За столом пацанчик с курчавой челкой, в очках и тесной курточке, которую Егору захотелось назвать гимназической. Егор поздоровался вежливо с пацанчиком и поинтересовался, на месте ли господин Ревякин. Он начисто забыл Колькино отчество, а называть его просто по имени счел неполитичным. На шум выглянул сам «господин Ревякин», огромный, как двухкамерный американский холодильник, и проворчал: – Впусти его, Марк, он ко мне. Егор удивился, как этот бледный Марек мог его не пустить, но шутить повременил. Тем более что хозяин всего, что вокруг, был к шуткам нынче не расположен. Громадный Ревякин кивнул Егору, приглашая войти, и, развернувшись, косолапо проследовал внутрь кабинета. «И как, интересно, обустраивают свое рабочее пространство простые подмосковные капиталисты?» – размышлял, ступая следом, Егор. А никак. Никак они его не обустраивают, вот ведь. Замызганный ковролин, серые стеновые панели и самый дешевый грязно-белый подвесной потолок. Правда, у левой от входа стены располагался наглый кожаный диван шоколадного цвета, такое же шоколадно-кожаное кресло стояло у стены напротив, а письменный стол руководителя, то есть Кольки Ревякина, украшал огромный плазменный монитор. А еще на стене, как раз за Колькиной спиной, висело произведение живописного искусства, довольно крупное, в стильной серебристой рамке, все в фиолетово-розово-черных щедрых мазках явно масляной краски. И явно подлинник, так как в нижнем правом углу произведения скромно серела плохо разборчивая подпись живописца. На этом красота закончилась. Почти весь диван был завален какими-то папками, газетами, бумагами. В кресле, накренившись набок, топорщился принтер, от которого тянулись шнуры через всю комнату к компьютеру и розетке, а на столе не было места даже для еще одной кофейной чашки, потому что его поверхность была сокрыта теми же папками, газетами, бумагами, а также каталогами, буклетами, ежедневниками, органайзерами и прочей канцелярской атрибутикой, размножившейся и разбушевавшейся в атмосфере свободного мужского пофигизма. Однако сам хозяин кабинета был помещен в костюм от «Марк энд Спенсер», лицемерную скромность которого разбавлял бело-золотой галстучный зажим. Егор похвалил себя, что не просчитался с выбором сегодняшнего своего прикида. Мы ж с тобой одной крови, братан!.. Н-да. Ревякин протиснулся за свой стол, перед тем как сесть, протянул Егору руку для рукопожатия. Оглянулся по сторонам и заорал: – Марек, притащи сюда стул! Худосочный Марек внес стул, поставил его рядом с Егором и молча вышел. – Садись, Жора. Давай говори, что у тебя. А то я уж голову себе сломал, все вспоминал, когда ты в последний раз ко мне обращался. Тут телефон на его столе сипло зазвонил, Колька недовольно хрюкнул, но трубку снял. Пока он отрывисто с кем-то переругивался, Егор решал, решал и решил наконец. Раз уж Колька такой прямой и открытый, то и говорить с ним нужно прямо. Прямо, но аккуратно. Тем более что Егор не придумал ничего остроумного на предмет, как лучше подъехать к щекотливой теме сугубого Колькиного интереса к чугунной антикварной чернильнице. Хозяин кабинета со стуком опустил телефонную трубку, потыкал в какие-то кнопки на аппарате и крикнул Марку, что его пока нет. Откинулся на спинку кресла и замер, пристально и без улыбки вперившись в Егора. Тогда Егор тоже откинулся на своем шатком стуле и, положив ногу на ногу, а локоть на стол, независимым, но доверительным тоном произнес: – Николай, я к тебе как парламентер. Одна моя знакомая попала в странную историю. Даже, я бы сказал, в нелепую. А пути привели к тебе. Так вот, эта моя знакомая не понимает, зачем тебе понадобилось с ней встречаться, и тем более не понимает, зачем ее нужно было тащить к тебе силой. Если причина в некой антикварной вещице, то эта вещь оказалась у нее на руках абсолютно случайно. Моя знакомая просит передать, что ничего интересного по этому поводу тебе сказать не может. А от себя хочу добавить: