Совсем недавно Оппенгеймеру звонил Гровз. «Знаете, – сказал он, – я считаю, что назначение вас директором Лос-Аламоса было одним из самых мудрых поступков в моей жизни». «Ну а у меня есть сомнения на этот счет, генерал Гровз», – ответил на это Оппи. «Сами знаете, что к этим сомнениям я никогда не прислушивался», – сказал необычно взбудораженный Гровз. Так ведь действительно это был день всеобщего радостного возбуждения: радостные возгласы, громкие хлопки по спине, льющееся шампанское (или имитирующий его шипучий имбирный эль), занятия в школе отменены, и дети свободно бегают по Горе, из репродукторов радиотрансляции орут Вера Линн и сестры Эндрюс. Оппи сообщил по системе громкой связи, что ближе к вечеру в кинотеатре состоится праздник для всех, кто сможет туда втиснуться. Но этот день также как нельзя лучше располагал к размышлениям. Например, о том, как почти два года назад, 30 декабря 1943 года, у них в Лос-Аламосе побывал Нильс Бор, знаменитый датский физик, лауреат Нобелевской премии 1922 года, человек, который впервые представил атом как плотное ядро, вокруг которого вращаются далеко отстоящие электроны. Он первым делом спросил Оппи: «Она достаточно большая?», имея в виду: смогут ли напугать атомной бомбой человечество настолько, чтобы оно навсегда отказалось от войн? Оппи заверил его, что так оно и будет, и вчерашние результаты, похоже, подтвердили его слова. – Эдвард, – сказал Оппи, – я думаю, что это конец. Теллер снова повернулся к нему. – Что вы хотите этим сказать? – Ваша супербомба… Она… чересчур мощна. Я не желаю иметь к ней никакого отношения. – Роберт, мне кажется, сегодня неподходящий день… – А чем же он хуже любого другого? Наоборот, Эдвард, другого, более подходящего дня не будет. Вы знаете это не хуже меня. Мы можем остановиться. – Но вы же создали уникальную лабораторию. Что станется с Лос-Аламосом? – Здесь опять будут жить индейцы. Теллер опять уставился в окно. Солнце, спускаясь по небосклону, постепенно краснело. – Есть такая венгерская пословица: «Szegény egér az, ki csak egy lyukra bízza magát». Оппи нахмурился. Одна из причин, по которой Лео называл своих соплеменников марсианами, заключалась в том, что венгерский язык не имеет ничего общего с языками соседних народов. Так что для него сейчас прозвучал бессмысленный набор звуков. – И?.. – Дословно переводится: глупа та мышь, которая для спасения жизни полагается только на одну норку. Кто знает, мой друг, что еще приготовило для нас будущее? Ни вы, ни я не знаем. Так что всегда безопаснее иметь выбор. Чем больше вариантов, тем лучше. – Безопаснее? Я в этом не уверен. – В таком случае: предпочтительнее, – сказал Теллер и вновь повернулся к Оппи. – Роберт, спасибо, что зашли ко мне. Но даже если вы и впрямь завершили свою работу, то моя только начинается. Глава 17 Ученые не в ответе за факты, существующие в природе. Их работа состоит в том, чтобы находить эти факты. С этим занятием не связано никакого греха, у него нет моральной оценки. Если кто-то и должен считать себя грешником, так это Бог. Ведь это он поместил туда все эти факты. Перси Бриджмен, профессор физики в Гарварде, один из учителей Оппенгеймера В предобморочном состоянии, с отчаянно бьющимся сердцем и неодолимым головокружением, Оппи брел по утоптанной до каменной твердости земле Бастьюб-роу по направлению к находящемуся в конце улицы выстроенному из камня и бревен коттеджу, который уже два с половиной года служил ему домом. Камень и бревна – прочные материалы. Коттедж, как ему сказали, был выстроен в 1929 году, и вряд ли стоило сомневаться в том, что он простоит до 2029 года, а то и дольше. А вот японцы строят дома по большей части из тонких дощечек и даже бумаги; те дома, которые не сдуло ко всем чертям взрывной волной, должны были сгореть дотла в пламени, охватившем весь город. Но здесь, на Горе, жизнь шла своим чередом. Садик, который устроила Китти, пришедший в упадок за время ее отсутствия, снова был в прекрасном состоянии. Когда Оппи вошел в дом, Китти как раз выходила из кухоньки. Обычно он заставал ее лежавшей на кушетке; она редко давала себе труд встать ему навстречу. Ну а раз сейчас она оказалась на ногах, он шагнул к ней навстречу и, взяв обеими руками за талию, притянул к себе. После секундного колебания она тоже обняла его. – Они… они бросили вторую бомбу, – сказал Оппи, продолжая обнимать жену. – В Кокуре, судя по всему, была сильная облачность, и значит, они… – У него перехватило горло; он хотел сказать «ударили по Нагасаки», но не было даже смысла произносить название города – для Китти это был всего лишь ничего не значащий набор звуков на неизвестном языке. – Сожалею, – мягко сказала она. Китти была намного ниже ростом, чем Оппи, и произнесла это слово ему в середину груди. – Почему они не сдались? – спросил Оппи. – Почему они не сдались после первого взрыва? – Трумэн сказал, что капитуляция должна быть безусловной, – ответила Китти, продолжая обнимать его. – Шарлотта Сербер считает, что все дело в этом. – Она высвободилась из объятий Оппи и, взяв