Отныне… Поистине дьявольская штука! Оппи все еще видел сохранившееся в сетчатке остаточное изображение, но в его сознании под светящимся облаком лежал призрачный город с центром на нулевой отметке, который перестает существовать, превращается в ничто. Отныне я… Начальное образование, которое Роберт получил в Школе этической культуры Феликса Адлера – абстрактное стало конкретным, философское направление воплотилось в реальность из камня и известкового раствора, – возвысило его мышление, а индуистский мистицизм даровал прозрения, которые разделял мало кто из его западных современников. Отныне я есмь Смерть… Оппенгеймер изучал санскрит под руководством великого Артура Райдера, чтобы читать «Бхагавад-гиту» в оригинале, и думал на этом языке так же легко, как на английском… или французском, или немецком, или голландском. Он подозревал, что может с равным успехом формулировать свои мысли на любом из этих языков: немецкий, с его сложными существительными, подходил для характеристики объединения физических сил, тогда как английский с неограниченным запасом прилагательных был приспособлен для описания взаимоизменений. Но хинди – язык «Гиты» – относился к глубинным связям, и его слова, ужасные, зловещие слова, вспыхнули в его сознании при виде того, как вздымающийся водоворот продолжал заволакивать небо. Отныне я есмь Смерть, разрушитель миров. Глава 16 Через три недели: Август 1945 Я совершенно не надеюсь оправдаться перед совестью. То, над чем мы работаем, настолько ужасно, что наши души не спасут никакие протесты или политические игры. Эдвард Теллер Оппенгеймер, сидя в своем кабинете, нетерпеливо ждал звонка. Помилуй бог, бомбу на Хиросиму должны были сбросить еще вчера. Почему же Мэнли не звонит? Оппи отправил своего ассистента в Вашингтон именно для того, чтобы тот дал ему знать, как только туда поступит донесение от бомбардировщика B-29, название которому, по-видимому, в последнюю минуту дали имя «Энола Гей». Когда телефон наконец-то зазвонил, Оппи, рванувшись за трубкой, умудрился свалить со стола переполненную пепельницу. – Сэр, вас вызывают по междугородней, – сообщил ему телефонист. – Доктор Мэнли. – Да, да! – воскликнул Оппи. – Соединяйте. В трубке несколько раз щелкнуло. – Оппи… – Джон, проклятье! Как вы думаете, за каким чертом я послал вас в Вашингтон? – Простите, босс, ничего не мог поделать. Гровз не разрешал что-либо сообщать, пока Трумэн не сделает заявления. Оно должно вот-вот начаться, и… Оппи, не прикрывая микрофон ладонью, громко крикнул Бобу Серберу: – Радио! Президент выступает! На невысоком книжном шкафу стоял дешевенький радиоприемник в бакелитовом корпусе. Сербер повернул ручку, аппарат начал нагреваться. Радио принимало только радиостанцию Санта-Фе и KRS, собственный радиопередатчик Горы. Оппи велел Серберу настроиться на Санта-Фе. – Ну?! – спросил он в трубку. – И? – Сработало, – ответил Мэнли. Оппи откинулся на спинку кресла. Чертова штука сработала! Сербер смотрел на него, ожидая определенной реакции. Оппи поднял кулак с оттопыренным большим пальцем, и лицо Сербера расплылось в широкой улыбке; Оппи счел такое проявление чувств неуместным в данных обстоятельствах, но тут же почувствовал, что и его самого тянет улыбнуться. Мэнли продолжал: – Дик Парсонс прислал сообщение с «Энолы Гей»: «Результаты однозначны. Успешно во всех отношениях. Видимые эффекты больше, чем при испытаниях в Нью-Мексико». – Вот оно! – крикнул Сербер, указывая на радиоприемник. Телефонный разговор обходился недешево, но Оппи было плевать на это. – Джон, не кладите трубку, – сказал он, а сам опустил свою телефонную трубку на стол и повернул ее к затянутому материей динамику радио. «…в прямом эфире с Атлантического океана президент Гарри С. Трумэн, возвращающийся в Соединенные Штаты с Потсдамской конференции». А затем раздался голос Трумэна с характерным миссурийским акцентом, постепенно, по мере разогрева ламп радиоприемника, делавшийся громче: «Некоторое время назад американский самолет сбросил одну бомбу на Хиросиму и сделал этот город совершенно бесполезным для врага. Эта бомба обладает мощностью больше двадцати тысяч тонн ТНТ. Японцы развязали войну, напав с воздуха на Перл-Харбор. Они получили многократное возмездие». Оппи совершенно не к месту подумал не о бомбе с урановой начинкой, разработанной