— Моя мать пьет без молока и без сахара. — Что, просто черный? Я такое вообще не перевариваю! — Я тоже. — Джейн улыбнулась. Ответной улыбки не последовало. — Может, поедем вместе ко мне? — сказала она, ставя чашку с блюдцем на тумбочку. «Боже, — подумала Джейн, — помоги мне найти способ все разрешить. Она уже старая. Ты должна любить ее, ты должна стараться». Но сложно было забыть о годах, полных откровенной неприязни, особенно о самых последних, в которые ей пришлось выслушать жуткое количество обидных слов и жестких насмешек. Магда посмотрела на нее. — Ты выдержишь не дольше, чем я. Я хочу оставаться в собственном доме. Они не вернутся, они забрали, что хотели. — Ты не можешь быть в этом уверена. — Лучше бы это было так. — Я позвонила в охранное агентство, они осмотрят твой дом завтра утром. Это обеспечит тебе хоть какую-то безопасность. — Да ничего это не обеспечит. Эти чертовы сигнализации орут каждую ночь — людям там, наверное, глотки режут, но всем наплевать. Уж полиция туда точно не приезжает. Так что не надо транжирить мои деньги. — Мама, я не могу просто уехать и оставить тебя, я буду… — Что? Ты будешь делать то же, что обычно. Молиться и петь. — И волноваться за тебя. — Я думала, ты этот вопрос уже закрыла. Уповай на Господа и тому подобное. — Побудь в Лаффертоне хотя бы несколько дней… Посмотришь на город, он замечательный. Посмотришь, как я живу. — Как феечка. — Что? — В глубине чьего-то сада, да? Но тебе вполне подходит. Когда-нибудь я, наверное, ее ударю. Когда-нибудь я, наверное, ее убью. Когда-нибудь… Но она это уже проходила, много лет назад, когда возвращалась каждый день из школы и тряслась от едва сдерживаемой ярости, если ее мать оказывалась дома; спокойно она могла себя почувствовать, только если она была в клинике, или читала лекции, или, в самом лучшем случае, уезжала за границу. Иногда Джейн с отцом оставались вдвоем на несколько недель. Они смотрели друг на друга через обеденный стол и никогда не произносили этого вслух, но каждый из них ловил другого на том, что тот подсчитывает, сколько еще свободных и мирных дней им осталось. Они читали это друг у друга в глазах. Но сейчас Магда была слаба, подумала Джейн, слаба, и напугана, и смущена. И, когда с ней это случилось, она позвонила ей. О чем-то это ведь говорит? — Мне нужно написать статью для Джорнал, и Элспет ждет, пока я просмотрю нашу последнюю главу. Мне нужно закончить ее, Джейн. Мне еще много чего нужно успеть сделать перед смертью. — Она говорила об этом как о простом очевидном факте. Она действительно имела это в виду. — Я знаю. Ты еще многое можешь дать людям. — Как сентиментально. — Но это правда. — Ты помнишь Чарли Голда? Сына Морис Голд? — Боже милостивый… да, помню… Я в него даже была влюблена какое-то время. А что? — Тут пришло приглашение на его свадьбу, где-то в загородном доме. Кажется, в следующее воскресенье. Я хотела бы пойти. — Чарли Голд. — Она представила его лицо, его темные волосы, оливковую кожу, густые брови. Боже. — Кто невеста? Ее мать пожала плечами. — Ненавижу синагоги. Последний раз ходила туда, когда умер твой отец. Но была бы не против умереть на еврейской свадьбе. — Я думаю, много кто был бы не против… Танцуешь, наворачиваешь так, будто тебе снова двадцать, и тут — бац! Джейн вспомнила все ссоры, которые ей доводилось слышать из своей комнаты, потоки обвинений и отчаяние в голосе ее отца. Он достаточно пострадал за то, что женился не только на нееврейке, но на неверующей, рационалистке, марксистке, на женщине, которая рассмеялась ему в лицо, когда он предложил хотя бы иногда приходить к его родителям на пятничный ужин. Когда Магда уезжала, вместо нее с ним туда ходила