его за руку, повела к кушетке, стоявшей перед кирпичным камином. – Она считает, что джапы хотят сберечь своего императора. Якобы он для них живое божество. И что для них безусловная капитуляция то же самое, что для нас – отречение от Иисуса. Оппи слышал эту болтовню, но не понимал ее смысла и поэтому просто пропустил все эти слова мимо ушей. – Я же говорил… Боже, я ведь говорил всем, что одной бомбы будет достаточно. Да, ее нужно было использовать, но лишь однажды. Согласен, взрыв в пустыне не произвел бы нужного впечатления – нас обвинили бы в том, что мы зарыли в землю несколько составов тринитротолуола и не поверили бы, что у нас есть принципиально новая бомба. Поэтому ее действительно нужно было сбросить на реальную цель. Нет, мы не могли заранее объявить, какую цель выбрали, потому что они сразу свезли бы туда военнопленных – наших мальчишек, которые попали к ним в руки, – и приложили бы все силы, чтобы сбить B-29 еще на дальних подступах. – Он помотал головой. – Но одной оказалось недостаточно. – Но почему они… почему мы… ждали только три дня? – спросила Китти. – Ведь наверняка линии связи, идущие в Хиросиму, тоже разрушены. За это время сообщение только успело дойти до Токио, и там, конечно, не успели ничего предпринять… – Гровз сказал, что к концу недели ожидался тайфун. И это значило, что… нет, не никогда, но, понимаешь ли, через неделю или еще позже. – Он снова помотал головой и проговорил так тихо, что Китти пришлось попросить его повторить: – Бедные, бедные люди… * * * В кабинет Ханса Бете вошел Пир де Сильва. Его форма была безукоризненно чистой и отглаженной, но на лбу блестели капли пота после прогулки по августовской жаре. – Мистер Бэттл…[34] Бете сдержал улыбку. До тех дней, когда бомбы обрушились на Японию, было запрещено употреблять за пределами плато такие титулы, как «доктор» и «профессор», а к тем ученым, которые уже тогда могли быть известны широкой публике, обращались под вымышленными именами, начинающимися с тех же букв, что и их настоящие. Внутри периметра из колючей проволоки мало кто соблюдал это правило – за, конечно, исключением де Сильвы и ему подобных, – а уж теперь, когда весь мир знал, чего они здесь достигли, придерживаться его казалось совсем глупым. – Слушаю вас, капитан. – Вам пришла бандероль. – Де Сильва держал в руке картонную коробку, где мог бы лежать, скажем, том энциклопедии. – Но я не отдам ее вам, пока не узнаю, что там написано. Ханс ткнул логарифмической линейкой: коробка была вскрыта. – Но ведь вы уже посмотрели туда. – Естественно. – Ни намека на угрызения совести. – Но… – Но что? Там написано по-немецки? Многие ваши сослуживцы свободно владеют этим языком. – Нет. Это похоже на шифр. Ханс кивнул. Ничего так не раздражало де Сильву, как зашифрованные сообщения в переписке ученых; он заставил Дика Фейнмана отказаться от озорной привычки обмениваться шифрованными любовными письмами со своей умершей к настоящему времени женой Арлин, лечившейся от туберкулеза в Альбукерке. Де Сильва наклонил коробку, и оттуда показались края пяти тонких стеклянных пластинок, переложенных бумажными салфетками. Он аккуратно выложил их на стол; в отличие от многих других ученых, хозяин этого кабинета поддерживал на столе и во всей комнате идеальный порядок. – Видите эти полоски?.. У Бете на мгновение защемило сердце. – Ну конечно, капитан. Это действительно шифр, но отнюдь не вражеский. Это шифр самой природы. Де Сильва нахмурился: – И что же он означает? – Он означает, – ответил Ханс и улыбнулся, разглядывая фотопластинки, – что я прав и что нашему раздражительному мистеру Тилдену придется съесть свою шляпу. * * * Когда работа в Лос-Аламосе только начиналась, генерал Гровз попытался внедрить свою концепцию разделения труда: каждый человек знал только то, что ему необходимо для выполнения своей работы. Но с самого начала Оппи настаивал на еженедельном коллоквиуме, на котором ведущие ученые могли бы непринужденно обсуждать технические вопросы. Стратегия оказалась успешной: сплошь и рядом специалист в одной области высказывал мнение, оказывавшееся полезным для разработчиков других направлений. Организация коллоквиумов, которые проводились по вторникам вечером в зале местного театра, была возложена на Эдварда Теллера. Он выполнял эту обязанность с удовольствием, потому что благодаря ей получил возможность вплетать в любую обсуждаемую тему разговор о своих термоядерных мечтах, а Оппи радовался тому, что и Теллер делал что-то по-настоящему полезное. Теперь, когда взрывы сброшенных на Японию бомб доказали работоспособность и урановой пушки, и плутониево-имплозивной схемы, важных технических вопросов, заслуживающих обсуждения, осталось не так много, и коллоквиумы стали посещать меньше. Большинство ученых, стремившихся получить работу на 1945/46 учебный год, уже покинули Гору. Тем не менее, отметил Оппи, в этот вечер в театре собрались лучшие умы, в том числе Энрико Ферми, Ханс Бете, Дик Фейнман, Боб Сербер и Луис Альварес. Теллер, естественно, заговорил первым: – Сегодня мы поговорим о…