У нее были сложные пищевые предпочтения. Очень многое она не могла позволить себе из-за больного желудка, а то, что могла, выбирала с излишней придирчивостью. Поэтому вместо фастфуд-забегаловки мы выбрали дорогой ресторан вдали от фуд-корта, где из еды воротили такие произведения искусства, что потом было жалко есть. Но это меня устроило. В фуд-корте обязательно попались бы одноклассники. Никто не хочет светиться где-то с родителями. А в таких заведениях они не бывали. Она заказала какие-то морепродукты, и мы пытались общаться. Выходило не очень складно. — Зачем ты куришь? — Я не курю. — А зачем ты врешь? — А зачем ты спрашиваешь, если знаешь правду и знаешь, что я совру? — Так ты можешь сказать мне причину? — Просто. Многое в этом мире делается без особой цели. — Я даю тебе карманные деньги не на сигареты, понимаешь? — Мам, давай сменим тему. Беседа опять скатывалась в ссору. Я уже поглядывал на часы, а официант все не торопился. Я не мог долго находиться в ее присутствии: все казалось избыточным и во всем возникали перехлесты. Разговор оборачивался ссорой, а невинная реплика превращалась в хамство. — Ты ничего мне о себе не рассказываешь, — с заметной печалью сказала она. — Потому что у меня ничего не происходит. — Что же должно произойти, чтобы ты хоть что-то рассказал? Мне иногда кажется, что ты как чужой в своем доме. Вернее… хочешь быть чужим. Я глядел на ее усталое лицо: она выглядела моложе своих лет. Ей давали тридцать восемь навскидку. Но в чертах было много тяжести. Такое выражение образуется с возрастом от глубоких переживаний, и его уже невозможно спрятать за дежурной мимикой. Стоит только человеку остаться наедине с собой, как все сползает, как краска, и остается лишь одна грустная гримаса. Мне хотелось обнять ее и попросить прощения за мое безобразное поведение: скрытность, грубость, курение — и за то, что демонстративно отсекал ее от своей жизни. Но на такой шаг я не мог решиться. Истинная трусость — в таких вещах. — Спроси у меня все что хочешь. Не это надо было, конечно, сказать. Я словно оказывал какую-то милость. — У тебя есть девушка? — мигом спросила она. Я вытаращился, менее всего ожидая услышать такой вопрос. — Нет. — А нравится кто-нибудь? — с пристальным взором осведомилась она. — Нет! Она поскучнела. Принесли креветки с овощами и рисом. Все дымилось и вкусно пахло. Мы чокнулись. Она взяла белое вино, мне налили кока-колы по детскому тарифу. — За тебя. — И за тебя. Обед прошел в молчании. Я чувствовал подавленность. Отчего? От неумения выразить лучшие чувства? Что я за человек такой? Мне даже хотелось плакать. Но я давился этими креветками и думал, что сейчас выйду и пойду на ту заброшенную стройку. — Что будешь делать потом? — словно прочла она мои мысли. — Погуляю… А ты? — Я останусь тут. — Зачем? — В кино иду. — Одна? — Нет. — А с кем? — Ну… со знакомым, — с особым значением произнесла она, и у меня отлегло от сердца. Значит, появился какой-то ухажер. Это радовало. Личной жизни у нее не было, растила она меня одна, но когда кто-то появлялся, она зачем-то давала мне знать и называла их «знакомыми». Я искренне хотел, чтобы один такой знакомый взял ее замуж и она была бы так счастлива, что забыла бы про непутевого меня. Мы доели. Я как-то чинно поблагодарил ее за обед и оставил в ресторане допивать вино. На всякий случай спрятался за фикусом снаружи и ждал. Мне было важно увидеть, что ухажер и впрямь придет. Так и было. Зашел какой-то мужчина и подсел к ней. В руках у него был нелепый веник. «Каллы на похороны приносят, дебил», — почему-то желчно подумал я. Но дальше подсматривать не стал и побрел вниз. О ней больше думать не хотелось. Я просто надел наушники. This was never my world, You took the angel away — I killed myself to make Everybody pay[1]. Это пел Мэрилин Мэнсон в такт моему сердцебиению. Я шел к выходу. Внезапно повеяло знакомой смесью душистых запахов. «Прованский сад». Я как раз проходил мимо магазинчика и увидел знакомые цветастые банки и флаконы и суетящихся вокруг клиентов девочек в розовых фартуках. А у прилавка стояла Алина и смотрела прямо на меня. Вдруг она счастливо улыбнулась и помахала. Я не удержался от ответной улыбки. Ноги продолжали на автомате нести меня вперед, а в голове роились дурацкие вопросы. Ну зайду я, а дальше что? «Спасибо, Алина, что натерла мне руки кремом, и правда стало лучше. А может, еще чем-нибудь брызнешь?» Или банальное «как дела?», а потом ступор, потому что в итоге нам окажется нечего сказать друг другу… Из потока этих мыслей меня вывел хлопок по плечу. Один наушник выпал, и я обернулся. Она стояла позади меня и продолжала улыбаться. Совсем не фирменной улыбкой «Прованского сада». — Привет! — радостно воскликнула она. — Салют, — усмехнулся я. При свете окна, у которого мы замерли, я увидел, что ее волосы отливают рыжиной, а кожа очень светлая. — Как… как ты? — спросила она, слегка переводя дыхание. Похоже, бежала за мной. — Хорошо, — не переставая нервно усмехаться, ответил я. — А ты? — Отлично, хотя работы навалом… Вчера весь день клеили новые ценники. — И она закатила глаза. — Как маме твой подарок? — Ну, она еще не пользовалась… Сказала, что красиво упаковано. Алина лишь посмеялась. Я не мог перестать улыбаться. В ней было что-то светлое. Мне хотелось задать глупый вопрос, что-то вроде: «Можно я буду смотреть на тебя долго-долго?» или «А можно приходить в ваш магазин, чтобы просто увидеть тебя?». — У меня сейчас перерыв! — сказала она. — Может, тогда перекурим? — Я не нашел ничего умнее. Она кивнула, хотя даже само слово «перекур» не вязалось с ее обликом. По дороге она захватила в каком-то кафе кофе на вынос, и мы вышли из торгового центра через боковую дверь для персонала. На заднем дворе было неожиданно грязно. Везде стояли грузовики с открытыми пустыми кузовами. Я закурил, а она все это время пялилась на меня. — Как тебя зовут? — спросила она.