— Это, и еще когда тебе попадают хоккейной клюшкой по носу. — О… — Было и такое. Эдди представила. У нее заслезились глаза. — Это одна причина. — Что? — Причина для слез. Боль. Проклятье. Они разговаривали, как нормальные люди, обычный разговор, и она много чего сказала. Не говори ничего. На подоконнике стояла пара комнатных растений, и они выглядели заброшенными. На них скопилась пыль. Внизу были желтые листочки, которые никто не потрудился оторвать. Одно из них явно нужно было подрезать. Ее такое выводило из себя. Почему не завести пластиковое растение, если ты не можешь ухаживать за настоящим? На полу, рядом со стулом докторши, лежала ее сумка, прислоненная к строгому черному кейсу. На сумке была напечатана фотография. Скарлетт и Рэтт из фильма. Она смотрела его раз десять. Ожерелье Скарлетт украшали стразы, и ими же была усыпана рубашка Рэтта. У нее как-то не укладывалось в голове, что у мозгоправа может быть такая сумка. Она не могла оторвать от нее взгляд. Скарлетт и Рэтт. У Эдди не было сумок, она пользовалась карманами или таскала вещи в пакетах. — Я думаю, вы заплакали, потому что что-то вспомнили. — Нет. — Ладно. Эдди ждала. Теперь докторша должна была пойти по списку. Вы заплакали, потому что вспомнили что-то из своего детства. Свою мать. Своего отца. Кто-то бил вас, кто-то кричал на вас, кто-то заталкивал вас в темный подвал и запирал дверь, кто-то говорил, что от вас воняет. Или еще что-то. Она ждала. Но доктор Горли сидела молча и смотрела на Эдди. Потом снова взглянула в свой блокнот. Потом снова на Эдди. Но не нервно, без раздражения. Просто так. Как на обычного пациента. Спокойно. Терпеливо. Не говори ничего. Она знала, почему заплакала, и была зла на себя, но ничего не могла с этим поделать. Слезы просто потекли сами собой. Полицейский со светлыми волосами смотрел не нее, задавал вопросы, и все смотрел, говорил одно, другое. А потом в ее голове появилась картинка, а вместе с ней — четкое и мгновенное осознание того, что теперь случится. И чего теперь никогда не случится. Она увидела себя в фургоне вместе с Кирой. Они спустились по лесенке, крепко заперли за собой дверь, а потом пошли гулять туда, где было видно море. К пляжу, на котором они проведут весь день. Кира несла ведерко и совок, а Эдди — мячик и пакет с едой для пикника. Но напитки и мороженое они купят внизу. Было солнечно. Было тепло. Они слышали голоса других детей, люди на пляже что-то кричали, окликали друг друга и смеялись. Кира скакала рядом, держа Эдди за руку и нетерпеливо поглядывая то на нее, то перед собой. Эта неделя, эти выходные должны были стать самыми лучшими и для Киры, и для Эдди. В сознании Эдди они находились в прозрачном радужном пузыре, и этот пузырь существовал совершенно отдельно, парил где-то очень далеко от всего остального. Всего. И теперь ни с того ни с сего он лопнул. Она посмотрела на кабинет вокруг себя. Посмотрела на полицейских. Посмотрела на свои руки. И пузырь лопнул, и она осознала правду, что эти выходные никогда не настанут, и она больше никогда не увидит Киру. Неважно, что Эдди скажет или не скажет, неважно, что еще случится. Пузырь лопнул. Ее глаза наполнились слезами. — Что такое? — сказала доктор Горли. У нее был мягкий голос — такой милый, приятный голос! Она хотела знать, потому что ей было не все равно, и потому что она хотела помочь. Потому что она друг, а не потому, что она мозгоправ и хочет изучить ее, поковыряться, а потом доложить, нет… Черт. Слезы начали стекать по щекам Эдди. Двадцать девять Даги Милап был добрым человеком. Взять хотя бы эти выходные. В четверг он пришел домой и сообщил, что у него есть билеты на поезд, бронь в гостинице и план на целую поездку специально для нее. И это не был ее или его день рождения, и не какая-то годовщина. — Тебе не помешает немного отдохнуть, — сказал он. — И ты любишь Девон. И вот они уже прогуливались по набережной и собирались занять одну из скамеек под солнцем. День был яркий и ветреный. В любом случае у нее сегодня не было смены, а Даги вычел один день из своего отпуска; поезд уехал в половине второго, а сейчас была половина шестого, и у них впереди было еще два полных дня. — Если мы присядем здесь, я смогу принести нам чая из той палатки. Ты пока устраивайся. Эйлин поняла, что он добрый, в первый же вечер знакомства, когда Норин и Кен Кавана вытащили ее в боулинг. По ее мнению, боулинг был развлечением для пожилых дам в белых панамках, и она не думала, что ей там понравится. Но они не приняли отказа. К ее дому просто подъехала машина, и у дверей встал Кен, так что вариантов не было. Она оказалась права насчет боулинга. Может, от игры еще можно получать удовольствие, но смотреть на это было словно наблюдать за сохнущей краской, и она зареклась еще когда-нибудь в жизни сюда ходить. Но с появлением Даги все изменилось. Эйлин четыре года как была вдовой, и к тому времени, как Клифф Слайтхолм умер, они уже мало что могли сказать друг другу, а это и означало приход старости, как думала Эйлин. Она никогда не представляла себе жизни без него и была потрясена, насколько опустел дом после его ухода и насколько само собой разумеющимися были для нее его присутствие и его компания. Может, им особо нечего было сказать друг другу, но это было не одиночество. Через три месяца она начала работать