Ржание коня в стойле разбудило Кэт Дирбон ото сна, длившегося от силы два часа. Она лежала, скрючившись в неудобной позе, и не сразу поняла, где она находится. Ночью ее вызвали к пожилому пациенту, который упал с лестницы и сломал бедро, а по возвращении домой она так хлопнула дверью, что разбудила своего младшего ребенка. Феликс захотел есть, пить и был крайне раздражен, так что в итоге Кэт заснула прямо рядом с его кроваткой. Она неуклюже поднялась, но его маленькое теплое тельце не шевельнулось. Солнце пробивалось сквозь щелку между занавесками и освещало его лицо. Было только десять минут седьмого. * * * Серый пони стоял у забора и щипал траву. Он заржал, увидев, как Кэт идет к нему с морковкой в руке. «Как я могу оставить все это?» — подумала она, ощущая, как он тыкается в ее руку теплыми губами. Как любой из нас смог бы вынести расставание с этим домом, этими полями, этой деревней? В воздухе пахло сладостью, на лощину опускался туман. Зеленый дятел спикировал на один из дубов у дальнего конца забора. Крис, ее муж, снова трудился без передышки. Он был недоволен работой в общей практике, его злил груз административных обязанностей, которые отвлекали его от пациентов, раздражали лавины новых заданий, проверок и отчетов. В прошлом месяце он несколько раз заговаривал о том, чтобы переехать в Австралию лет на пять — что с тем же успехом могло означать «навсегда», ведь Кэт знала, что временные рамки он указывает только для того, чтобы ее успокоить. Она летала туда однажды, чтобы повидать своего тройняшку, Иво, и ей там жутко не понравилось — единственному человеку на земле, как сказал Крис. Она вытерла обслюнявленные лошадью руки о свою ночную рубашку, и удовлетворенное животное тихо затопало в другой конец стойла. Они жили совсем близко от Лаффертона и от работы, от родителей и от Саймона, и от собора, который так много для нее значил. К тому же они находились в самом сердце страны, через дорогу была действующая ферма, где дети могли посмотреть на ягнят и телят и помочь покормить куриц; они любили свою школу, их друзья жили рядом. Нет, подумала она, когда солнце начало греть ей спину. Нет. Со стороны дома донесся вой Феликса. Но к нему пойдет Сэм — именно Сэм, его брат и вассал, а не Ханна, которая предпочитала своих пони и стала ревновать к ребенку в первый же год его жизни. Кэт медленно прошлась вдоль стойла — она знала, что к концу дня будет без сил, но не жалела, что ее разбудили посреди ночи. Приободрить пациента, когда он чувствует себя предельно уязвимым, особенно если он стар и напуган — это была для нее самая большая награда в работе врача общей практики, и у нее не было ни малейшего желания передавать ночные смены какому-нибудь агентству, если с ними будут продолжать заключать контракты. Крис с ней не соглашался. Они уже сломали слишком много копий по этому поводу, так что теперь предпочитали просто избегать этой темы. Вокруг одной из корявых ветвей яблони обвилась белоснежная свадебная роза, и ее аромат донесся до Кэт, когда она проходила мимо. Нет, подумала она снова. Слишком много плохих вещей случилось за последние пару лет, слишком силен был страх и невыносимо напряжение; но сейчас, не считая обычного ее беспокойства за брата, все было нормально — все, кроме вечного недовольства и усталости Криса, его желания все поменять, переехать отсюда, испортить… Ее голые ноги стали влажными от росы. — Ма-а-а-а-ама-а-а. Тилифо-о-о-о-он. Ханна слишком сильно высунулась из окна на верхнем этаже. Кэт побежала в дом. Это утро люди запомнили — из-за серебристо-голубого чистого неба, рано взошедшего солнца и какой-то особой свежести. Все почувствовали себя спокойно и неожиданно умиротворенно — так, что незнакомцы останавливались поболтать друг с другом на улице. Натали Кумбс тоже его запомнила. — Я слышу машину Эдди. — Нет, не слышишь, это машина мистера Хардисти, и спускайся уже, мы опоздаем. — Я хочу помахать Эдди. — Ты можешь помахать отсюда. — Нет, я… — СПУСКАЙСЯ УЖЕ. Волосы Киры спутались на лице после сна, и она была босая. — Черт, Кира, ты что, сама вообще ничего не можешь сделать?