– О чем? – спросил Раби. Эйнштейн взглянул на Оппи, потом на Раби, а потом опять на Оппи: – Вы еще не рассказали ему? О судьбе мира! – Мы обсуждали решение про… – начал Раби. – Нет, – перебил его Оппенгеймер. – Об этом мы не говорили. Теперь уже Раби растерянно смотрел на своих собеседников. – Что вы имеете в виду? – Это открыли вы, по крайней мере, так мне сказал Силард, – сказал Эйнштейн. – И рассказали ему. Оппи растерялся. Он всецело доверял Раби – ничуть не меньше, чем своему родному горячо любимому брату. Но на протяжении почти двух месяцев, прошедших с тех пор, как генерал Гровз пытался заставить его раскрыть, что так взволновало ученых, он по большей части старательно вытеснял эти мысли из своего сознания, запирая их рядом с другими, в равной степени запретными вопросами, среди которых были и ужасные фотографии, которые Сербер и Моррисон привезли из своей поездки в Хиросиму и Нагасаки. Он посмотрел в окно: солнце уже село. С глаз долой, из сердца вон. – Ладно, – сказал он. – Рабби, вы же присутствовали на испытании «Тринити». Вы знакомы с Уильямом Лоуренсом? – Вы имеете в виду научного обозревателя из «Нью-Йорк таймс»? – Именно его. Он пробыл у нас довольно долго – собирал сенсационную информацию под строгой клятвой хранить ее в секрете, пока мы не разрешим ее обнародовать. Как бы то ни было, он объяснил мне кое-что, о чем мы, ученые, похоже, никогда не думаем: не хорони главную мысль за многословными предисловиями. Проще говоря, сразу переходи к сути. Итак… – Оппи глубоко вздохнул. – Итак, дело в том, что на Солнце нарастает внутренняя нестабильность, которая лет через восемьдесят приведет к выбросу в космос солнечной фотосферы. Herr Doktor Эйнштейн согласен с этим выводом. Мир обречен. – Das ist wahr, – сказал Эйнштейн и, покачав головой, отчего его седая шевелюра всколыхнулась белым облаком, повторил: – Это правда. Раби приоткрыл рот, отчего его квадратное лицо на мгновение вытянулось. Он снял очки, вынул из кармана носовой платок и принялся тщательно протирать стекла – сугубо обыденное действие, позволяющее сногсшибательной новости улечься в мозгу. – И Земля после этого не восстановится? – спросил он. – Атмосферу сдует, – ответил Оппи. – Океаны? Очевидно, испарятся. – И, полагаю, наземные обитатели не смогут выжить даже в, скажем, защитных бункерах или подземных городах? – Исключено, – ответил Оппи. Раби молча уставился в окно. Там было так темно, что вместо Гудзона с таким же успехом внизу мог течь и Стикс. Оппи и Эйнштейн уже знали на собственном опыте, какие чувства может испытывать человек, узнавший эту ужасную новость, и понимали, что коллегу сейчас лучше не торопить. Через некоторое время Раби снова повернулся к ним, но румянец сошел с его щек, взгляд сделался рассеянным, уголки рта опустились. – Что ж… – протянул он и, еще немного помолчав, начал неторопливо задавать множество технических вопросов, на которые отвечал в основном Оппи; Эйнштейн лишь изредка вставлял замечания. Часовые стрелки двигались, и на смену потрясению пришла мрачная обреченность. С научной точки зрения проблема была, как выразился бы Шерлок Холмс, делом на три трубки, задачей из трех частей – то есть в данном случае по три трубки на каждого – как-никак младший из присутствовавших нобелевских лауреатов знал по этой теме столько же, сколько и старший, и почти столько же, сколько сам Оппи. – Ладно, – сказал Раби. (Его лицо постепенно вновь розовело.) – Но, во имя всего святого, что же нам делать? – Лично я не собираюсь делать ничего, – равнодушно ответил Оппи. – Во-первых, я не верю, что можно сделать хоть что-нибудь. И, во-вторых, потому, что я вижу, как эта проблема завладевает умами. Лучший пример – Силард. Солнечная опасность перерастает в одержимость, заставляющую людей игнорировать животрепещущие насущные проблемы. Если мы не сдержим гонку ядерных вооружений, то совершенно незачем