не пугай больше девочку, Коля, она точно ни при чем. Ревякин усмехнулся. Только глаза его отнюдь не смеялись, а смотрели цепко и холодно. Спросил неторопливо: – Значит, моих гвардейцев ты уделал? Егор кивнул, как бы удрученно. – А девчонка та тебе кто? – Никто она мне, Коля, случайная знакомая, – он развел руками. – Я с ней только вчера познакомился. Незадолго до… инцидента. – Придурка Самолетова тоже ты до припадка довел? – Кто это – Самолетов? – Да антиквар хренов. – Выходит, что опять я, – покаялся Егор. – И девчонка тебе просто случайная знакомая? А ты, значит, благородный рыцарь Ланцелот? – Не веришь? – Не верю. – А если я ее знаю давно и хорошо, это что-то меняет? – немного более резко, чем ему хотелось, поинтересовался Егор. – Конечно, дружок. Конечно, это кое-что меняет. Потому что если ты, Жора, ее знаешь давно и хорошо, то, значит, ты в этом деле тоже участник и не случайно оказался рядом. Ловить я тогда ее перестану, а что хотел при встрече сказать ей, скажу тебе, и ты меня послушаешь. Взгляд его сделался совсем нехорошим, тон, которым Колян произнес последнюю фразу, тоже. И взгляд, и тон Егор выдержал с невозмутимостью ацтека. Колян, кажется, это оценил, хмыкнул. Потом выдвинул верхний ящик стола, извлек из него ту самую чернильницу. Поставил напротив Егора. – Этого, – сказал с нажимом он, – мало. Мало этого, Жора. Мне нужен весь набор и как можно скорее. Время не терпит. Егор молча посмотрел на предмет, взял его в руки, покрутил, вернул на место. – Поэтому мы с тобой поступим следующим образом. Ловить я ее, как уже сказал, больше не буду. Зачем? Я и так про нее знаю так много, что она от меня никуда не денется. И где трудится наша чаровница, и где проживает, и на какой машинке катается, ну, это и так понятно. Но сведения мне эти пока ни к чему. А вот если, Жора, ты мне не вернешь вещь в целости и сохранности, то тогда эти сведения могут мне пригодиться. Угрожаю ли я? Угрожаю. Конечно, Жора, угрожаю. Егор выругался про себя. И что теперь делать? Объяснять этому бульдозеру, что и вправду толком с той девицей не знаком? Допустим, он ему даже поверит. А дальше? Раскланяться, выразив надежду, что недоразумение в конце концов разрешится и барышня будет сговорчивой? Он ведь и сам далеко не уверен, что эта Алина не мошенница и не воровка. Ради чего тогда ему вести себя как полоумный Ланцелот и объявлять войну старому, ну пусть не другу, пусть даже не приятелю, а кому?.. А!.. Бывшему однокласснику, вот кому. Шкатулочку-то эту, тьфу – чернильницу! – он хорошо рассмотрел, когда они вместе выходили из квартиры покойного Сашки Поляничева. Уронила ее барышня по неосторожности, а потом этак жуликовато снова засунула в свой саквояж. Но ведь она же впоследствии поведала Егору, как к ней в руки попала данная вещица, и объяснила, кстати, с какой целью рванула в первый попавшийся по дороге антикварный магазин!.. Первый попавшийся! Где господин Вертолетов ловко, словно опытный рыболов, подсек ее и засунул в садок. Объяснила, да… Ну, значит, не воровка, раз объяснила. Не воровка, а настырная, любопытствующая представительница своего пола. Вот повезло-то ему… Егор протяжно вздохнул. Попробуем иначе. По-другому попробуем. – Послушай, Коль, а давай мы с тобой вот как поступим. Давай я тебе компенсирую твою потерю в денежном эквиваленте. Ты назовешь мне сумму, а мы поторгуемся. Ревякин минуту сидел, тупо уставившись на собеседника: было заметно, как под толстым черепом натужно вращаются огромные шестерни, а потом он вдруг закашлялся, зашелся громовым хохотом и сквозь смех прохрипел: – Только вчера познакомились, говоришь? Говоришь, поторгуемся? Да ты же втрескался в нее, Росомаха! Ты же попался как глупый карась! Тут ацтекская выдержка Егора оставила, а лицо исказила свирепая гримаса. Он стремительно перегнулся через захламленный Колькин стол, цапнул многодолларовый Колькин галстук, резко дернул на себя и проскрипел, ткнувшись носом в