– Кошмарная история, – сказал Лео. – Недопустимая. Роберт кивнул: – По крайней мере, пытки закончились и мне не нужно больше мотаться в Вашингтон. – Да, да, но это не просто конец вашей карьеры государственного служащего, – сказал Силард, покачав головой. – Неужели вы не видите? Это конец нового миропорядка. Длинноногого Оппи сразу унесло на два ярда вперед его тучного спутника. Он приостановился: – Что вы имеете в виду? – Период, непосредственно последовавший за Второй мировой войной, стал первым в истории, когда ученые – не наука в целом, а конкретные ученые с именами – были признаны ответственными за поворотный момент в истории. До этого подобное положение занимал только один ныне живущий ученый, мой дорогой друг Альберт, но даже он вынужден был признать, что своей славой обязан в большей степени своей эксцентричности и прическе, а не чему-то такому, что представители масс просто не способны даже выговорить. Но после войны появились ученые, получившие всемирную известность. Ваш портрет поместили на обложку журнала «Тайм»! – Без последнего всплеска публичности я вполне мог бы обойтись. – Ах, американцы больше всего на свете любят смотреть, как могущественные еще вчера люди летят вверх тормашками. Но неужели вы не понимаете? После войны нам, ученым, не только предоставили положение интеллектуалов, но и дали возможность вещать на публику. Наше мнение о политике по своей весомости равнялось нашему мнению о физике. Нас слышали. Но эта пародия на разбирательство? Всем недвусмысленно показали, что если ученый в своих высказываниях – в своих действиях! – отступит от линии партии, то его заткнут. Таков был вердикт на вашем процессе. Вы слышали, что говорил Эдвард? – О да. – Я не о том, что он высказал на процессе. До него. Оппи покачал головой. – Он хотел, чтобы вас полностью отстранили от дел, лишили статуса и вас лично, и всех «людей Оппенгеймера», всю «машину Оппенгеймера». И речь шла обо всех нас, о тех, кто осмеливался усомниться в праве военных диктовать политику. Такие люди, как Теллер и Лоуренс, с радостью дадут «ястребам» все, что те пожелают, и пойдут на все, чтобы заткнуть рот тем, кто будет с этим не согласен. Оппи двинулся дальше, и коротенькому толстому Лео приходилось прилагать усилия, чтобы не отставать. – Но это же безумие, – сказал Роберт после продолжительной паузы. – Ведь Теллер знает о фотосферном выбросе. – И о выбросе, и о нашем проекте по спасению человечества, который он намеревался возглавить, но это место заняли вы. – Верно. И, полагаю, что не получить того, на что рассчитывал, очень неприятно. Но тем не менее он ведь должен думать о будущем. Силард положил руку на локоть Роберта, и они снова остановились. – Оппи, простите меня, но вы наивны. Что касается меня, то я совсем другой – возможно, непрактичный. Но вы просто не видите того, что находится у вас перед глазами. Большинство людей, находящихся у власти, заботятся только о сохранении этой власти. Я прочитал дюжину статей, в которых вас называют Фаустом двадцатого века, но это чушь, чушь, чушь! Вы не заключали сделку с дьяволом; ее заключили они – поджигатели войны, которые видят, что теперь, после Хиросимы, предел для них – только небо, и американский орел осыплет их деньгами. Они завладели мирскими благами – властью, престижем, богатством – в настоящем, и даже если те немногие, кому известна наша истина, верят, что это скоропреходяще и что в конце концов они сгорят, то они утешаются тем, что такая участь постигнет всех. Так почему бы не сидеть на вершине до самого конца? Силард нахмурился и продолжил: – «Тринити». Троица. Очень странный для еврея выбор названия. Но оно было уместно, Оппи, более чем уместно. Апофеоз ученого; физик как Мессия, способный проповедовать множеству людей. – Он покачал головой. – Но спасителя пригвоздили к кресту, как и всех ему подобных. – Он снова двинулся с места, и Оппи вместе с ним. – А Воскресения не будет; даже атомная бомба не смогла бы сейчас сдвинуть камень, погребший либеральную науку. – «Машина Оппенгеймера»? Такой просто никогда не было! А военная