– И вам доброй ночи, Роберт. В голосе Оппенгеймера слышалась бесконечная усталость. – Я намерен спать, – он выдохнул дым, сразу же растворившийся в темноте, – так, будто завтрашнего дня вовсе не будет. * * * После выступления в Ассоциации лос-аламосских ученых Оппи вернулся в Беркли, на Уан-Игл-хилл. До него дошли слухи о том, что Хокон Шевалье вернулся в прежние места, и он подумывал о том, что надо бы связаться со старым другом, но оказалось, что эту возможность он упустил. Среди сотен других конвертов, сваленных у него на столе, дожидалось и письмо от Хока. Хоть на нем и не было обратного адреса, Оппи сразу узнал почерк и решил распечатать этот конверт первым. Он приготовил себе бокал мартини, закурил «Честерфилд», перешел в гостиную с полом красного дерева и потолком в двенадцать футов высотой, опиравшимся на красивые балки, устроился в любимом кресле около каменного камина и начал читать. После обычного «Дорогой Опьи» Хок сообщал: Я уезжаю в Нюрнберг! Похоже, мои способности и знания наконец кому-то понадобились. Как я уже писал тебе, во время первого заседания Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско меня наняли переводчиком для французской делегации. Должно быть, я хорошо ворковал с ними, потому что теперь наше военное министерство предложило мне быть ведущим переводчиком с французского на английский на Международном военном трибунале по военным преступлениям в Германии. Слушания начнутся 20 ноября и могут продлиться много месяцев. Мы собираемся использовать новый метод, я называю его «синхронным переводом», так что мы не слишком замедлим процесс. Это дело, конечно, не такое сложное, как создание твоих бомб, но все равно чертовски трудное. Меня также пригласили в группу составителей глоссария юридических терминов, который будет распространяться среди свидетелей и прочих. Я собираюсь вести дневник, куда буду записывать, что происходит на суде. В моей собственной жизни никогда не случается ничего особенного, а вот из этого процесса могла бы получиться хорошая книга – все любят словесные баталии и перекрестные допросы, верно? Как бы там ни было, в свое время наши пути снова пересекутся, дорогой друг! Всего наилучшего Китти, детям и, конечно же, тебе, mon cher Опьи. À la prochaine! Оппи сидел, держа в руках исписанный лист, и никак не мог отложить его в сторону. Когда-нибудь у них обязательно случится тяжелый разговор, и его ожидание сравнится разве что с терзаниями Дамокла. Оставалось радоваться тому, что это случится не завтра и не в ближайшие дни. Глава 25 [Институт перспективных исследований] в Принстоне – сумасшедший дом; его погрязшие в солипсизме светила раздельно и беспомощно сияют поодиночке. Эйнштейн – полное ку-ку. Мне решительно нечего там делать. Дж. Роберт Оппенгеймер, письмо брату, 1935 г. Хотя Оппенгеймеры действительно поставили в своем доме на Уан-Игл-хилл рождественскую елку, сам день Рождества ничем не выделялся среди других: подарки вручали на протяжении восьми вечеров Хануки. Восприимчивому и застенчивому Питеру, которому было ближе к пяти, чем к четырем, особенно понравился ярко-красный трехколесный велосипед, который он назвал Берки – так он произносил название города, в который они наконец вернулись. Маленькая Тони, которой только что исполнился год, не выпускала из рук белого плюшевого кролика, которому Китти дала имя Хоппи. А Хокон Шевалье, который несколько лет назад проводил рождественские праздники с семьей Оппи, действительно уехал в Европу. Так что в Калифорнии на Рождество их ничего не держало. Оппи на неделе отвез семью в Нью-Йорк и 25 декабря уехал оттуда один, против чего ни Китти, ни дети не возражали. Оппи отправился в гости к Исидору Айзеку Раби, нобелевскому лауреату по физике прошлого года. Раби (даже жена и сестра никогда не называли его по имени) был глубоко привержен к обычаям иудаизма, в то время как Оппи их отвергал; каждое действие имело равное по силе, но противоположно направленное противодействие. Его дом не украшали рождественские безделушки; Рождество знаменовалось лишь тем, что в этот вторник обычно шумное уличное движение на Манхэттене оказалось необычно приглушенным. Раби, ставший знаменитым и богатым благодаря Нобелевской премии, жил с женой и детьми в шикарной квартире на Риверсайд-драйв, над величественным Гудзоном. Высотный дом – целых десять этажей – находился недалеко от Колумбийского университета, где он снова стал преподавать, отойдя от работ по радиолокационной тематике, которыми он занимался большую часть военных лет в Массачусетском технологическом институте. На этой же самой Риверсайд-драйв Оппи жил с родителями в детстве и юности, а неподалеку и все же безмерно далеко лежал бедный иммигрантский Нижний Ист-Сайд, где вырос Раби. Они познакомились в Лейпциге в 1929 году, шестнадцать лет назад. Оппи и Раби расположились в кабинете хозяина и попыхивали трубками. На столе Раби лежал первый номер чикагского «Бюллетеня ученых-атомщиков», вышедший в начале месяца. Свой экземпляр Роберт прочитал, пока летел из Калифорнии. Оппи также обратил внимание, что на книжной полке лежит нобелевская медаль Раби – без рамки или какого-то красивого футляра. Он был знаком со многими лауреатами, но медаль видел впервые. Он не решился проявить интерес к ней в присутствии Раби, но, когда хозяин, извинившись, вышел в туалет, Оппи воспользовался случаем. Медаль имела в диаметре чуть больше двух с половиной дюймов и по ощущению веса на руке была золотой. На лицевой стороне был изображен профиль бородатого Альфреда Нобеля с галстуком-бабочкой, изобретателя динамита. Оппи пожалел, что изображение профильное, а не анфас: он хотел бы заглянуть в глаза этому человеку. Нобель получил подарок, который достается мало кому на свете: он при жизни узнал, как его воспримет история. В 1888 году, когда ему было пятьдесят семь – за шесть лет до его настоящей смерти, – французская газета, перепутав его с только что умершим братом Людвигом, опубликовала некролог Альфреду под заголовком Le marchand de la mort est mort – «Торговец смертью мертв». Труды всей жизни, начавшиеся для Альфреда как увлекательные поиски в области химии, сделались в итоге производством вооружений. Итак, получив это досрочное знание, Альфред решил изменить свое будущее – и будущее всего мира. Не имея ни жены, ни детей, он пересмотрел свое завещание и оставил девяносто четыре процента состояния для финансирования ежегодных премий по физике, химии, литературе, физиологии или медицине и, что следует отметить особо, «тому, кто внесет весомый вклад в сплочение народов, уничтожение рабства, снижение численности существующих армий и содействие мирной договоренности». Оппи потер медаль большим и указательным пальцами; атом-другой золота мигрировал к нему, несколько молекул веществ его тела обосновались на диске. Скоро, с надеждой подумал он, уже скоро. Царевич Арджуна усомнился в своем долге, Альфред Нобель изменил свою судьбу. Но хотя первый узрел неземные видения, а второй был предшественником Оппи в роли создателя самой мощной искусственной взрывчатки в истории, ни тому, ни другому не довелось заглянуть в самое пекло ада, как сделал Оппи. И пусть Нобель видел свой собственный преждевременный некролог, зато Оппи недавно получил предварительное извещение о кончине всего мира, хотя… – Можете не кусать, – услышал он голос Раби. – Могу гарантировать, что она золотая. Мне сказали – двадцать три карата. Оппи повернулся, чувствуя, что его щеки вспыхнули: – Извините. – Вовсе не за что, – ответил Раби, который