенно пожимаю плечами. Как объяснить это – в числе прочего – мужчине? Как ему объяснить, что это значит? Я машу рукой и, достав из холодильника холодную курицу, предлагаю ему разделить ее со мной. Он начинает: «Пока нам никто не мешает, я хочу с тобой поговорить», и я вся напрягаюсь, втягивая голову в плечи. Что-то во мне кричит: «О нет, ради всего святого!», потому что я знаю, к чему мы идем, к какой пропасти движемся. Мне знаком этот тон, которым он заговорил. Знаком этот взгляд, украдкой брошенный на меня, который он тотчас микширует своей самой широкой улыбкой. Ришар долгое время думал, что в нем живет актер – типа Де Ниро, если послушать его, – который только и ждет случая проявиться, и брал уроки целый год: я вижу перед собой результат. Он отодвигается от стола, скрестив руки на коленях, сгибается пополам, опускает голову. – На этот раз, Мишель, я принес тебе нечто серьезное. Поверь мне. Кстати, пользуясь случаем, скажу тебе, что твой отказ в свое время был совершенно оправдан. Ты была права, я был не прав, мне не хватало взгляда со стороны, я грешил гордыней, не будем больше об этом. Забыто. Но это благодаря тебе я осознал мои слабости и смог вернуться к этой работе, которую надолго забросил, в которой изверился, учитывая твои советы, разумеется. Ты не будешь разочарована. Я выложился до донышка, это не слишком сильно сказано. Он заканчивает свою речь, наклонившись, и достает из-под стола пластиковый пакет. А из этого пакета – свой новый сценарий. Анна считает, что овчинка выделки не стоит. Я с ней согласна. Ришар плохой сценарист, потому что, в сущности, он презирает кино. Презирает он и телевидение, но оно никогда не представляло для него интереса: телевизор не даст тебе признания, не даст богатства и славы. Когда я говорю, что он презирает кино, я имею в виду, что он думает прежде всего о себе, а то, что не рождено из самопожертвования, – пустышка. Она согласна. Мы перекусываем в баре в центре города, где подают вполне приличные клубные сэндвичи. Она знает, что это для меня значит, и предлагает взять это на себя, но я благодарю ее и отказываюсь. Это прежде всего наше с Ришаром дело. Мой долг перед ним. Я должна сказать ему правду. Я качаю головой, думая, какая непростая задача меня ждет. Разрушить и построить заново. Как он это воспримет на сей раз? В глубине души я злюсь на него за то, что он вернул нас на этот путь, вовлек в эту ситуацию, когда мы оба знаем, как она тяжела и какие нас ждут мучения, – мы ведь уже пережили ее, и я считаю этот период самым тяжелым в моей жизни. Как он может заставить нас пройти через это вновь? Как может расковырять едва затянувшиеся раны? Будь он проклят, в самом деле. Какая молния их поражает, всех этих людей, убежденных в ценности своей работы, когда можно было верить, что они в здравом уме и способны понять, что это скверно, еще не закончив первой фразы? Какой густой грязью залеплены их глаза? Какая слепота парализует мозг? Какие шарики за ролики заезжают в голове? Я прошу его зайти ко мне домой. Прекращаю работать за час до его прихода и пытаюсь расслабиться. Иду в сад, сгребаю листья, подвязываю розовый куст. Наконец делаю дыхательные упражнения. Он входит. Я сообщаю ему новость. Секунду мне кажется, что он взорвется, но он просто оглоушен и направляется к ближайшему стулу. – Вау, – только и говорит он. – Ришар, качество твоей работы тут ни при чем. Налить тебе вина или чего-нибудь покрепче? – В чем же тогда дело, если не в качестве? Я хотел бы это знать. – Ты знаешь, в чем дело. Это индустрия. У них особые вкусы. Ни ты, ни я ничего не можем с этим поделать. Ты непременно должен укладываться в матрицу. Тебе этого не изменить. Впрочем, это делает тебе честь. Джину? Шампанского? – Ты находишь, что случай подходящий для шампанского? Мы что-то празднуем? Я чувствую, что ты билась за меня, как львица. – Это не отвечает тому, что они ищут, Ришар. Кому как не мне знать, я за это получаю зарплату. Но другие могут заинтересоваться. Попробуй в «Гомон». Кажется, они ищут сейчас что-то новенькое. Сегодня надо меняться, или тебя утопят. – А ты меня поддержала? Сделала хоть что-нибудь? Я не отвечаю. Протягиваю ему стакан джина с тоником. Он встает и, не говоря ни слова, идет к выходу. У Венсана такой же окаянный характер, как у него, с ума сойти можно. Когда мы жили все втроем, они доводили меня до ручки. Мне пришлось оборудовать верхний этаж, чтобы быть в покое, – за свой счет, на этом настоял Ришар, хотя он