машина? Сейчас она у власти, и ее верховных жрецов зовут Эдвард Теллер, Эрнест Лоуренс и Льюис Стросс. Оппи вынул из кармана трубку и принялся набивать ее любимым табаком с ореховым вкусом. – Когда Гровз настоял на том, что все, касающееся солнечного взрыва, нужно засекретить, я возмутился, – продолжал Лео. – Военный склад ума! Ужас! Тогда он, конечно, был неправ, но обстоятельства изменились, и поворотным моментом стало ваше слушание. Тех, кто стоит у власти, нисколько не тревожат проблемы далекого будущего, и они с готовностью расстреляют любого, кто попытается отвлечь их от того, что происходит здесь и сейчас. Ученые в одночасье превратились из интеллектуалов с широким кругозором, мнение которых по любому вопросу достойно публичного внимания, в узких специалистов, которым разрешено говорить только о крошечных областях, и даже в этих пределах мы должны выражать свои мысли на языке столь же трудном и мало кому понятном, как… – Как венгерский? – предположил Оппи. Силард улыбнулся: – Вот именно. В конце концов, вас судили не за ваши прошлые связи; первые двадцать три обвинения всего лишь гримировали двадцать четвертое. Но последнее из них – что вы, ученый, можете выступать против политики власть имущих, стоять на пути создания термоядерной водородной бомбы!.. – Они снова остановились, и Лео поскреб подошвой ботинка по камню, как будто там прилипла какая-то гадость и он хотел счистить ее. – Нет, теперь мне понятно, что если мы хотим спасти их, то действительно должны делать это тайно. – Он поднял глаза на Оппи. – А вот следует ли их спасать при нынешнем положении вещей? Ответ на этот вопрос я оставлю другим. Глава 47 В книгах то и дело читаешь о том, что умирающие исповедуются в своих грехах живым. Мне всегда казалось, что было бы гораздо логичнее поступить наоборот. Итак, я исповедался Ферми в своих грехах. Никто, кроме него, за исключением Божества, если таковое существует, не знает, что я сказал ему тогда. Эдвард Теллер Когда Лаура Ферми позвонила и пригласила Теллера поскорее прилететь в Иллинойс, она предупредила его о том, чего следует ожидать, и все же увиденное ужаснуло его. Теллер замер в дверях отдельной палаты больницы Биллингса при Чикагском университете, уставившись на старого друга. Энрико еще не заметил его появления. Вот только, черт возьми, он не был старым другом – он был молод, всего пятьдесят три, слишком мало, чтобы умирать. Похоже, Энрико тоже думал о времени. Он был одет в бледно-желтую больничную пижаму, лежал, откинув голову на подушку, и держал в руках что-то похожее на карманные часы. Питательная трубка проходила прямо в его желудок, делая его похожим на огромный – и ужасно истощенный – человеческий плод. Эдварду показалось, что Оппенгеймер во время слушания походил на скелет, но он был определенно крепок по сравнению с тем, что осталось от Ферми. Лаура, еще далеко не старая женщина с приятным широким лицом и короткими волнистыми светлыми волосами, стоявшая рядом с мужем, первая заметила Теллера. – Эд! – воскликнула она. – Большое спасибо, что пришли! – Она подошла, обняла его, поцеловала в щеку и проводила в палату. Энрико, и в лучшие времена скупой на улыбки, скривил губы в еле заметной усмешке. Он повернул часы, оказавшиеся секундомером. – Проверяю поступление питательных веществ, – сказал он. Его голос утратил почти всю прежнюю мощь, но сохранил неизменным римский акцент. Теллер отметил, что рядом, только руку протянуть, лежит логарифмическая линейка Энрико из слоновой кости; нобелевский лауреат явно сохранил живость ума, невзирая даже на то, что тело предало его. Проведя минувшее лето в Европе, Энрико вернулся в Чикаго с жалобами на проблемы с пищеварением. Пробная операция, проведенная две недели назад, 9 октября 1954 года, выявила распространенный рак желудка, который уже дал метастазы. Диагноз был смертельным, жить оставалось всего несколько месяцев, а то и недель. Лаура подвела Эдварда к кровати, и Энрико поднял правую руку. – Не волнуйся, дружище, – сказал он. – Я хочу пожать тебе руку. Эдвард взял ее – хрупкие косточки и сухожилия в