был на добрую голову ниже ростом, чем Оппи. – Маргарет хотела нацепить ее и пройти похвастаться. В старом районе – ни в коем случае. В этом? Да тут у многих мамаш серьги стоят дороже. Оппи тоскливо улыбнулся и положил медаль на место. Сорокасемилетний Раби походил бы на Силарда, но был не столь толст и не имел во взгляде шаловливой язвительности, отличавшей последнего. Он сел в кресло и жестом указал Оппенгеймеру на другое. – На чем мы остановились? – На международном контроле, – ответил Оппи. – Два месяца назад я побывал у Трумэна. Он непоколебимо уверен, что Советы никогда не смогут обзавестись собственным атомным оружием, но… Рабби кивнул. – Но они, конечно, смогут. С этим понятно. Значит, это должны быть Объединенные Нации? Разговор был непростым и изрядно утомлял, но все равно Роберт испытывал дрожь восторга, которую, как он надеялся, он скрыл лучше, чем смущение несколько мгновений назад. Персональный визит к президенту, обед с государственными деятелями и промышленными магнатами; пьянящие разговоры вроде нынешнего о том, как навести порядок в мире – если бы те мальчишки, которые бросили его с раскрашенными гениталиями в холодильник, если бы Патрик Блэкетт, который счастливо не съел приготовленное Робертом яблоко и успел с тех пор переехать из Кембриджа в Манчестер, если бы Джин могла видеть его сейчас… Все, кроме Джин, его видят. Его портреты печатают в газетах по всему миру, его имя ежедневно повторяют сотни тысяч языков. Он знал, что деньги и слава достанутся тому, кто преуспеет в создании атомной бомбы. Вот почему он добивался этой должности: чтобы удовлетворить аппетиты Китти и, следует признать, свои собственные. Но когда Гитлер в страхе перед советскими войсками, находившимися всего в двух кварталах от рейхсканцелярии, прострелил себе череп из «вальтера», Оппи почувствовал, что награды ускользают от него, и даже парады победы, которые проводили союзники, не разубеждали его в этой истине. Вчера, в Рождественский сочельник, сравнялось двадцать недель с того дня, как их «Малыш» уничтожил Хиросиму; сто сорок беспокойных ночей, сто сорок утр и вечеров со статьями в утренних газетах и сообщениями в вечерних радиопередачах. Удивительно, насколько быстро регулярное появление собственного имени в новостях может превратить человека в ярого приверженца четвертой власти. До него даже доходили слухи о том, что он станет человеком года журнала «Тайм» вслед за Айком, который удостоился этой чести в прошлом году, и Джорджем, который заслужил ее годом ранее. Айк. Джордж. Эта фамильярность не была наигранной, нет-нет, ни в коей мере. Именно так он обращался в разговорах к генералу Дуайту Д. Эйзенхауэру и начальнику штаба сухопутных войск Джорджу Маршаллу. А сейчас он сидел в кабинете нобелевского лауреата и набрасывал проект нового мирового порядка, в отличие от безумных замыслов Гитлера, направленный на всеобщее процветание. В прошлом месяце была создана Ассоциация ученых-атомщиков, и Оппи уже работал над своим эссе для запланированной ассоциацией книги «Один мир или ничего». И он сам, и Раби, и Силард, и Вигнер, и Бор, и Бете, и многие другие быстро сошлись на том, что единственный путь, который позволил бы избежать безумной гонки вооружений, – передать контроль над атомными вопросами в руки международного органа, и зарождающаяся Организация Объединенных Наций, которой всего два месяца от роду, представлялась им всем наиболее подходящей инстанцией. – Да, – сказал Оппи, заново раскурив трубку. – ООН представляется самым подходящим выбором. Первое заседание Генеральной Ассамблеи откроется через… шестнадцать дней? – Для продвижения этой идеи необходимо подобрать подходящего человека, – ответил Раби. – Я слышал, что Дин Ачесон склонен предложить Дэвиду