зарабатывал тогда гораздо лучше, но отказывался потратить хоть один евро на удовлетворение моего эгоизма – он говорил еще: твоя блажь, твой каприз, твой цирк, разнообразил репертуар. Тон неуклонно повышался. Я чувствовала себя зажатой в клещи, куда ни кинь, всюду клин. Такое впечатление, что я за все платила вдвойне, слышала эхо. Теперь я говорю с Венсаном, а на улице разразилась гроза, небо внезапно потемнело, и полил дождь. Вдруг повеяло холодом. Воздух пропитывается слабым запахом гниющей растительности. Он сообщает мне, что его берут в «Макдоналдс» и он надеется получить аванс, когда подпишет контракт. Он в своей машине. Говорит, мол, то, что я слышу, – это огромные капли барабанят по крыше, но я не слышу ничего. Он добавляет, что еще раз благодарит меня за поручительство, что это классно с моей стороны, что Жози тоже мне благодарна. Я пользуюсь минутной паузой в его болтовне, чтобы спросить: – Ты надеешься получить аванс по твоей зарплате? Венсан? Это ты мне сказал? Я впервые развожу огонь в камине, когда близится конец ноября. Чувствую себя старой и усталой, притащив несколько поленьев. Реакции Ришара почти хватает, чтобы испортить мне вечер, – этот жест полнейшего презрения, эти надутые губы, – а тут еще дождь и трудности Венсана, который не может собрать сумму, необходимую для первой квартплаты, силы у меня кончаются, и я плачу. Марти рядом. Этот кот сидел в нескольких метрах, когда меня насиловали. Он спит на моей кровати. Ест со мной. Следует за мной в ванную, не отстает, когда я иду в туалет или в постель с мужчиной. Он замер и смотрит на меня. Но я не кричу, не катаюсь по полу, и он вновь принимается рассматривать свою заднюю лапу, потом долго вылизывается. Я отворачиваюсь. Ришар звонит мне назавтра и говорит: – Ты как, отрабатывала на совесть эту роль стервы, которая тебе так идет, или это твоя натура? Я ожидала чего-то в этом роде. Обида, горечь, злоба, мерзости. Я не думаю, что его работа гроша ломаного не стоит, но знаю, что никто не вложит в этот проект миллионы, и тут я бессильна. – Кроме шуток? Как ты можешь говорить такое? Дура. Тебе-то откуда знать? Его голос дрожит от сдерживаемого гнева. Иначе и быть не могло, само собой разумеется. Вот потому-то я на него и злюсь за то, что он запустил механизм адской машины, который снова перемелет нас тем или иным образом. – От того, что ты будешь кричать на меня, твой сценарий не станет лучше, Ришар. Следует секунда тишины, пока я сглатываю. Потом я слышу на том конце провода его вымученный смешок – но живо представляю себе его гримасу, глубокую муку, заполонившую все его существо. Впервые за двадцать лет я откровенно признаю, что я не без ума от его работы. Этой темы я всегда умело избегала, никогда не говорила в лоб, чувствуя, что от этого может пошатнуться все здание. Эта тема была как фитиль. Была и остается, но что нам еще терять, чего мы не потеряли, на сегодняшний день? Можно любить мужчину, не считая его лучшим сценаристом всех времен. Сколько раз я изощрялась, силясь втолковать это ему? Какие только ресурсы не задействовала, чтобы донести до него мои взгляды? – пока не поняла, что ничего не получится, что никогда он не примет критики от меня. Я ставила под сомнение его мужское достоинство, если не всплескивала руками в восхищении перед его работой, я это понимала, и он был мне достаточно дорог, чтобы не совершить непоправимого, чтобы сохранить наши отношения на уровне полулжи-полуправды, которая, в сущности, всегда его устраивала. Я дорожила мужчиной впервые в жизни и хотела остаться под его покровительством, вот так просто. Мы с матерью нахлебались по полной, Ришар предложил нам свою защиту, новую нормальную жизнь, разве это не заслуживало размышления, тем более что физически он мне нравился? – Наконец! Долго же ты ждала, – говорит он. – Хоть раз в жизни ты проявила немного мужества. Браво. – Я получила новое сообщение. – Что? – Я получила новое сообщение от мужчины, который меня изнасиловал. – Нет, ты, надеюсь, шутишь! Ты получила – что? – Ты оглох, Ришар? Я не видела отца тридцать лет, ни разу с ним не говорила, однако он прислал мне свой поляроидный снимок, который моя мать кладет на стол. Я наклоняюсь, чтобы его рассмотреть. Я с трудом узнаю отца – да и снимок не очень хорошего качества. Я выпрямляюсь и пожимаю плечами. Мать смотрит на меня, надеясь на какой-нибудь комментарий с моей стороны, но мне нечего сказать. – Ты видишь, как он похудел, – говорит она. – Я тебе не привирала.