свободном чехле из кожи цвета луковой кожуры – и чуть заметно сжал. – Спасибо, – сказал он, потому что не знал, что еще сказать. Лаура улыбнулась. – Ну, я пока пойду, – сказала она, – а вы поговорите тут о своих делах. – Она поцеловала Энрико в лоб и вышла из палаты. Ферми бросил ей вслед мечтательный взгляд: – Ты даже представить себе не можешь, какой красавицей она была в юности. Все мальчишки завидовали мне. – Он взглянул на Теллера. – Не будь таким мрачным, дружище. Все-таки умираю я, а не ты. Двое физиков были знакомы с лета 1932 года – вот уже двадцать два года; за это время мир сменился войной, а потом снова наступил мир. Эдвард попытался улыбнуться, и Ферми продолжил: – Меня только что благословили католический священник, протестантский священник-пастор и еврейский раввин. Каждый подходил и спрашивал, позволяю ли я ему благословить меня, ну а мне чихать! – Когда он улыбался, череп обрисовывался совсем четко. – Им приятно, мне не вредит, так почему бы и нет? – Но ведь ты и сам Римский папа, – ответил Теллер; Ферми заслужил это прозвище десятилетия назад за свою непогрешимость в вопросах физики. – Ты можешь и сам себя благословить или, может быть, даже канонизировать сам себя. – Сан-Энрико… – произнес Ферми и покачал головой. – Слишком похоже на «Сатана Рико». Эдвард указал на иссохший торс друга. – Ты полагаешь, это из-за радиации? – Ферми – Итальянский штурман, как его называли, – присутствовал при всех запусках первого атомного реактора (из-за примитивности конструкции его называли «поленницей»), сооруженного под трибуной стадиона «Стагг-филд», ну и в Лос-Аламосе и здесь, в Чикаго, всегда старался участвовать в экспериментах. – Кто знает? – ответил Энрико. – Если так, то она сыграла со мною скверную шутку. Теллер почувствовал, что у него щиплет глаза. – Это скверная шутка по отношению к твоим друзьям. Энрико философски пожал костлявыми плечами так, что они поднялись к верхнему краю подушки. – Если рак вызван радиацией – полагаю, Оппи сказал бы, что это именно так, – то какое индийское слово он так любит? – Карма, – сказал Эдвард, с трудом вытолкнув слово изо рта. – Да. И раз уж мы вспомнили о… – Энрико сделал паузу. Эдвард ожидал, что он повторит слово «карма», но Ферми сказал: – Об Оппенгеймере… – Ферми имел привычку смотреть вниз, отчего его взгляд и в лучшие времена казался меланхолическим, но сейчас, когда этот взгляд остановился на лице Теллера, в нем читалась не только печаль, но и разочарование. – Послушай, Эд, я отлично знаю, что Оппенгеймер порой бывает невыносим. Это часто бывает с людьми подобного происхождения – с теми, кому с детства не нужно было думать о деньгах. Самоуверенные, высокомерные. Но… Он умолк, и Эдвард не мог понять: то ли он лишился сил из-за болезни, то ли просто собирается с мыслями. Но вскоре он продолжил: – Но то, что ты сказал на слушании в Совете по благонадежности… – Ферми снова покачал головой, его волосы терлись о запачканную слюной наволочку. – Это было… – Теллер приготовился услышать мягкий упрек и оказался не готов к резкому слову, – неприемлемо. – Энрико, прошу тебя… – Нет? – осведомился Ферми. – А какое же слово можно тут употребить? Он привез тебя в Лос-Аламос, он предоставил тебе полную свободу в работе над супербомбой, в то время как все остальные сосредоточились на бомбе деления. И своим положением, и тем, что супербомба вообще существует, ты обязан исключительно ему. – Если бы он вовремя изменил направление работы, мы получили бы супербомбу гораздо раньше. – И что мы делали бы с нею? Стерли бы всю Японию с лица земли? Или Германию, если бы управились раньше? У Японии, по крайней мере, нет непосредственных соседей, в отличие от Германии. Мой бог! С ней непосредственно соприкасаются Дания, Польша, Чехословакия, Австрия, Швейцария, Франция, Бельгия и Нидерланды, и моя Италия лежит лишь немного южнее, и твоя Венгрия – восточнее. Водородную бомбу никак нельзя было бы использовать в Европе. – Но сейчас наши враги – гигантские страны, – возразил Теллер. – Россия, Китай. У них есть подходящие цели далеко в глубине территорий.