– Вы анализировали спектры сами или поручили кому-нибудь из своих… – Конечно, сам. Лично. В Корнелле. – Что ж, когда война закончится, вы сможете проверить… – Я проверю немедленно! – заявил Бете. – Попрошу кого-нибудь из коллег прислать сюда фотопластинки. – Это не так важно… – Вы ведь знаете, каким бывает злорадство Теллера? Нет, это не просто важно, а необходимо. Если, как утверждает Эйнштейн, температура на Солнце слишком низка для синтеза углеродно-азотно-кислородного цикла, то откуда же взялись обнаруженные мною углеродные линии? – Ну, если допустить, что они существуют… – Оппи, они существуют! – Морщина на лбу Бете углубилась и стала поразительно похожей на дугу транспортира. – Но если Солнце всегда было таким холодным – всего пятнадцать миллионов градусов, – значит… – Тогда в его спектрах должны быть в лучшем случае лишь следовые количества углерода, оставшегося от протозвездной туманности, – предположил Оппи. Он задумчиво затянулся трубкой. – И оно никогда не могло бы производить собственный углерод. – Совершенно верно! – поддержал его Бете. – Так, значит, вы уверены, что видели углеродные линии… – Оппенгеймер покачал головой. – Невозможно… – Eppur si muove, – провозгласил Бете, для пущего впечатления перейдя на итальянский язык. Оппи хмыкнул. «И все-таки она вертится». Слова, которые якобы произнес Галилей после вынужденного отречения от его теории, утверждавшей, что Земля вращается вокруг Солнца. «Факты есть факты», как любит говорить Бете. – Ладно, Ханс. Но когда получите из Корнелла ваши спектры, сначала покажите их мне, а не Эдварду. Я предпочел бы, чтобы весь этот конфликт прекратился. Ну а если вы сунете ему доказательства под нос, мы окажемся прямо в центре одного из его супервзрывов. * * * И вдруг раздался звонкий, радостный голос: – Милый, я дома! – Дверь дома на Бастьюб-роу распахнулась, и в дом вошла Китти с чемоданом. Чертовски прозаично. Чертовски обыденно. Как будто она всего лишь сбегала в магазин на углу за хлебом. Но ведь магазина на углу не было – во всем поселке имелось лишь два магазина, где торговали всем на свете, – а Китти отсутствовала почти три месяца. Оппенгеймер кое-что знал о ее семье – ее двоюродный дядя, немецкий фельдмаршал Вильгельм Кейтель, подписал в Берлине акт о безоговорочной капитуляции Германии, – а вот от нее самой не было ни слова. Оппи затушил сигарету и поднялся с дивана в гостиной, чтобы направиться к входной двери, но его движение опередил несущийся навстречу Питер. Сын, отметивший четвертый день рождения вдали от отца, прибавил в росте, пожалуй, столько же, сколько его отец потерял в обхвате; на прошлой неделе ему снова пришлось проделать новое отверстие в поясном ремне. Роберт хотел поднять мальчика – взял обеими руками под мышки и потянул вверх, – но у него просто не хватило сил. Питер обхватил его ноги, и он взъерошил сыну волосы. Китти, одетая в бежевую блузку и зеленые брюки, выглядела отдохнувшей и вполне упитанной, что порадовало Оппи. Он надеялся, что первый вопрос жены будет о Тайк, но, конечно же, этого не случилось. Она подошла поближе, поцеловала мужа и сказала: – Как ты насчет того, чтобы выпить? Понимала ли она, думал он, что не годится на роль матери, когда забеременела в первый раз? Он имел в виду первый раз от него, хотя она рассказала ему и о своей действительно первой беременности, которая случилась, когда она была замужем за мужем номер один, музыкантом Фрэнком Рамсейером. Здешний начальник службы безопасности, Пир де Сильва, посмеялся бы над наивностью, с которой Рамсейер пытался сохранить свои мрачные секреты: он вел свой дневник зеркальным письмом, по примеру Леонардо да Винчи – писал буквы наоборот, справа налево. Китти наткнулась на него (в самом буквальном смысле; спьяну ведь ничего не стоит перепутать тумбочки), взяла зеркало и – кстати, о падении в зазеркалье! – обнаружила, кем на самом