На следующий день Оппи принимал в своем кабинете возглавляемую И. А. Раби группу «Новые имена», задачей которой было придумать, каким образом эвакуировать человечество с Земли до того, как ему придет конец. Помимо самого Раби, его сотрудников Луиса Альвареса и Фримена Дайсона присутствовали генерал Лесли Гровз в гражданском костюме и старый друг Оппенгеймера Дик Парсонс, занимавший пост заместителя директора в Лос-Аламосе. Он имел звание капитана Военно-морского флота и в этом качестве совершил полет, скорчившись в бомбовом отсеке «Энолы Гей», и уже в воздухе подготовил «Малыша» к взрыву. После войны Дика произвели в контр-адмиралы, и Гровз вскоре привлек его к проекту «Арбор». Парсонс из-за сцены тянул за ниточки, ведущие к ВМФ, точно так же, как Гровз обращался с сухопутными силами. – Итак, – сказал генерал, – мы пришли к мнению, что нашей первой целью следует рассматривать Марс, верно? Но давайте все же подумаем немного: действительно ли это лучший выбор? Оппи знал, что с тех пор, как секретность Манхэттенского проекта в буквальном смысле взорвалась пять месяцев назад, Гровз находился под свирепым обстрелом публичной критики. Настойчивое требование генерала быстрее определиться с методом обогащения урана, не дожидаясь завершения тщательного изучения практических аспектов процесса, затормозило разработку атомной бомбы чуть ли не на год. Согласись Гровз подождать, пока не будут собраны все факты, стало бы очевидно, что центробежное разделение быстрее и эффективнее выбранной им газовой диффузии – и первое стратегическое применение атомной бомбы, вероятно, состоялось бы не в Хиросиме, а в Берлине. – Марс едва ли не единственный выбор, – сказал Луис Альварес, рослый тридцатичетырехлетний острый на язык блондин из Сан-Франциско, не пожелавший сесть и стоявший, прислонясь к стене. – Совершенно верно, – согласился Оппи, сидевший за своим столом. – Хотя, конечно, людям будет нелегко там жить. – Ты уверен? – спросил Дик Парсонс. Он был на десять лет старше Альвареса, его виски уже совсем побелели, а выпуклый лоб переходил в растущую лысину. – Да, – сказал Оппи. – Нет, – возразил Альварес. – Это смотря кого спросить, – вставил Раби, сидевший у окна сбоку от стола хозяина кабинета. – Несомненно, – сказал Гровз. – Но сейчас мы спрашиваем вас, джентльменов, собравшихся в этой комнате. – Проблема в отсутствии данных за последние годы, – сказал Оппи. Обитая в Калифорнии, он внимательно следил за работой обсерватории Маунт-Вильсон, находящейся близ Пасадены. – Время от времени – если говорить точно, то каждые 780 дней – Земля оказывается на одной прямой между Солнцем и Марсом. Такое положение называется противостоянием. Понятно, что это самое подходящее время для наблюдений, потому что в любой точке Земли Марс восходит, когда Солнца нет на небе, и наоборот. Но не все противостояния бывают одинаковыми. Вы наверняка слышали, что у Земли эллиптическая орбита; технически это верно, но эксцентриситет эллипса очень невелик, и орбита близка к окружности. А вот у Марса орбита более вытянутая, и поэтому расстояние до него при разных противостояниях разное. По-настоящему благоприятные условия складываются, когда Марс в это время оказывается еще и в перигелии – на самом ближнем расстоянии к Солнцу и, соответственно, к нам. Такое случается раз в пятнадцать-семнадцать лет, и Марс в окулярах наших телескопов предстает почти вдвое шире, чем при неблагоприятном положении, следовательно, можно разглядеть гораздо больше деталей поверхности. Такие противостояния называют великими. Последнее великое противостояние было в 1939 году. А до этого в двадцать четвертом. Но тот год оказался неудачным по другой причине: тогда марсианская пыльная буря скрыла большую часть поверхности планеты. Гровз нахмурился: – А следующее… как