волноваться из-за того, что случится через сто лет, потому что к тому времени на Земле уже никого не останется. – Но кто-то ведь должен направлять усилия, координировать их… – сказал Раби. – Силард изо всех сил продвигает на это место Теллера, – сказал Эйнштейн. – Теллер! – воскликнул Раби. – Да вы шутите! – Конечно, никто в Институте перспективных исследований – именно там, по мнению Силарда, следует сосредоточить усилия – не захочет работать с Теллером, – ответил ему Эйнштейн, – его даже не стали бы рассматривать в этом качестве. Оппи однажды побывал в ИПИ. Это случилось десять лет назад, до войны, до взрыва бомбы – в более простые времена. Тогда это идиллическое местечко казалось нереальным, роскошным убежищем от реальности. Но сейчас? Буквально в прошлом месяце Нобелевскую премию по физике за 1945 год присудили Вольфгангу Паули; хотя за эти годы на работу в Институт приняли уже нескольких нобелевских лауреатов, но сотрудник института получил премию впервые. – Нет, Теллер не годится. Я говорил с людьми; нам все равно нужен новый директор, поскольку нынешний уходит в отставку, и все сходятся на одной кандидатуре. – Ну да, – сказал Оппи. – Конечно же. Рабби, вы годитесь, как никто другой. Вы же знаете, что я рассчитывал, что вы согласитесь стать моим заместителем в Лос-Аламосе, ну а с этим красивым жетоном, – он указал на нобелевскую медаль, лежавшую на полке, – ваш авторитет станет еще выше, хотя он и прежде был неоспоримым. К тому же… – Nein, – перебил его Эйнштейн. – Nein, nein. Я тоже очень уважаю Раби, но речь идет не о нем, а о вас, Роберт. – Я не хочу этим заниматься. – Но вы лучше всех подходите для этой работы. – Сомневаюсь, что с этим многие согласятся. – С этим многие не соглашались, когда вы начинали работу в Лос-Аламосе, – возразил Эйнштейн. – Но теперь? Ни у кого не может быть сомнений в том, что вы лучший администратор научной деятельности в мире. Услышать такую похвалу от Эйнштейна! Оппи с трудом сдержался, чтобы не расплыться в широкой улыбке. – Не преувеличивайте. Все заслуги принадлежат работавшим там людям. С таким коллективом просто нельзя было не добиться успеха. – Роберт, – сказал Раби, – вы никогда не отличались чрезмерной скромностью. Доктор Эйнштейн прав. Именно вы и никто другой нужны на этом месте. Вы, наверное, помните, что сказал о вашей прошлой работе Трумэн: «Величайшее в истории достижение организованного труда». И организатором были вы. – Ну же, Роберт, – сказал Эйнштейн. – Вот-вот начнется новый год. Пора принимать решение: так решитесь же на это. Они еще долго сидели втроем. Оппи встал и посмотрел в окно. Ночь на Манхэттене ничуть не походила на ночи на Горе военного времени. Ярко сияли уличные фонари и лампы в окнах; если бы сквозь тучи проглянули звезды, их просто никто не увидел бы за этим ярким светом. Он думал о Теллере, о его странном интересе к немыслимо мощным взрывам, о том дне, когда он вошел в кабинет Теллера, о дне, когда началось все это солнечное безумие. На доске была расписана таблица идей Теллера по созданию нового оружия, в последней строке которой, в графе «способ доставки» было указано: «Во дворе». Человек, одержимый идеей разрушения в планетарном масштабе, вряд ли смог бы руководить комплексом мер по предотвращению подобных событий. И еще Оппи думал о Троице, столь связанной с сегодняшним праздником, мимолетно – о христианской версии Бога Отца, Сына и Святого Духа и, конечно же, об индуистской Троице – Тримурти: Брахме-творце, Вишну-хранителе и Шиве-разрушителе. И еще о троих, находившихся в этой комнате; пусть их нельзя было назвать святой троицей физиков, но уподобить троим рождественским волхвам – уж точно. И больше всего он думал об испытании «Тринити» – троица, о том, как Солнце впервые упало на поверхность Земли. Он вспомнил пришедшие тогда ему на память слова, которые четырехрукий Вишну использовал, чтобы