Джейн. Воспоминания о церемонии, о еде, о молитвах, об атмосфере сокровенной близости и сплоченности были для нее драгоценны. Она никогда не говорила об этом своей матери, и, когда ее дедушка с бабушкой умерли с разницей в полгода, все как будто бы разом прекратилось, все ее связи с собственным еврейством были резко обрублены. А потом умер ее отец. Все это почти улетучилось из ее памяти, но иногда новости типа этой — про людей, кого она когда-то знала — возвращали все назад, и вокруг нее будто образовывалось густое ароматное облако, словно дым от кадила. — Как ты думаешь, те молодчики знали меня? — спросила ее мать. Всего на секунду в ее глазах мелькнуло беспокойство. — Нет… Им просто понравилось, как выглядит дом, и они решили, что их там ждет богатый улов. Они думали, что в доме никого нет, а там оказалась ты, и им снесло крышу. Как они могли тебя знать? Ты же их не узнала. — А могли они следить? — Маловероятно. В Хэмпстеде есть дома и пошикарнее. — Это правда. Ну ладно, иди уже в свою церковь. Уверена, им ты нужна больше, чем мне. — Не сейчас точно. И в любом случае я еще должна встретиться с полицией. Они осмотрели дом, но им нужно мое заявление. — Какой в этом может быть прок? Тебя там даже не было. Скажи им, чтобы приходили ко мне. Ты вообще ничего не знаешь о том, что произошло. Завтра утром я собираюсь выписаться и поехать домой. И я не хочу, чтобы в это время ты тут мешалась под ногами. Джейн поднялась. Чувство юмора. Уже очень давно она поняла, что чувство юмора работает. Иногда. Но в этот момент ничего даже приблизительно смешного не пришло ей в голову. * * * Когда она выезжала из Лондона, уже опускались сумерки. Она свернула на запад и увидела, как черничные облака большим пернатым крылом закрыли небо. В ее CD-плеере играл Скотт Джоплин. Она встретилась с полицией, прибралась в доме, как смогла, купила продукты и букетик душистых левкоев, чтобы вдохнуть свежую жизнь в дом, который казался запятнанным. Она старалась не думать о том, что ее мать снова будет сидеть здесь одна и как ни в чем не бывало работать в своем кабинете окнами в сад среди гор бумаг и сигаретного пепла. С ней все будет в порядке. Она сильная женщина. Было даже удивительно, что какому-то грабителю удалось ее одолеть. Ее мать… Но ее мать, впервые за всю ее жизнь, показала себя уязвимой, и сама мысль об этом заставила Джейн задуматься и занервничать, и одна ее часть испугалась, а другая — разозлилась. Как она посмела? — подумала она, выезжая на центральную полосу и набирая скорость. Как она посмела сделать это со мной? Пианисты выстукивали свой джаз — безошибочно и уверенно. Воспоминания об отце застлали ей глаза внезапными слезами. Десять — Она меня видит? Сестра явно сомневалась. — Она меня слышит? — Может быть… Слух у нее… Да, может быть. — Слух у нее что? Что? На ее лице промелькнул страх. Макс Джеймсон кричал. Он был зол. Он говорил с ней так, как будто это была ее вина, а это была неправда, но извиниться он был не в состоянии. — Что? Пожалуйста, не обманывайте меня. — Слух у нее откажет последним, вот и все, что я хотела сказать. Так что она, может быть, вас слышит… всегда считайте, что это так. Самая лучшая стратегия. Но когда он взглянул на Лиззи, которая могла слышать его, а могла и не слышать, он не смог придумать, что ему сказать. Лиззи. Только это была уже не Лиззи. Он заметил, с какой добротой, с какой заботой смотрит на него медсестра, и ему захотелось положить голову ей на грудь, найти утешение. Она вытерла лоб Лиззи смоченным в холодной воде полотенцем. — Она это чувствует? — Я не знаю. — Мне нужно выйти на воздух. Я могу пойти в сад? — Конечно. Там прекрасно. Так спокойно. — Мне не нужен покой.