кассиром, отчасти потому, что оставленных ей денег оказалось меньше, чем она рассчитывала, отчасти потому, что она не могла дни и ночи напролет сидеть дома в одиночестве. Благодаря этому она как будто снова вернулась в большой мир — подружилась с Норин и еще с парой человек. Но когда она возвращалась домой, она снова оказывалась одна. Даги Милап был добрым. В боулинге она не знала никого, кроме Кена и Норин, а он принес ей чашку чая и занял для нее место на скамейке в передней части павильона. Он спрашивал о ней и то, что она решилась ему рассказать, выслушал с большим вниманием — так всегда слушают действительно добрые люди. Его собственная жена сбежала от него с кем-то в прошлом году. «Это разбило мне сердце, — сказал он, — я даже предположить не мог». Но у него были его мальчики. Они оба были женаты, с парой детишек, и оба жили в том же городе. — Кэмпбелл и Мэри приглашают меня на обед через воскресенье, — сказал он спустя несколько недель после того, как они стали встречаться и ходить на свидания. Это было в один из дней, когда они решили поехать за город. — Почему бы тебе не пойти со мной в следующий раз? — Не глупи. — Почему? Он выглядел обиженным. Эйлин почувствовала укол вины. — Я к тому, что они хотят видеть тебя. Они меня не знают, зачем я им? Естественно, я им там не нужна. — Нужна. Мари сама сказала мне по телефону, чтобы я приводил свою подругу. Она бы не сказала это просто так, она обсудила это с Кэмпбеллом. — Откуда они обо мне знают? — Эм, ну потому что я им сказал, откуда же еще? И она пошла. Было тяжело ровно до того момента, как Мэри с улыбкой открыла перед ними дверь, а потом все было хорошо. Даже очень хорошо. В следующее воскресенье уже Кит и его филиппинская жена Ли организовывали воскресный обед — на этот раз барбекю, и хозяйничал тут Кит, потому что не верил, что женщина может приготовить мясо правильно. Выйти замуж за Даги значило выйти замуж за его семью. Во время свадьбы именно они были в центре внимания — сыновья, невестки, внуки — весь зал регистрации был забит ими под завязку. Эйлин плакала от счастья, от доброты Даги и от того, что бежала от одиночества в большую семью. А еще потому, что ни Джэн, ни Винни там не было. — Как это ты снова выходишь замуж, о чем ты вообще говоришь, мама? — говорила Джэн, все сильнее и сильнее повышая голос. — О чем ты вообще думаешь? А что насчет нас? Ты не можешь просто выйти замуж за какого-то странного человека. Эйлин рассказала ей о Даги все в длинном пятистраничном письме, и Винни отправила такое же. Еще она посылала фотографии целыми стопками — с Даги, мальчиками, детьми, собаками, фургоном Мари и Кэмпбелла. — Он не какой-то странный человек. Я все вам о нем рассказала. — Я не понимаю, с чего тебе вдруг пришло в голову снова выходить замуж в твоем возрасте? — Я нашла человека, который позаботится обо мне и составит мне компанию, когда я состарюсь, — сказала она. — Чтобы вам не пришлось. Это заставило Джэн замолчать. Но на свадьбе ее не было. — Слишком уж далеко туда ехать. — Есть поезда. Ты даже можешь долететь из Абердина. Я оплачу цену билетов, чтобы ты приехала. Она решила, что это сработало. Джэн согласилась. Эйлин выслала деньги. Только в последнюю минуту один из детей внезапно с чем-то слег, и Джэн не смогла его оставить. — Я не верю ей, — сказала она Даги. — Я не думаю, что Марк вообще заболел. Она просто не хочет приезжать. Не собиралась с самого начала. При этом деньги на билеты Джэн оставила себе. Если одну свою дочь она хотя бы надеялась увидеть на своей свадьбе, то насчет другой знала точно — Винни не приедет. Особенно после письма. На открытке были нарисованы примулы, и Винни подписала ее очень убористым почерком. Она сообщала, что слишком занята «разъездами» по своей работе «торговым представителем». Эйлин понятия не имела, чем занимается Винни. Она не могла понять, что сделала не так — не сейчас, когда решила выйти замуж за Даги, а тогда, в прошлом, в их детстве. Ей просто ничего не приходило в голову. Клифф гордился Винни. Он учил ее быть жесткой, но сестры сражались друг с другом каждый день: с момента рождения Винни до того, как Джэн ушла из дома жить с Нилом. Они сражались за внимание, за любовь, за карманные деньги, за комнату побольше, за первый кусок пирога и последнюю конфету в упаковке. Их дом был полем битвы в течение двадцати двух лет, и, когда они обе уехали, с разницей в несколько месяцев, Эйлин почувствовала, что долгая, затяжная война окончена. Но Клиффу это не понравилось. Клифф больше не считал нужным что-либо говорить после того, как Винни уехала. Эйлин сидела на солнце, подняв воротник плаща, чтобы спрятаться от свежего бриза, и смотрела на искрящееся море, набегающее гладкими сливочными волнами на песок. Ей вспомнилось стихотворение со школьных времен: «Они плывут на хрустящем блинчике/ Из желтой пены прилива». Чайки качались на сверкающей под солнцем воде. — А вот это для тебя — сладкий и горячий. Никто, кроме Даги Милапа, не выпросил бы у них целый поднос с чаем, причем не в бумажных стаканах, а в настоящих фарфоровых чашках с блюдцами и куском домашнего фруктового пирога на тарелочке. Эйлин посмотрела на него. Он аккуратно поставил все это на скамейку рядом с ней. — Что я такого сделала, чтобы заслужить тебя? — спросила она. И это действительно был для нее вопрос.