убедить сомневающегося царевича Арджуну исполнить свой долг, свою обязанность, взять на себя роль, для которой он был рожден. Отныне… Отныне я… Отныне я есмь… Оппи легонько встряхнул головой и опять посмотрел в окно; по краям, вдоль рамы, бежал орнамент морозных узоров. Нет, не я. Не один. И не смерть. На сей раз нет. У него за спиной, невидимые в данный момент для зрения, но не для сознания, сидели величайший из физиков со времен Исаака Ньютона и близкий доверенный друг Оппи, к которому он не единожды обращался за советами. Его сердце забилось сильнее. Он повернулся – к ним, к себе, к будущему. Что ж, ладно. Хорошо. Он произнес твердо, убежденно и – да, черт возьми, да; он снова собирался быть в центре внимания – с воодушевлением: – Отныне мы еси жизнь, спасители мира. Глава 26 Миссис Оппенгеймер произвела на меня впечатление сильной женщины с сильными убеждениями. Настоящий коммунист должен быть очень сильной личностью. Джон Лонсдейл, начальник службы безопасности Манхэттенского проекта – Нет. черт возьми, нет! Хватит! Я не поеду. Китти Оппенгеймер стояла, как в раме картины, в дверном проеме главной спальни их манхэттенских гостиничных апартаментов. Пока Оппи был в гостях у Раби (где неожиданно увиделся и с Эйнштейном), Китти с детьми предавалась нью-йоркским рождественским развлечениям. Ну а сегодня детьми занималась мать Китти, приехавшая на поезде из Пенсильвании. Она повела их смотреть динозавров в Музей естественной истории. Сейчас Китти широко расставила ноги для устойчивости, но ее все равно пошатывало. Оппи надеялся, что теперь, когда они находились на 7000 футов ниже, чем в Лос-Аламосе, спиртное будет не так сильно действовать на его жену. О, она вполне могла бы справиться с пристрастием к выпивке – она могла справиться с чем угодно! – но им обоим было легче жить, если она постоянно пребывала в легком подпитии. В отличие от многих других Китти хорошо переносила климат Лос-Аламоса; они же как-никак не раз проводили отпуск в Перро-Кальенте, неподалеку оттуда. Но Олден-Мэнор в ИПИ был бы заметным шагом вперед по сравнению с Бастьюб-роу и даже их виллой с красной черепичной крышей здесь, на Игл-хилл в Беркли. – Проклятье, я ведь тоже ученый, в конце концов! – яростно выкрикнула Китти. Оппи заставил себя сдержать резкий ответ. Да, Китти действительно окончила институт и даже прикоснулась к науке в качестве лабораторного ассистента профессора биологии, но ведь она даже не была доктором философии. Естественно, за годы, проведенные на Горе, она утратила даже теоретическую возможность получить эту степень. Но ведь ее наука… – Ботаник, – сказал Роберт. – Да, черт возьми, я ботаник! Это такая же наука, как и физика, – и даже серьезнее, если подумать, сколько там неразгаданных тайн. Как началась жизнь – ты же помнишь, что растения появились раньше животных. Как кодируется генетическая информация и как она передается из поколения в поколение. Совершенно неизвестно, каким образом растения преобразуют солнечный свет в пищу. Ох, хотела бы я, чтобы ботанику можно было свести к десятку частиц и нескольким законам. – Ладно, – сказал Оппи. – Я тебя понимаю. Но в ИПИ нет ни одного отдела, который занимался бы естественной историей. – Мне плевать. Я мучилась в Лос-Аламосе, понятия не имея о том, что там происходило. И если мы переедем в этот твой хваленый институт – очередной распроклятый переезд! – я требую, чтобы ты держал меня в курсе дела. Чтобы ты рассказывал мне все и я играла во всем этом активную роль. Помилуй бог, там, на Горе, ты назначил Шарлотту Сербер руководительницей группы. Так оно и было. Шарлотта оказалась там единственной женщиной на нерядовой должности – она заведовала местной библиотекой. У нее не было профессионального образования, и на это место вполне можно было бы назначить Китти, но он хотел, чтобы Китти играла куда более важную (для него) роль – жены директора.