деле был ее муж: наркоманом и гомосексуалистом. И от беременности, и от брака удалось избавиться в кратчайшие сроки. Во втором и третьем замужествах детей не было. Зато Китти намеренно забеременела в самом начале романа с Оппи. Тогда она желала заполучить его и поэтому хотела ребенка; родился мальчик, Питер. Но теория не всегда соответствует действительности; гипотезы опровергаются отнюдь не реже, чем подтверждаются. «Я не из тех людей, которые привязываются». Как нейтроны в атомном ядре; о да, они держатся там целой стайкой, если их не тревожат, но ни один из них не имеет заряда, ни положительного, ни отрицательного, которые могли бы их сблизить, не имеют никакой связи, ничего обязывающего. Просто таинственная мощная сила, химическое взаимодействие, в прямом и переносном смысле, которое работает исключительно в тех случаях, когда объекты находятся в состоянии непосредственной сближенности. Оппи отправился приготовить жене коктейль, который она просила, да заодно и себе тоже; кубики льда, почти полностью погруженные в воду, позвякивали в бокалах. – Добро пожаловать… – сказал он, спохватился перед тем, как продолжить: «домой», поскольку вряд ли можно было считать это здание и этот поселок домом, и продолжил после еле заметной паузы: – Обратно. Глава 15 Уверен, что, когда наступит конец света – в последнюю миллисекунду существования Земли, – последний из оставшихся людей увидит то же самое, что и мы сейчас видели. Джордж Кистяковски 16 июля 1945 года, в 5:59 утра в отороченное серовато-розовой полоской на востоке и кромешно-черное на западе предутреннее небо взвилась ракета минутной готовности. – Боже, как же тяжко на сердце от всех этих делишек… – пробормотал Оппи, обращаясь, конечно же, не к окружающим, а к самому себе, а затем, склонив голову набок, добавил, что таких «делишек» вообще-то никогда еще не бывало. Одной рукой он опирался на грубо отесанную дубовую балку. В тонких, почти прозрачных пальцах другой руки он держал четырехлистный клевер, который Китти подарила ему перед отъездом на испытательный полигон, которому он лично присвоил кодовое название «Тринити»[32]. Хотя его жена была квалифицированным ботаником, она все равно считала, что в растении-мутанте есть доля удачи. Через тридцать секунд в бетонном бункере в десяти тысячах ярдов к югу от – неологизм, слова, соединенные вместе, как протоны в ядре, – «нулевой отметки» на пульте перед Оппи вспыхнули четыре кроваво-красных огонька. Справа от него возле рубильника, перекинув который можно прервать процесс, стоял молодой физик из Гарварда. Дело шло своим ходом, тикал электрический таймер, так что войти в историю в качестве человека, который привел в действие первую атомную бомбу, не должен был никто, а вот остановить испытание один человек все еще мог. В Лос-Аламосе разработали две разные конструкции бомб. В первой, где использовался уран, применили простую пушечную схему, считавшуюся настолько надежной, что, как однажды сказал Оппенгеймеру Лео Силард, для нее вообще не требовалось никаких испытаний. Но, несмотря на все ухищрения, добиться эффективности в процессе выделения урана-235 из урана-238 никак не получалось. Этого изотопа было все еще так мало, что пришлось разработать вторую систему, в которой вместо урана использовался плутоний; его можно было производить в сравнительно больших количествах. Эта конструкция была гораздо сложнее по устройству, и именно ее сейчас собирались испытать. Боб Сербер окрестил этот тип сферической бомбы «Толстяком» в честь персонажа, которого играл в «Мальтийском соколе» Сидни Гринстрит. В нем использовалась принципиально иная, имплозивная схема детонации, усовершенствованная (по крайней мере, так казалось еще два дня назад) Джорджем Кистяковски. Но испытание макета «Толстяка» с начинкой из обычной взрывчатки, состоявшееся утром в субботу в каньоне Пахарито, оказалось неудачным. В