вы его назвали?.. Великое противостояние? – Менее чем через десять лет, в сентябре пятьдесят шестого. Они, кстати, всегда случаются в августе или сентябре. На столе Оппи было свалено с дюжину больших карт и фотографий Марса. Сверху лежала карта, которую пером и чернилами начертил Жерар де Вокулер на основе наблюдений, проведенных им самим и четырьмя другими астрономами во время великого противостояния 1939 года и обычного противостояния 1941 года; это была самая последняя из созданных когда-либо карт Марса. – А как насчет каналов? – спросил Гровз, поднявшись с места, и провел толстым пальцем посередине листа по трем пунктирным линиям, протянувшимся с севера на юг и подписанным: «Фисон», «Евфрат» и «Хиддекель». Похожие линии имелись и в других местах. – Хороший вопрос, – одобрительно сказал Оппи. – Никто о них ничего не знает. Их открыл в 1877 году Джованни Скиапарелли, он и назвал их каналами. А мысль о том, что они могут иметь искусственное происхождение, через двадцать лет пришла в голову Персивалю Лоуэллу. Конечно, даже Лоуэлл вынужден был признать, что видимые линии вряд ли могли быть руслами, по которым течет вода: мы не можем разглядеть на марсианской поверхности объекты меньше мили размером, а при разреженной марсианской атмосфере вода с такой поверхности должна была очень быстро испаряться. Но они могут представлять собой узкие водные пути, окаймленные с обеих сторон широкими полосами растительности, которые мы в действительности и видим. Гровз указал на кучу бумаг: – Покажите мне фотографию каналов. Оппи пожал плечами: – А вот это как раз трудно. Конечно, какое-то количество фотографий, на которых можно разглядеть каналы, существует, но по большей части мы ориентируемся на рисунки. – То есть… на Марсе… да как такое может быть? – Понимаете ли, все дело в том, что для астрономических фотографий требуется продолжительная экспозиция, и чем дольше открыт затвор, тем сильнее колебания земной атмосферы замутняют изображение. Каналы видело множество наблюдателей, и я в том числе. Глаз способен разглядеть в ночном небе много такого, чего фотопленка просто не может зафиксировать. – Мы также подвержены оптическим иллюзиям, – с подчеркнутым ехидством сказал Раби, – равно как и оптическому самообману. Оппи повернулся всем туловищем и в упор посмотрел на Раби. – Согласен, веский аргумент. Лоуэлл, главный поборник теории каналов, уже тридцать лет как умер. Но у него осталось множество последователей, например Эрл Слиппер из Лоуэлловской обсерватории, непоколебимо уверенных в их реальности. Раби пренебрежительно хмыкнул: – Ну, он не первый из ученых, отстаивающих взгляды учителя даже после того, как они решительно отвергнуты большинством коллег, работающих в этой области. – Но ведь на Марсе действительно имеются области, которые, видимо, расширяются и уменьшаются с переменой сезонов, – вставил Луис Альварес. – И они действительно зеленые. – Точно, – подхватил сидевший у западной стены Фримен Дайсон, обладатель вытянутого лица с немигающими глазами и британского акцента. – Конечно, первое, что приходит на ум, – это растительность. – Итак, – подытожил адмирал Парсонс, – там то ли есть каналы, то ли их нет, и растительность тоже то ли есть, то ли нет. – Но полярные ледяные шапки там определенно есть, – сказал Оппи. – И они по крайней мере частично состоят из водяного льда. Солнечный свет, отражающийся от водяного льда, и сухой лед выглядят одинаково ярко-белыми в видимом свете, но водяной лед кажется черным в инфракрасном диапазоне, в то время как сухой лед остается белым. Марсианские ледяные шапки чернеют за пределами длины волны в 15 000 ангстрем. Однако ледяные шапки не могут быть очень толстыми. – К чему вы это говорите? – спросил Гровз. – Вы ведь родом из Олбани штата