ревякинское ухо: – Не смей называть меня глупым карасем, Ревяка, ты понял?! Стул с грохотом опрокинулся на пол. Веером разлетелись какие-то буклеты. В этот момент его правый висок ощутил легкий, холодный и такой узнаваемый тычок пистолетного дула, а слух уловил негромкий щелчок предохранителя. – Николай Викторович, что же вы не предупредили, что у вас будут переговоры? – с вполне допустимой укоризной в голосе произнес гимназический Марек. – Я же думал, что это друг у вас… – Друг, – соврал почему-то Колька, дернув из Егоровых пальцев свой галстук. – Ага, друг, – подтвердил Егор, засовывая рубашку в брюки. – Только нервный он сегодня, – продолжил Колька, поправляя галстучный узел. – В девку одну втрескался, которая чернильницу слямзила. Вот он и психует. – А!.. Понятно, – сказал Марек и поднял стул. – Тогда я пойду? – Иди. Жорка Росомахин и Колька Ревякин никогда не дружили. Это понятно, они были слишком разные. Но тем не менее имелось у них нечто общее, что их, так сказать, роднило. Жорка реагировал на бесцеремонную критику учителей так же остро и болезненно, как и Колян. Вы спросите: а кто не реагировал болезненно? Да многие же, очень многие! Сносили как должное, да и только. А ведь учительские замечания бывали не просто едкими, а едкими с подкавыкой или едкими с издевкой, а также оскорбительные и даже, гм… грубые. Нюансы эти зависели от наклонностей каждого конкретного педагога, его настроения, самочувствия, семейных обстоятельств и погоды. И если Колян Ревякин в ответ на вполне понятное недовольство препода по поводу вновь невыученного урока хамил и огрызался, то Жорка Росомахин в качестве защиты и нападения предпочел выбрать иезуитский путь хорошей успеваемости и безукоризненного поведения. При этом он не опорочил себя подобострастным отношением к учителям, иными словами, подхалимом не был. Напротив, он позволял себе вольнодумство и даже некоторое фрондерство, но свое неподчинение правилам распорядка мотивировал в такой безупречной форме и так логически его обосновывал, что даже директор школы, Иван Павлович Яскин, избегал вести с ним дискуссии при большом скоплении школьного народа. Не все педагоги за это Егора любили, но все без исключения обращались к нему с осторожностью и некой опаской. Зато пацаны в классе относились к Жоре уважительно, а девчонки неумело кокетничали. Тем более что на уроках физкультуры он подтягивался на турнике двадцать раз подряд, в баскетбольную корзину попадал чуть ли не с середины поля и имел в собственности гитару, под аккомпанемент которой шикарно исполнял битловские «Мишель» и «Йестеди». Однако до поры до времени для многих он был просто «заносчивым мальчиком из хорошей семьи», как выразилась о нем язвительная Елена Трофимовна, завуч старших классов. Но тут произошел один случай, который кое-что поменял во всеобщем к Егору отношении. Было это, когда он учился в седьмом или уже восьмом классе. Возвращаясь кратчайшей дорогой домой после факультатива по физике, Егор не смог вовремя обойти препятствие в виде четырех битюков-старшеклассников, и ему ничего не оставалось, как идти прямо на них. Либо повернуть обратно. Битюки поджидали тощего очкарика, скалились и плевали сквозь зубы никотиновой слюной, а потом один из них сильно толкнул Егора в плечо, когда тот почти уже прошел мимо их своры. Понять было нетрудно, что парни хотят его избить. За что? А фиг их знает за что. Просто хотят. Егор попятился к бетонному забору, вдоль которого вилась узкая дорожка, и придвинулся к нему поближе спиной. Кто-то из шпаны заржал. Все четверо не спеша начали приближаться, сжимая полукольцо. Егор медленно, не отрывая взгляда от глумливых физиономий, сбросил с плеча рюкзак. Прямо на землю, прямо в грязную, пожухлую траву. Потянулся к брючному ремню. Теперь заржали уже все четверо, сопровождая ржание тупыми остротами. Надвигались. У одного в руках оказалась пустая пивная бутылка, другой поигрывал самодельной свинчаткой.