настоящем «Толстяке», который должен был взорваться сегодня, плутониевое ядро было отлито в виде сферы размером с мяч для софтбола. Его окружала оболочка из тридцати двух отлитых по строгой форме зарядов обычной мощной взрывчатки, которые назвали «линзами», поскольку, взрываясь, они должны были фокусировать силу взрывов на центральной сфере. При одновременном срабатывании всех линз сферическая ударная волна, направленная внутрь, должна была стиснуть ядро до размеров теннисного мяча, создав тем самым критическую массу плутония. Но у линз, находившихся в той бомбе, что испытывалась в субботу, по-видимому, развился астигматизм. Лесли Гровз, военный руководитель Манхэттенского проекта, и Ванневар Буш, возглавлявший Управление научных исследований и разработок и, следовательно, гражданский руководитель программы, прибыли точно по расписанию в субботу в полдень, и оба пришли в ярость, узнав о неудаче. Оппи пытался сохранять хладнокровие перед ними – точнее, перед всеми, – но в конце концов нагрузка оказалась непосильной. Столько работы проделано, столько времени потрачено, успех так близок – но вместо сияющего цветка у него в кулаке крапива. Он сломался в разговоре с Кистяковски, и его слезы оказались единственной влагой, оросившей за последние недели этот засушливый район, по заслугам носивший устрашающее имя La Jornada del Muerto – Дорога мертвеца. Кисти утверждал, что неудача, вероятнее всего, произошла из-за использования некачественных линз – лучшие отливки, не имевшие значительных пузырьков и трещин, оставили для окончательного испытания, – и предложил пари, сумму, равную месячной зарплате Оппи, против десяти долларов, что сегодня все пройдет нормально. Вчера поздно вечером Оппи, к которому настолько вернулось самообладание, что он ударился в философию, прочел Ванневару Бушу, на длинном лице которого поблескивали очки без оправы, и приглашенному консультанту, низкорослому, подтянутому И. А. Раби, который в прошлом году получил Нобелевскую премию по физике, отрывок из собственного перевода «Бхагавад-гиты»: Во сне, в растерянности, в глубинах позора Мужа обороняют благие деяния, свершенные им прежде. Но ровно в двадцать два часа разразился ливень со шквалами, как будто само небо разрыдалось. Именно в это время Трумэн, Черчилль и Сталин должны были прибыть в Потсдам, городок близ Берлина, на первую после капитуляции нацистов встречу глав государств-союзников. Трумэну настоятельно требовалось успешное испытание, чтобы советский премьер узнал – лично от Верховного главнокомандующего, а не получил украденное через черный ход, как когда-то сказал Оппенгеймер, – что у американцев теперь есть атомная бомба, предстоящее применение которой против японцев сразу прекратит войну на Тихом океане. Испытание произойдет сейчас – но дождь прибьет радиоактивные частицы к земле и не даст им рассеяться. Гровз во всеуслышание распекал метеоролога, который, вообще-то, несколько дней назад прямо предупредил генерала о приближающейся буре. Теперь тот уверенно заявлял, что к рассвету гроза прекратится. – Ну так надейтесь, чтобы так и случилось, а не то я прикажу вас повесить! – прорычал Гровз. После чего заставил беднягу представить ему прогноз в письменном виде. Затем, около трех часов ночи, Гровз позвонил губернатору Нью-Мексико; слуга поднял шестидесятишестилетнего старика с постели. Оппи слышал только слова генерала, обращенные к губернатору, который впервые узнал о предстоящем испытании, что он должен быть готов «ввести на рассвете военное положение, если ущерб окажется больше, чем мы ожидаем». Оппенгеймер и все остальные вышли наружу; в бункере остался лишь один человек, дежурящий около рубильника экстренной отмены. Гровз, Теллер, Фейнман и Ферми – тот самый Итальянский штурман, в прошлом году переехавший в Лос-Аламос из Чикаго, – рассыпались среди целой толпы народа по трем наблюдательным