Нью-Йорк, верно? – отозвался Оппи. – И, наверное, знаете, что кучи снега остаются на месте еще долго после того, как температура окружающей среды поднимается выше точки замерзания. Это происходит потому, что снега много и внутри кучи он прогревается очень медленно. Но на Марсе шапки сжимаются и растут почти мгновенно вслед за изменением температуры; их толщина может составлять всего несколько миллиметров. – Пока что я слышу только «возможно» и «может быть», – сказал Гровз. Он вынул из кармана шоколадный батончик «Херши» и отломил кусок. – Скажу больше: многое из того, что нам известно, датируется восемьсот девяностыми годами, – ответил Оппи. – Просто в этом столетии в астрономию вкладывалось не так уж много денег. Самый большой в мире телескоп – Хукеровский, тот самый, на котором я вел наблюдения в Маунт-Вильсоне, – ввели в эксплуатацию в 1917 году, и до сих пор он остается непревзойденным. – Две мировые войны тому назад, – заметил Гровз. – Совершенно верно. – А как насчет атмосферы Марса. Вы говорили, что она сильно разрежена. – Очень сильно. Может быть, всего процент плотности от нашей. – И из чего она состоит? Кислород там есть? И водяной пар? – Спектрограммы, сделанные с поверхности Земли, покажут линии кислорода и водяного пара даже на Луне, где вовсе нет атмосферы, потому что все это присутствует в нашей атмосфере. Но при квадратуре… – При чем? – Когда линии, соединяющие Землю с Солнцем и Землю с Марсом, пересекаются под прямым углом, – вмешался И. А. Раби, специалист по радиолокации, – это и называется квадратурой. В таком положении Марс движется относительно Земли настолько быстро, что на спектрограмме проявляется Доплеровский эффект, который может отделить марсианские кислород и водяной пар от теллурианских, то есть земного происхождения, линий при условии, что их наличие в марсианской атмосфере достаточно весомо. Но сдвинутых линий ни для O2, ни для H2O пока что не обнаружено, а это значит, что если они и присутствуют там, то лишь в следовых количествах. – Это если говорить об атмосфере, – уточнил Альварес. – Красным цветом Марс почти наверняка обязан ржавчине – окиси железа. И лишь одному богу известно, сколько воды содержится там в почве в виде вечной мерзлоты или на глубине в водоносных горизонтах. – Безусловно, – согласился Оппи. – Мы наверняка когда-нибудь выведем телескопы на орбиту и получим куда более четкие фотографии и неискаженные спектрограммы. Ну а до тех пор? – Он развел руками. – Получается, что мы говорим о мире с непригодной для дыхания атмосферой и без гарантии наличия воды, – сказал Гровз. – При таких условиях просто переселить людей на Марс не получится. – Не получится, – кивнул Оппи. – Там потребуются самообеспечивающие закрытые поселения с собственными воздухом и водой – вроде громадных субмарин. – Ладно, – сказал генерал. – В таком случае, профессор Раби, почему бы вам не попробовать выбрать подходящие места для высадки. Я знаю, что это преждевременно, но давайте предположим, что лучше высаживаться ближе к каналам, чем дальше, и ближе к экватору, где теплее. – Он повернулся к Оппи. – Помните, как нам выкручивали руки, когда шел выбор цели в Японии? По крайней мере, на этот раз нам не придется беспокоиться о том, что Генри Стимсон запретит лучшие варианты. Оппи принужденно улыбнулся. – Ну а теперь, – продолжил Гровз, – вернемся к моему первому вопросу: какие имеются варианты, кроме Марса? – В нашей Солнечной системе? – уточнил Альварес. Он оторвался от стены и теперь расхаживал взад-вперед вдоль западной стены. – Четыре большие планеты – газовые гиганты; выкиньте их из головы. Плутон, вероятно, каменное тело, но его и открыли-то совсем недавно… сколько же?.. лет шестнадцать назад. Мы о нем практически ничего не знаем, кроме того, что там чертовски холодно. Ну, и