его командой, а о немецкой V-2[33], где буква V означала Vergeltungswaffe – «Оружие возмездия». Он встал и принялся расхаживать перед радиоприемником. «И это еще не все, – продолжил Трумэн. – Появление этой бомбы добавило новые, революционные, разрушительные возможности к растущей мощи наших вооруженных сил. Бомбы нынешнего типа уже находятся в производстве, и скоро появятся новые, еще более мощные модели». Более мощные модели?.. Оппи почувствовал, что все его тело обмякло и сила притяжения почти неодолимо повлекла его к полу. Неужели Трумэну доложили о проекте супербомбы Теллера? Неужели с ними теперь покончено? Он посмотрел на Сербера; тот пожал плечами; судя по всему, эта фраза удивила его точно так же, как и начальника. А потом наконец президент дал чудовищу имя, использовав термин, впервые введенный, как узнал Оппи от Лео Силарда, Гербертом Г. Уэллсом еще в 1913 году, но до этого момента не известный почти никому из американцев. «Это атомная бомба. Это обуздание главной силы вселенной. Силу, из которой Солнце черпает свою мощь, мы обратили против тех, кто принес войну на Дальний Восток». Ну, подумал Оппи, это не совсем верно; водородная бомба Теллера действительно основана на термоядерном синтезе, а вот в «Малыше» с «урановой пушкой», использованном в Хиросиме, и «Толстяке» с плутониевым имплозивным зарядом, который сейчас уже находится на аэродроме Тиниан южнее Японии, осуществляется реакция деления, то есть действует сила распада, а не синтеза. Тем не менее в любом случае используемые химические элементы преобразовываются в другие; Силард, узнав об испытании «Тринити», язвительно заметил: «Первым добившимся успеха алхимиком, несомненно, был Бог, но я иногда задаюсь вопросом: не был ли вторым сам дьявол?» Трумэн продолжил, и в его голосе, обычно звучащем как-то неуверенно, прорвались чуть ли не истерические нотки: «Теперь мы готовы быстрее и полнее уничтожить все производственные предприятия, которые имеются у японцев в любом городе. Мы уничтожим их порты, их фабрики и их коммуникации. Поймите меня правильно: мы полностью лишим Японию любой возможности вести войну». Нет, нет, думал Оппи. Целью взрыва было показать миру, что воевать теперь стало совсем неразумно – что любой конфликт может разрастись до Армагеддона и поэтому от всего оружия следует отказаться. Продолжать разрушения, это… Но именно это Трумэн и провозгласил: «Именно для того, чтобы уберечь японский народ от полного уничтожения, в Потсдаме двадцать шестого июля был выдвинут ультиматум. Их лидеры незамедлительно отвергли этот ультиматум. Если они сейчас не примут наши условия, то пусть ожидают разрушительных ударов с воздуха, подобных которым никогда еще не видели на земле». Но ведь предъявленные условия, конечно, примут! У них просто не осталось другого разумного пути. Возможно, вторую бомбу стоило бы отвезти подальше в Тихий океан и взорвать там, пригласив журналистов из всех стран наблюдать за происходящим с безопасного расстояния. Определенно, нет никакой необходимости сбрасывать ее на Кокуру или Ниигату. Трумэн продолжал: «Мы вложили более двух миллиардов долларов в величайшую научную авантюру в истории – и выиграли. Но самое большое чудо – это не размах предприятия, его секретность или стоимость, а именно то, что умы ученых удалось заставить работать. Сомневаюсь, чтобы где-то еще в мире можно было найти подобное сочетание. То, что мы сделали, является величайшим в истории достижением организованной науки». Оппи сразу вспомнил своего друга И. А. Раби, награжденного в прошлом году Нобелевской премией по физике, который не принял его предложение стать здесь заместителем директора, заявив, что не желает, чтобы кульминацией трех столетий развития физики стало оружие несравненной разрушительной силы. Оппи ответил на это, что Гитлер не оставил ему иного выбора… но Гитлер уже три месяца как мертв. И при определенном везении и следовании здравому смыслу в несколько ближайших месяцев сама концепция международных войн тоже канет в историю. * * * Проходя улицами горы, Оппи поравнялся с джипом. «Первый пошел!» – радостно кричал сидевший в нем молодой человек. Да, так оно и было. И, судя по всему, этот первый будет не последним. Да, на Тиниан доставили две бомбы, и теперь, после того как взорвали «Малыша», надо довести дело до конца. Оппи