пунктам. Генерал решительно приказал ведущим ученым рассредоточиться, чтобы, если что-то пойдет не так, по крайней мере хоть некоторые из них могли уцелеть. В 5:29:50 – оставалось всего десять секунд – прозвучал заключительный сигнал гонга, восточного музыкального инструмента, извещающего о скором триумфе Америки. Оппи достал из кармана сварочный светофильтр затемненностью в 10 DIN. «Пять!» – произнес мужской голос из репродуктора трансляции. «Четыре!» У Оппи перехватило дыхание – «Три!» – зато сердце так заколотилось, что, кажется, сотрясало все тело. «Два!» Он поднял черное, с янтарным отливом, стекло, в котором его голубые глаза отражались зелеными – «Один!» – такими же зелеными, понял он, какими были глаза Джин Тэтлок. Свет! Яростный. Чистый. Слепящий. Жестокая, невыносимая даже в первое мгновение яркость продолжала усиливаться. Безмолвный свет, святой свет – в нем пока нет ни звука, но есть сила, какой никто на Земле никогда прежде не испытывал. Впервые люди делали то, что ранее удавалось только самим звездам, преобразующим материю непосредственно в энергию, и формула Эйнштейна E=mc 2 превратилась из простой формулы из учебника в разрушительное оружие. Купол ослепительного света рос и рос; Оппи прикинул, что его диаметр равен миле, потом двум, а потом уже и трем. И цвет, сначала чисто-белый, сделался желтым, потом сменился какофоническим месивом цветных разводов, но затем стал актинично пурпурным и походил на сияющий синяк на небосводе. И затем свет начал подниматься – Бог свидетель, именно так оно и было! – полусфера поднималась на гигантском стебле все выше и выше, ад встречался с раем. Оппи не ожидал такого, да и никто не ожидал. Для всего мира это выглядело как раскаленный зонтик, огненный гриб высотой в несколько миль. И, наконец, оглушительный треск, это до них донесся звук взрыва. Руки взлетели к ушам; глаза, приспособившиеся было к яркости за светозащитным стеклом, непроизвольно сощурились от мощного звука. Оппи точно знал расстояние до точки взрыва и прикинул, через какое время услышит его: прошло ровно двадцать пять секунд с нулевой отсечки времени, но ему показалось, что цветовая феерия продолжалась много минут. А следом пришла обжигающая воздушная волна от взрыва. Роберт каким-то чудом умудрился удержаться на ногах, а вот стоявшего рядом с ним более крупного и массивного Кисти вихрь повалил на землю; правда, он сразу же смог подняться и вернуться к своему боссу. – Вы должны мне десять долларов! – проорал он и хлопнул Оппи по спине. Широкая улыбка темной щелью прорезала темный овал, которым представлялась сейчас его голова с чуть прикрытым остатками волос лысеющим черепом. Оппи вынул бумажник и обнаружил, что там пусто. – Вам придется подождать! – крикнул он в ответ. К ним, преодолевая ветер, пробился кто-то еще. Это оказался Кен Бейнбридж, директор испытательного полигона с тонкими плотно сжатыми губами, из-за чего его рот ассоциировался со змеей. – Теперь мы все настоящие сукины дети! – проорал он, перекрикивая рокот. Да, подумал Оппи. Иначе нас и не назовешь. Мы изменили мир, выиграли войну и поставили веху во времени: огромное прошлое было лишь прологом; все, что будет после этого мгновения, принадлежит новой эпохе, новому периоду, новой эре. Предыдущие эпохи именовались в честь все более совершенной животной жизни, возникавшей в палеозое, мезозое, кайнозое. А вот для новой эпохи отличительной чертой станет не ничем не сдерживаемая биология, а управляемое опустошение. Толпа вокруг ликовала. Он знал, что каждый хочет поговорить с ним, пожать руку, поздравить, поделиться своими мыслями. Но ему был необходим момент покоя, поскольку перед ним оружие, способное положить конец любой войне, продолжало штурмовать само небо. Оппи отступил в сторону, двигаясь боком, не сводя глаз, больше не нуждавшихся в защитном стекле, с огромного выпуклого феномена.