по прикидкам, он в тридцать раз дальше от Солнца, чем мы. – А как насчет других лун? – осведомился Гровз, снова опустившись в кресло. – Есть несколько подходящих по размеру, – сказал Альварес. – Ганимед, спутник Юпитера, и Титан – Сатурна больше Меркурия, но о них тоже очень мало известно, не считая того, что на Титане есть какая-никакая атмосфера. – Ладно, – снова сказал Гровз и отломил еще кусок шоколадки. – Поскольку о лунах других планет мы не знаем практически ничего, остается согласиться на том, что со старта мы кинемся к Марсу. Я намерен дать фон Брауну и его парням некоторое представление о том, насколько далеко находится цель, для достижения которой они будут работать. – Марс – ближайший из объектов, которые должны уцелеть, – сказал Раби. – Я голосую за него. Дайсон кивнул: – Марс. – Да, – согласился Альварес. – Конечно, необходимо будет подумать и о других возможностях в Солнечной системе, хотя не исключено, что мы надумаем отправиться и куда-нибудь подальше. Ведь мы можем и не найти поблизости ничего подходящего. – Подальше? Что вы имеете в виду? Другую звездную систему? – спросил Гровз, нахмурившись. – Нет, – сказал Оппи. – То есть да, насчет того, как вы выразились, поскольку термин «Солнечная система» относится конкретно к нашей звезде – Солнцу. Но я сомневаюсь в самой идее Луиса. Если мы не найдем в Солнечной системе ничего подходящего для жизни, значит, нам нужно будет построить себе новый дом. Гораздо вероятнее, что в ближайшие восемьдесят лет мы не ограничимся постройкой… э-э-э… космических кораблей, а создадим внушительную колонию, свободно плавающую в космосе. Возможно, в поясе астероидов, где благодаря очень слабому тяготению добыча полезных ископаемых будет нетрудным и дешевым делом. Ведь после фотосферного выброса Солнце успокоится. Если когда-нибудь мы вознамеримся отправиться к другим звездам, то всегда сможем снабдить двигателями наше космическое жилье, но это вопрос будущих веков, если не тысячелетий. На сегодня мы можем строить космические объекты в околосолнечном пространстве, мы можем запасать практически неисчерпаемую солнечную энергию, мы можем вести разработку полезных ископаемых на астероидах. Раби, мне представляется, что вашей группе следует рассматривать оба варианта – и Марс, и искусственный объект, вращающийся вокруг Солнца за пределами опасной зоны. – Оппи сделал паузу. – Поймите меня правильно: если бы кто-то потребовал от нас отправить человека на Луну в течение десяти лет, я бы отказался. А многочисленную группу из мужчин, женщин и детей – на Марс за восемьдесят лет? Или за те же сроки массивное обитаемое космическое сооружение, расположенное на расстоянии, обеспечивающем выживание при взрыве фотосферы? Легко. – Он переводил взгляд с одного лица на другое, собирая кивки в знак согласия, затем снова повернулся к генералу и одарил его широкой улыбкой. Гровз с довольным видом поднялся на ноги. – Джентльмены, – сказал он, – мы с вами только что свершили квантовый скачок в мир Бака Роджерса[54]. Оппи ухмыльнулся. Многие коллеги-физики не приняли бы эту метафору, потому что квантовые скачки бесконечно малы, но, как и большинство придирчивых людей, они упускали суть явления. Квантовый скачок происходит мгновенно, минуя промежуточные этапы, и сейчас, безусловно, все произошло именно так. Имея в своем распоряжении ракеты фон Брауна – и самого фон Брауна! – США внезапно оказались на пути к выходу в открытый космос, в область, которая в противном случае могла бы оставаться неисследованной до двадцать первого, если не до двадцать второго века. Он вспомнил свою встречу в Овальном кабинете и стеклянную табличку с надписью на ореховой подставке на столе Трумэна и не удержался. – Да, – сказал он, – я думаю, что путешествие Бака начинается здесь. * * *