знал, куда идет. Сейчас было не время для их обычных еженедельных бесед (к тому же они всегда проходили в его собственном кабинете), но все равно: он должен был увидеться именно с этим человеком. Некоторые из тех, кто попадался ему на пути, останавливались, чтобы пожать ему руку, хлопнуть по спине или показать большой палец. Но Оппи мог думать лишь о том же, о чем думал еще до того, как на Хиросиму сбросили бомбу: о несчастных маленьких людях. Наконец он добрался до кабинета Эдварда Теллера. Дверь была открыта, так что Оппи просто стоял в дверном проеме, пока Теллер в конце концов не поднял взгляд от своего стола. Перед ним ничего не было – ни бумаги, на которой можно было бы писать, ни открытого журнала. Он просто смотрел, смотрел вниз, на обшарпанную деревянную поверхность, погруженный в свои мысли. – Эдвард, – сказал Оппи, когда их глаза встретились, – как вы себя чувствуете? Теллер тяжело поднялся, упираясь в стол прижатыми к нему ладонями. Но он подошел не к Оппенгеймеру, как следовало бы ожидать, а к окну, из которого открывался вид на плато, выжженное августовским зноем. – Я всегда рассказывал моим первокурсникам о волнах, – вдруг сказал он; его басистый голос звучал сейчас непривычно тихо. – Одна волна идет таким образом, образуя максимум, высший уровень возбуждения и удовлетворенности, но есть и другая, идущая по-иному, с минимумов, где концентрируются печаль и… – он сделал паузу, и Оппи подумал, что сейчас прозвучит слово «сожаление», но Эдвард завершил фразу иначе: – Предчувствие того, что может произойти в ближайшие годы. – Лишь после этого он повернулся к Оппенгеймеру. – И когда две такие волны встречаются, интерференция оказывается негативной: они взаимно гасятся, оставляя лишь… – он еще немного помолчал, выбирая слово, нашел его: – Покой. Оппи наконец-то вошел в комнату, а Теллер продолжал: – Знаете, на полигон, где проходило испытание «Тринити», я взял лосьон для загара. Многие смеялись, а вот по-моему, это вполне уместно. Я никогда не забуду это зрелище, этот огненный шар. И вообще, сколько народу видело это испытание? Сотня, пожалуй. И, конечно, все защищали глаза сварочными светофильтрами или очками. А вот вчера этот свет узрели десятки тысяч людей. И без предупреждения, Оппи, без предупреждения. Есть разница? – Его брови взлетели высоко на лоб в философской задумчивости. – Мы выжили, чтобы поведать о былом. – Эдвард, но ведь на этом – всё. В этой мировой войне больше не будет жертв. – Япония уже сдалась? – осведомился Теллер с намеком на надежду в голосе. – Насколько я знаю, еще нет. Но должна. – Голос Оппи вдруг сорвался. – Должна. – Мы должны были предупредить их. – Трумэн предупреждал. Потсдамская декларация… – Нет, я не об этом. Кто может это понять? Вы, я, другие физики. Ну а фермер, лавочник, школьник? Лео был прав: нам следовало продемонстрировать действие бомбы. Может быть, в Токийском заливе, но не в городе, не над домами. – Голос Теллера немного окреп. – Зря вы запретили распространить здесь эту петицию. В конце июня Силард прислал Теллеру экземпляр еще одной петиции, призывавшей президента воздержаться от использования бомбы против Японии. Под ней поставили подписи очень многие сотрудники чикагской Металлургической лаборатории. Конечно, после разговора в Вашингтоне Силард понимал, что Оппи вряд ли одобрит подобное, и поэтому пошел на хитрость, попросив Теллера собрать подписи здесь, на Горе. Но Теллер обратился к Оппи за разрешением, а тот наотрез отказал; это был один из немногочисленных случаев за все время его участия в Манхэттенском проекте, когда он вышел из себя. Что, спросил он, может знать Силард или любой другой физик о японской психологии? Что кто-нибудь из них знает о том, как прекращать войны? Он даже весьма нелицеприятно отозвался о самом Силарде (вообще-то, такое поведение было типично для Гровза, но отнюдь не для него самого), назвав его вредителем-обструкционистом и интеллектуально нечестным лицемером: ведь, как ни крути, именно Лео взялся убеждать – и убедил! – предыдущего президента начать разработку бомбы. – Возможно, – ответил Оппи. Он, определенно, жалел о той вспышке месячной давности. А вот о том, что запретил распространение петиции?.. Он пожал плечами. – Не знаю. Теллер снова уставился в окно. Вероятно, он принял этот ответ к сведению.