… Где твоя расческа, где ботинки? Но Кира уже ушла в гостиную, чтобы подглядывать в окно и ждать. Натали насыпала шоколадных хлопьев в миску. У нее было одиннадцать минут — собрать Киру, привести в порядок собственное лицо, собрать вещи, убедиться, что у чертовой морской свинки есть еда и питье, и выйти. О чем она только думала? «Я хочу сохранить этого ребенка»? Серьезно? — Вот и Эдди, вот и Эдди… Натали прекрасно знала, что Кире лучше не мешать. Это происходило каждое утро. — Пока, Эдди… Эдди… — Кира колотила по стеклу. Кира помахала, когда увидела, что Эдди оборачивается, заперев за собой дверь. Ей помахали в ответ. — Пока, Кира… — Могу я сегодня вечером прийти к тебе, Эдди? Но машина уже завелась, Кира кричала в воздух. — Не будь такой приставучей. — Эдди не против. — Ты меня слышала. Иди ешь свои хлопья. Но Кира все еще махала, махала и махала, пока машина Эдди не завернула за угол и не исчезла из виду. Но что такого, черт возьми, в Эдди было? Натали часто задавала себе этот вопрос. Но, как бы то ни было, сегодня это может подарить ей полчаса наедине с собой, если Кира все-таки напросится в дом напротив, чтобы помочь полить цветы или съесть батончик «Марс» перед телевизором Эдди. — Не расплескивай так молоко, Кира, а теперь слушай… Кира вздохнула. Для шестилетки у нее был талант к театральным вздохам, как у настоящей дивы, подумала Натали. Светило солнце. Люди окрикивали друг дружку, усаживаясь в машины. — Смотри, смотри, — заговорила Кира, дергая Натали за руку. — Посмотри на окно Эдди, там крутится эта радужная штука, смотри, какие красивые цвета! Натали захлопнула дверь машины, открыла ее, а потом захлопнула еще раз. Ей всегда приходилось это делать, иначе она не запиралась. — А мы можем купить такую же штуку, которая делает радугу, для нашего окна? Она как из сказки. — Черт. — Натали с визгом притормозила на перекрестке. — Смотри, куда едешь, тупоголовая идиотка. Кира вздохнула и подумала о доме Эдди, где никто никогда не кричал и не ругался. Она подумала, что сегодня вечером зайдет и спросит, могут ли они поделать вместе блинчики. Макса Джеймсона разбудило солнце, ослепительным бриллиантом засверкавшее в оправе из белоснежных стен, и потоки света, льющиеся сквозь стекло. Он купил лофт из-за света — даже в пасмурный день вся комната заполнялась им до краев. Когда он впервые привел сюда Лиззи, она очень долго восторженно расхаживала по ней. — Старая фабрика лент, — сказала она. — Но почему? — Потому что они делали ленты. Лаффертонские ленты были известны на всю страну. Лиззи сделал несколько шагов, прежде чем исполнить небольшой танец посреди комнаты. Это был настоящий лофт — одна комната и открытая лестница, ведущая в спальню и ванную. По большому счету, одно большое помещение. — Тут как на корабле, — сказал она. Макс закрыл глаза и увидел ее — как она стоит здесь, запрокинув голову, и ее темные волосы ниспадают вниз. Здесь была целая стена из стекла. Ни штор, ни занавесок. По вечерам на узкой улочке снаружи загорались желтые фонари. За старой фабрикой лент ничего не было, только набережная и потом канал. Второй раз он привел сюда Лиззи ночью. Она сразу пошла к окну. — Викторианская Англия. — Глупости какие. — Нет. Нет, правда так. Здесь есть что-то настоящее. На стене в дальнем конце комнаты висела ее фотография. Он сам сделал этот снимок Лиззи, когда она стояла одна у озера в свадебном платье. Она так же запрокинула голову — и ее волосы так же ниспадали, только в тот раз в них были вплетены белые цветы. Она смотрела вверх и смеялась. Фотография была увеличена до размеров двенадцати футов в высоту и десяти в ширину. Когда Лиззи впервые увидела ее на белой стене, она не удивилась и не смутилась, а только задумалась. — Это самое счастливое мое воспоминание, — сказала она в конце концов. Макс снова открыл глаза, и их ослепил солнечный свет. Он услышал ее. — Лиззи? — Увидев, что ее нет в постели, он в панике начал скидывать на пол одежду. — Лиззи?…