Лилиенталю возглавить консультативный комитет при президенте. Оппи кивнул: – С Лилиенталем я незнаком, а вот с Дином разговаривал еще в сентябре. Я сказал ему, что большинство из нас, участников Манхэттенского проекта, решительно не расположены продолжать работу над оружием, что мы против диктата над нашими мыслями и чувствами. – Большинство, – повторил Раби, скорее, подчеркивая это слово, нежели сомневаясь в нем. – Ну, конечно, остается Теллер и… – Теллер! – Раби произнес эту фамилию так, будто плюнул. – Я никогда не понимал его позиции. – Я тоже, – ответил Оппи. Он услышал отдаленное дребезжание дверного звонка и, вопросительно вскинув брови, взглянул на Раби. – Хелен откроет, – сказал хозяин и затянулся трубкой. Однако табак, по-видимому, догорел. Раби встал и направился к письменному столу, чтобы набить ее из изящной шкатулки, где держал табак. На обратном пути он остановился у большого окна, и Роберт увидел, что его залило янтарным светом. – Оппи, идите сюда! Посмотрите. Роберт встал, подошел к хозяину и остановился рядом с ним. Солнце садилось, и льдины, плывшие по Гудзону, были сейчас не белыми, а розовыми, как фламинго, и канареечно-желтыми. Конечно, для Раби Солнце было всего лишь небесным художником, раскрашивающим пейзаж; он пока что не знал о приближающемся солнечном кризисе. А вот для Оппи эта хроматическая трансформация была злой шуткой, космическим издевательством. Представительное лицо Раби приобрело тот же оттенок, что и профиль Альфреда Нобеля на медали; он с восторгом любовался широкой рекой. – Например, можно было бы денатурировать весь имеющийся в мире уран, – сказал Оппи. Раби указал на открывшееся перед ними зрелище и с некоторым раздражением бросил: – Вы денатурировали очаровательное мгновение. Кроме того, даже если бы удалось загрязнить все имеющиеся в мире запасы урана, чтобы он стал непригодным для реакции деления, его наверняка можно будет… э-э… так сказать, ренатурировать и… В дверь постучали, и еще через пару секунд она приоткрылась, и в комнату просунулась черноволосая голова Хелен, жены Раби. – Мальчики, вы ни за что не угадаете, кто к нам пришел, – с этими словами она отступила в сторону, и Оппи почувствовал, что у него отвисла челюсть. – Гидроксил, гидроксил, гидроксил! – воскликнул полный седовласый мужчина со смеющимися глазами. – И вам три о-аш! – мгновенно отреагировал Раби и продолжил по-немецки: – Mein Gott, was hat Sie hierher gebracht?[43] – Меня привез поезд из Принстона, – на том же языке ответил Эйнштейн. – И я хочу успеть на последний обратный. – Он вошел в кабинет, и Хелен, одарив всех присутствовавших улыбкой, удалилась и закрыла за собой дверь. – Майя, – так звали сестру Эйнштейна, которая жила вместе с ним с 1939 года, – ждет меня в магазинчике по соседству. Слава богу, что есть на свете мы, евреи! Сегодня никто больше не работает! Морщинистые щеки великого физика все еще покрывал румянец – день был очень холодный. Пальто он снял в прихожей и остался в свитере цвета клюквы и бежевых брюках. – Вы позволите мне присесть? Нам есть о чем поговорить! Оппи с первого взгляда подметил, что в доме Раби поддерживается порядок, но и он, как, пожалуй, любой ученый, книги и бумаги сваливал на неиспользуемые стулья. И сейчас хозяин поспешно переложил стопку с последнего из имевшихся в кабинете стульев на пол и сел туда сам, предложив Эйнштейну самое удобное кресло, в котором до того сидел. – Я узнал, что вы направились сюда, – сказал Эйнштейн, глядя на Роберта. – Ваш дом наверняка прослушивается; этим наверняка занимается ФБР, а может быть, и Советы. Мой, конечно, тоже. Но осмелюсь предположить, Раби пока что не привлек особого внимания этого schmuck[44] Гувера. Так что, надеюсь, мы сможем поговорить здесь откровенно.